В нашем доме до сих пор висит дух Рождества. Зима выдалась долгой, снежной, выглядываешь в окно, а вокруг все белым-бело насколько глазу видно. А дома камин, самый настоящий, отец по ночам делал, с самым настоящим, тихонько шипящим и танцующим огнем. Впечатление вечного рождества усугубляют фигурки на каминной полке. То ли просто забыли убрать, то ли решили оставить до лета… но все равно тепло и уютно.
Среди всей этой идиллии, тем не менее, мама не дает расслабляться любимой внучке. Морри, кажется, не против и, более того, жадно впитывает знания, однако у меня лично сердце разрывается, глядя как несчастный ребенок корячится над учебниками в то время как остальные ребята на улице валяются в снегу и лепят снежных баб. Но Морри сидит и учит, учит… удивительно усидчивый и домашний ребенок.
В то время, когда мама не занята с Морриган, она проводит за своей нежно любимой швейной машинкой. Она говорит это ее успокаивает и умиротворяет, дает силы улыбаться. Странная она иногда, чего тут умиротворятся то? Все ж хорошо… ан нет, засела за машинку с таким энтузиазмом, как будто мы с Октавией решили наплодить целый детский сад и все эти бедные дети срочно нуждаются как минимум в пяти парах сменной одежды..
А вот по ночам мамы, равно как и папы, собственно, не видно и не слышно. Вернее как не видно… честно говоря, их как раз не особо слышно, они умеют шифроваться, но вот натыкаешься на них куда бы не пошел. Хотя, сколько бы я демонстративно не ворчал, на самом деле это чертовски здорово, переживать с тем, кого любишь, все прелести второй молодости, третей, четвертой и так далее…
Они так неожиданно близки. Наверное я, просто, раньше не замечал, но им, порой кажется, наплевать на весь остальной мир. Просто стоять, держаться за руки или обнимать за талию и смотреть в глаза друг другу, напрочь игнорируя в пятый раз проходящего мимо сына, стремящегося в тщетной попытке попасть в туалет мимо загородившей проход парочки.
Быть может они чувствовали. Говорят же, что перед… перед тем, как это случается, люди всегда стремятся словно наверстать упущенное.
Она пришла, жуткая, черная, паря над полом.
Неожиданно, как и всегда.
Махнула серпом, отбирая самое важное…
Ты не успеваешь понять и не успеваешь ничего сделать.
Слова застревают в горле, крик замерзает на губах, хотя тебе так до боли, до безумия хочется закричать «Остановись! Ты так нужна!»…
Ты беспомощен и ничего не изменить.
Мама не выглядела испуганной или расстроенной, она улыбалась. Она всегда улыбалась. Она ушла в свой последний путь со стаканом коктейля и с жутким Жнецом, как старым другом, беззаботно, упокоено.
Наверное она в самом деле знала…
Белая, туманная дорога, ее тихий смех, и два удаляющихся в тающую даль силуэта.
Во дворе росла белая вишня, а под ней, под толстым слоем земли, холодная и бездыханная, лежала женщина, дороже которой у нас никогда не было…
А над ней цвели тюльпаны…
Тогда я впервые видел, как плачет отец. Жуткое, чего скрывать, зрелище. Длинноволосый, белый, красноглазый вампир в связанном Ею уютном синем свитере, всю жизнь бывший сильным и отважным, исступленно, отчаянно, рыдал над могилой любимой женщины.
Тогда я видел его в последний раз. Таким он остался в моей памяти – сгорбленный темный силуэт в ночной мгле, над могильной плитой, безучастный и далекий.
Он ушел. Просто ушел. Не обернувшись, не попрощавшись. Ушел, собственно, не так далеко, в построенную им, якобы для магических экспериментов, высокую башню на дальнем участке нашей земли. Но ушел навсегда. Хлопнула дверь, глухо лязгнул замок, и отец словно растворился. Словно ударом клинка отсек последнюю нить своей жизни.
Дом погрузился в траурное, безысходное молчание. Резко опустевший, холодный, с погасшим камином. Такой огромный. Такой пустой.
Рождественские игрушки в нем казались извращенным глумлением, издевательством, вызывая порой одним своим видом дикую, безумную ярость от своей праздной неуместности. Но и снять их сил не хватало. Проходя мимо я цепенел, останавливался, долго вглядываясь, словно надеясь, что сейчас раздастся звонкий перестук маминых каблучков, ее смех, ее руки коснутся еловой ветки, алой ленточки на ней, она улыбнется, махнет рукой и скажет «пусть повисит»… Или тяжелая отцовская поступь…
Я совсем не сержусь на тебя, отец…
Тяжелее всех приходилось Морриган, переживающей потери не по-детски тяжело и глубоко. Это нелегко, разом лишится бабушки и дедушки, до сих пор души в тебе не чаявших. Малышка боялась оставаться одна, плакала и, как никогда, тянулась к родительскому теплу.
