Северо-Западная больница. Сиэтл, Вашингтон.
… Перебираю воспоминания как сухие листья, сохраненные меж книжных страниц, ломкие, хрупкие, полупрозрачные. Одни рассыпаются в моих руках, другие оставляют на пальцах след, будто пойманная бабочка – пыльцу с крыльев. Их все меньше и меньше, они умирают раньше меня; память гаснет, надежда уже погибла, а ведь говорят, что ей – уходить последней. Как жаль, что изношенные людские присказки, в которые так истово веришь, оказываются ложью.
Любимый мой, я видела твои глаза – когда-то они были живые, золотые и янтарные, а теперь они тусклая медь. Ржавеют от слез, когда ты приходишь, уж лучше бы не приходил. Не смотри на меня такую, уже похороненную, гниющую заживо, не меня ты тогда полюбил, а другую, носящуюся наперегонки с ветром. Что осталось? Вспоминать, пока можно, переживать все заново, собирать бережно, аккуратно в единый букет бурых, красных осенних листьев.
Вспоминать, не жалея. И ждать.
32. К темной воде склоняются ивы
март 32 г.
Изведанный мир такой тесный и скучный, в нем бьешься, как обезумевшая птица о прутья клетки, и глаза твои слепы. Неизведанный – бесконечен, и страшен, и прекрасен; он не отпустит, если ты хоть на одну миллионную принадлежишь ему. Детьми мы с сестрой гуляли по городу, взявшись за руки, и разглядывали прохожих, выискивая только нам одним понятные детали. Взволнованные, мы говорили отцу в один голос: смотри, миссис Рид – вампир, у неё серая кожа, красные глаза, и она не выходит на солнце. Он качал головой и отвечал снисходительно: она не вампир, она больна – и произносил длинное латинское название. Не его вина, что не хочет видеть, но нам, если выколоть глаза, будет все равно, знание идет отовсюду.
Гретхен обожает звезды, она одержима ими, коротает ночи за телескопом, вглядываясь в синее бархатное небо. Звезды похитили её душу. Звезды похитили – её. Однажды вечером, когда Гретхен по обыкновению стояла у телескопа, мы с Аластором, находящиеся неподалеку, услышали крик. Надрывный и пронзительный, как у смертельно раненого животного. Но когда мы вбежали на балкон, Гретхен не было: она испарилась в предполуночном тумане, только звезды сверкали в высоком небе.
Лицо Аластора стало белее известняка, я сама вряд ли выглядела лучше. Где же она? Где? Я не чувствовала её, тело саднило изнутри, словно кто-то пытался оторвать от меня кусок, но бросил на середине. В безумных темно-серых глазах Аластора чернилами расплылась наступающая ночь. Отчаяние гладило горло длинными жесткими пальцами. И когда я была готова упасть на землю и завыть, вцепившись себе в волосы, Гретхен вернулась. Возникла из поглотившего её тумана, с лицом восковым и бледным, искаженным от ужаса. Я плакала от счастья, и сестра, обнявшая меня, плакала тоже; её волосы щекотали мне шею, кожа была холоднее льда.
- Что с тобой случилось? – севшим голосом спросил Аластор.
Гретхен смолчала. Она никому не рассказала, что же на самом деле произошло. С того вечера моя сестра, которую я знала лучше себя самой, начала меняться.
апр. 32 г.
Какой пустой и несчастной была моя жизнь первые пятнадцать лет! Цвета сепии, мутной, полузабытой, никчемной, ненужной. Безликой, безрадостной, бездумной, бездушной. Но теперь я живу, дышу полной грудью, вижу все больше и больше красок, сама рисую новые узоры. Два года я носила, как дитя, в сердце тайну. Она росла, питаясь моими кровью и жаждой, свивалась в райскую птицу с бритвенно острыми когтями. У неё золотые насмешливые глаза, но нет голоса. Вчера она выпорхнула на окрепших крыльях и кинулась обратно ко мне, как орел к Прометею.
Вчера он пришел к нам на ужин; я впустила его, побледнев и потеряв дар речи, в ответ на шальную улыбку. Пол дрожал под моими ногами. Отец весело приветствовал его, схватил кусок индейки со стола и ушел на кухню разговаривать по телефону. Мы остались вдвоем, и он сказал, предупреждая мой бессвязный лепет:
- Пожалуйста, зови меня просто Саймон. Без всяких мистеров.
И я звала. Саймонсаймонсаймон. Благословенное, священное имя. Почти запретное. Он смотрел на меня в упор, и становилось то неловко, то хотелось ответить прямыми вызывающим взглядом; мое лицо горело, словно обожженное солнцем. Как я была жалка! Голос срывался и хрипел, Саймон, наверное, все понял и насмехался над глупой девчонкой… Он всего на десять лет старше, но кажется, что между нами непреодолимая пропасть. К чему ему интересоваться подобной мне дурочке, когда у него наверняка есть красивая, умная, яркая любовница?
Ночью я не спала, металась по простыням, смотрела на луну, заглядывающую в окно. Утром была серая, с темными кругами, но такой внешний вид в нашей семье дело привычное. Мой брат, пусть и красив, но походит на восставшего из мертвых своей бледностью. Сегодня он выглядел особенно нездоровым, и было в его лице что-то безумное. Он странный человек, Лиам; ему скоро двадцать два, за спиной успешная для дебютанта журналистская карьера, у ног красивые девушки, однако заметно, что по правде брату нет дела до славы мирской.
… К нему пришел какой-то врач. Они о чем-то громко говорили внизу, но я не вдавалась в подробности. Я была занята другим.
сент. 32 г.
В день нашего рождения шел дождь, но скоро солнце выжгло его и засияло, яркое и оранжево-золотое, как подсвеченный апельсин. Восемнадцать лет, нынешнее совершеннолетие; лет пятьдесят назад пришлось бы ждать еще три года. Гретхен с самого пробуждения была весела и взбудоражена, постоянно крутилась у зеркала, поправляя идеальный макияж. К полудню доставили роскошный букет от коллег по театру, где она играет; сестра зарывалась лицом в нежно пахнущие цветы, скрывая ломкую улыбку.
Я чувствовала себя просто прекрасно, легкой и беспечной бабочкой на празднике жизни. Восемнадцать лет! А внешне и не изменилась, ничего новый возраст не прибавил; я была все той же смешной девчонкой. Что ж, думалось мне, девчонка и девчонка, буду выглядеть подростком лет до сорока – на зависть остальным. Не говорит ли это о внутреннем росте? Но как бы я была счастлива, если бы среди гостей оказался Саймон… Но он уехал по делам службы.
Моя работа связана с компьютерами, и я провожу не так много времени вне дома; увы, меня пока что не подпускают к по-настоящему серьезным делам, это серьезный повод для скуки. Только благодаря ей я услышала разговор, о котором не должна была знать, неведение – иллюзия безопасности, но все же. Через неделю после дня рождения я искала у себя книгу, очень нужную Алу. Дома никого не было… По крайней мере, я так думала и крупно ошибалась.
В холле второго этажа послышались голоса: громкий и сердитый принадлежал маме, спокойный и чуть глуховатый – Лиаму. Выходить с невозмутимым видом, прижимая к себе листы, показалось мне довольно глупым, и я осталась в комнате, затаившись у двери. Даже дыхание стало тише и незаметнее.
- Мама, - голосом выводимого из себя святого произнес Лиам, - это не была моя инициатива. Она сама нашла меня: прочитала статью в журнале и позвонила в редакцию. На сайте есть наши фотографии. Не понимаю, почему ты не хочешь поговорить с Изольдой. Насколько мне известно, она фактически выросла на твоих глазах, и Орлэйт, её мать, хорошо к тебе относилась...
- Орлэйт, - она хмыкнула. - Не говори о том, чего не знаешь, Лиам.
- Ну так просвети меня.
- Это не твое дело.
Казалось, они продолжали многократно начинаемый разговор, но только сейчас он достиг своего апофеоза, как лавина, срывающаяся с гор. Брат рассмеялся, тихо и нехорошо; говорят, его недоброжелателей этот смех вводил в состояние, близкое к панике - после него им перекусывали глотки... и то в лучшем случае. Я не верю слухам о Лиаме, но в глубине души к стыду своему убеждена, что такой может оказаться правдой.
- Тогда расскажи, почему именно Каталина.
- Люблю символизм, - отрезала мама. Я слышала гнев в её голосе, он подступал, как грозовая туча, готовая извергнуть сметающий все на своем пути ливень, перемежаемый молниями.
- Понимаю, - вкрадчиво протянул Лиам. - Жаль, в тебе нет ни грамма нужного честолюбия. Кошмары следует убивать, а не лелеять. Но, видно, кто-то наверху считает, что дать тебе жить и рожать детей на этой земле невероятно забавно. Такая вот ирония судьбы. Что ты об этом думаешь, кстати?
- Как ты смеешь так со мной говорить? Упущенные возможности, Лиам? Ты совсем рехнулся, лезешь, куда не надо. Давай, общайся с Изольдой! На твое несчастье она нормальный человек.
- Спасибо, мамочка. Всегда нуждался в твоем благословении.
Пружины дивана агонизирующе скрипнули, застонала неловко прилаженная доска у лестницы, хлопнула входная дверь. Я стояла, машинально смяв анкеты; щеки мои горели, пульс колотился в ушах, как гром барабанов. Подслушанный разговор казался чем-то фантастичным, но все же он случился на самом деле и был правдивее некуда. С того дня Лиам называл маму только Каталиной, издевательски подчеркивая имя; его бешенство еще не остыло, и вряд ли это случится скоро. Наконец однажды вечером он покинул дом. Такси свернуло за поворот, и больше мы его не видели.