Одним визитом в наш дом Темный Жнец не ограничился. Забрав большое, он не брезговал забрать малое. Один за другим, прожив долгую, достойную и вполне счастливую кошачью жизнь, за своей хозяйкой по туманной дороге ушли Рин и Алегра.
Однако этого Судьбе было мало. Тяжелое, бездумное отупение, поселившееся в нашем доме, неожиданно разбилось, брызнуло во все стороны тысячей зеркальных, ранящих осколков.
Обычный день. Обычный вечер. И я шел с работы, по привычке сворачивая на нужных поворотах и глядя в темное, равнодушное, беззвездное небо.
Морриган, как обычно, выскочила встречать меня у калитки. Однако, вопреки обыкновению, не бросилась обнимать меня, сходу нажаловавшись, скривив губки.
- Папа! Мы сегодня дядю видели! Он сказал, что я его дочь!
- Ка-какой дядя?... – едва слышно прохрипел я, чувствуя, как сердце пропускает удар.
- Ну… дядя такой… - возмутилась такой недогадливости малышка. – Такой серый, как дедушка… в одежде дурацкой и носом большим! И вот с такими зубами!
- Зубами?... – тупо повторил я и Морриган согласно закивала, продолжая.
- Мы сегодня с мамой на рынок ходили, и тебе помидоры купили, а там этот дядя! Как бросится ко мне обниматься! «Доченька, доченька!» кричит! Я тааак испугалась! Ты представляешь! Я громко-громко закричала и мама прибежала и меня оттащила! Они потом с этим дядей еще разговаривали, пока я сумки сторожила… - Морри шмркнула носом и неожиданно робко закончила. – Но это ведь не правда, да? Я ведь твоя дочь? У меня ведь нет еще одного папы? Так ведь не может быть… он такой страшный…
- Нет… не может… - тихо подтвердил я. – Идем, малышка… уже поздно, пора спать….
Тук-тук-тук…
Я сидел и отсчитывал удары собственного сердца.
Тук-тук-тук-тук…
Спина прямо, взгляд вперед, руки на коленях.
Тук-тук-тук…
Зеленоглазая шатенка… ничего моего… но ведь ничего, Рокэ и Ариэн…
Тук-тук-тук…
Крик «Любимая!», последний, отчаянный, зная, что ничего не выйдет, разрываемые объятия…
Тук-тук-тук…
Вы ведь знали? Пристальный мамин взгляд, что я замечал иногда, изредка, когда она считала, что я не вижу, прищур отца…
Тук-тук-тук…
Удивительно, как хорошо я его помню… маленькие глаза – Ее глаза… короткие волосы – Ее волосы… длинный подбородок – Ее подбородок… нос… нос Октавии…
Тук-тук…
- Рован, ты еще не…?
Она замирает, словно налетев на стену, налетая на вопрос.
- Она его дочь, так?
- Да… - едва слышный выдох бьет меня как обухом по голове. В глазах темнеет, а кровь стучит в висках. Октавия не отпирается, не кричит, не шевелится. Тогда начинаю орать я…
- Ты переспала с ним! Ты… ты… ты врала мне! Все эти годы ты самым гнусным образоми мне врала!
- Врала! – срывается на крик она, и не думая оправдываться. – Потому что любила тебя, идиота! Всю жизнь любила! С той самой встречи у калитки! А тебе, козлу, всю жизнь было наплевать на меня! Как к мебели относился! Обременительной, но необходимой! Я себя женщиной впервые почувствовала, когда он пришел! Он любил меня!
- И ты сразу прыгнула к нему в постель!
- Не смей так говорить, скотина!
- Я, между прочим, тебе не изменял никогда!
- Правильно, потому что тебе моего молчаливого обожания было достаточно!
- Что ж ты с ним, таким романтичным, не осталась?!
- Потому что люблю тебя, кретина!
Я осекаюсь, некоторое время в гробовом молчании смотрю на нее. Кажется воздух вокруг накален и звенит, как струна. А потом разворачиваюсь и ухожу. Нет, не далеко, по примеру отца, в соседнюю комнату. Гордо и независимо. И обязательно хлопнув дверью.