нояб. 32 г.
У сумеречного неба множество оттенков. В одной стороне оно аметистовое, сиреневое или лиловатое, в другой – серо-голубое под грязно-белым, в третьей – просто темное. Мое – пурпуровое в синеву.
Таким оно было в тот день.
Если бы я знала, чем обернется простой поход в магазин за новой одеждой… Гретхен похитила меня, втолкнула в чью-то машину и заявила, что с неё хватит любоваться моим «убогим шмотьем»; это было самое приличное из её выражений. Когда я примеряла выбранное сестрой платье, она взяла мои вещи и преспокойно их выкинула, имея наглость непринужденно заявить о благе и заботе. Зеркало в примерочной отразило растерянную девочку в открытом платье, тонком, будто крыло бабочки.
Разве она была мной? С изящной шеей и длинными ногами? Это была я? В новом платье и двигаться пришлось по-другому, медленно и плавно; и обжигаться о взгляды находящихся в магазине мужчин; и не падать, когда увидишь его.
- Прекрасно выглядишь, Ниэнэ, - улыбнулся мне Саймон.
Как земля не ушла у меня из под ног? Или ушла, а я не заметила? Мы разговаривали – о чем? Не вспомнила бы и под страхом смерти. Его голос превращал меня в тающий воск, его взгляд скользил по моей фигуре. Насмешливый, раздевающий, пылающий. Золотой. Раскаленный металл перед кузнецом. Твори, что хочешь. Я хочу быть твоим воздухом. Ты взял меня за руку, а показалось – убил.
Ты меня целовал, и я не желала больше ничего.
- Позволишь мне вновь увидеться с тобой? – спросил Саймон.
Позволила. И плакала в машине – от счастья.
размытые строки
… Я была столь занята своей любовью, что не замечала домашних дел. Они меня просто-напросто не интересовали, и за это не было стыдно ни капли. Потому я сильно удивилась, когда к нам на ужин приехал незнакомец, с нежностью, красившей его несимпатичное лицо, смотревший на тетю Лилит. И она объявила, что уезжает с ним Лондон записывать свой новый альбом; в глазах её читалось, что возвращения не будет.
Спустя несколько дней к дому подъехало такси. Тетя Лилит ни разу не обернулась – взгляд Аластора буравил ей спину.
февр. 33 г.
В воздухе пахло тревогой – ноткой озона после грозы, сухим песком пустыни, терпким травяным ветром. Она въелась в каждую вещь, пропитала кожу, укутала стены. Улеглась рядом и ждала чего-то. А глаза Гретхен сделались больными, в зрачках её притаилось нечто, чему я еще не знала названия. Новый страшный взгляд, будто это не она смотрит. Совсем. Совершенно.
Гретхен прекрасная актриса, перевоплощающаяся с завораживающим мастерством. Теперь оно стало пугающим, завладело ей без остатка. Сотворило её разум клеткой, где рычат обезумевшие звери. Я не видела своей сестры. Моя сестра не может смотреть на нас с такой смесью пренебрежения и неприязни.
Я натыкаюсь на то, чего не хочу, не должна знать. Это не мое, отпустите меня, пожалуйста… но тщетно. Вот Аластору, кажется, все равно, какая она. Все равно будет пожирать её взглядом, жадным, восхищенным и благоговейным. Волчонок. Видит ли он? Чует ли он? Но Ал никогда не скажет.
Он всегда был скрытным, пусть и улыбался приветливо, заводил друзей; внешне копия никогда не виденного отца, внутри – своей матери. Справив шестнадцатый день рождения, Ал почти перестал бывать дома, по его словам, он подрабатывает в местной забегаловке. Или в клубе. Или на территории военной базы. Однажды он пришел без рубашки - на плечах змеилась татуировка, в левый сосок было продето кольцо (Гретхен так и впилась в него взглядом) – и я перестала видеть в нем шестнадцатилетнего мальчишку, впрочем, как и мои родители.
Истина неприятна в отличие от прекрасных, заботливых иллюзий. Самая мудрая поговорка, оправдывающая себя век от века: многие знания – многие печали. Я не хочу видеть чужую боль, я не хочу видеть чужие тайны. Я не хочу!.. Но кто меня услышит? И снова случайный разговор (чуть слышный скрип кровати, шелест одежды, судорожный вздох):
- Ты любишь меня? – искаженный хриплый голос Аластора.
- Нет, - смеется моя сестра, и в следующий миг с её губ срывается протяжный стон.
Много ли времени прошло, утекло водой сквозь пальцы с тех пор, как мы радовались каждому новому открытию? Прекрасное и пугающее неизведанное. Отпусти меня.
… Когда ты долго всматриваешься в бездну, бездна начинает всматриваться в тебя.