САУНДТРЕК К ЗАПИСИ: HURTS, 'ILLUMINATED' (ТЕКСТ/ПЕРЕВОД)
71. Шаг по нетронутой траве
Черный бархат, черный креп, черная шерсть; черная синтетика – на убранство дома. Старинный фарфоровый сервиз (ярко-красный джем в вазочке), серебряные приборы. Черное дерево, алая обивка – на публику, само собой полагающееся. На пятом звонке с соболезнованиями я включила автоответчик; одна искренняя скорбь на двадцать лживых.
Родители не должны переживать детей, обычно все наоборот. Но смерть в пятьдесят бьет под дых. Несчастный случай на охоте – папа, черт побери, зачем тебе это понадобилось?
Ты бы не стал нас бросать, тогда ведь – вернулся.
~
Ночью я так и не смогла заснуть – болезненная какая-то бодрость щекотала кровь. Даже успокоительно – бесконечных их поток – не помогло. Так что семь часов до будильника я сортировала старые журналы; оказалось, у нас просто тонна макулатуры. Должно быть, в последний раз их разбирали еще при Джейне, если не раньше. В этом доме давно пора навести порядок, взять все под контроль. Особенно бесит то, что некоторыми - важными! - вещами управлять невозможно.
(Я давно перестала спрашивать, почему это случилось именно со мной.)
Когда мы приехали на кладбище, Алису из моей хватки мягко, но настойчиво забрала Ида. Я думаю, малышке стоит пожить немного у нас с Вернером, сказала она, девочке и так досталось. Я кивнула; слова забились в горло. Боже мой, как же Ида держится, она ведь потеряла единственного сына, и любимая внучка тоже фактически умерла... То, что не убивает, делает нас сильнее? Некоторые терпят пытки молча.
Взяв Алису за руку, она пошла к Вернеру, кажущимся таким маленьким и старым около гроба. Черное дерево, черный костюм. Волосы черные – как кровь засохшая. Папа, ну почему ты? Почему?.. Лучше бы эта тварь сдохла окончательно, невелика потеря! Все равно мертвая. Мертвецы. Одни мертвецы вокруг. Только мы с Алисой и остались – наедине со смертью.
Разревелась, а ведь обещала себе не плакать. Держаться. Когда убили маму, тоже было плохо, но не так тяжело. Тогда мы все еще были семьей.
Не знаю, как остояла это все. Пришла очередь бросать землю – черные комья, жирные – пальцы конвульсивно дернулись. Толпа хлынула к гробу, как море смолы, если только у неё есть лживые, нарочито печальные лица. Лицемерные сволочи. Да вы все его ненавидели! Одна осталась у гроба, черно-бело-красная. Лицо знакомое.
Постояла и ушла, побрела к машине. Только когда она уехала, я вспомнила её лицо. Мамино.
~
Без Алисы дом стал похож на лабиринт бесконечных пустых комнат. Дом теней, где старательно вытирает пыль Анна. Нужно его продать. Да, так будет лучше. А лучше всего – снести, потом уже продавать, чтобы зеваки не лапали стены, а шептались поодаль. Земля лучше продается.
Еще нужно было разобрать папины вещи, слишком долго я это откладывала. С одеждой мне помогла Анна; часть отдали в местную церковь, часть – Армии Спасения. Документы остались в сейфе, сомневаюсь, что он хранил ценное дома. Остались фото, тонкая стопка в самом нижнем ящике. И конверт, когда-то белый, а теперь желтоватый. В нем лежали две фотографии – большая и поменьше, совсем тусклые, видимо, камера была слабая.
На большой папа, молодой, едва ли двадцатилетний, обнимал какую-то блондинку, улыбаясь так, как никому никогда не улыбался. Словно она самое лучшее, что есть у него в жизни. На маленькой блондинка была одна. Красивая, очень красивая. Похожая на… да, точно, похожая на мою сестру и дедушку Роберта.
«Дж + Э» было нацарапано в уголке.
(Эшлин – имя, услышанное давным-давно. Мамина сестра, переехавшая в другой город много лет назад. Сероглазая, спокойная. Теперь она ярко красит губы и носит короткую стрижку. )
Джеймс и Эшлин.
Я не сразу поняла, что плачу.
~
А потом сбежал Феликс.
Утром он, как обычно, дремал в библиотеке, подставив брюхо солнцу и утробно мурлыча; вечером же… вечером его уже не было. Он не вылез к миске из укромных кошачьих углов, еда оставалась нетронутой. Мы с Анной облазили дом сверху донизу, всерьез намереваясь прочесывать пруд. Через три дня я позвонила в полицию.
Было грустно почти до слез. Проклятые эти слезы, неизбежный побочный эффект.
Алиса еще живет у Иды и Вернера. Кажется, ей там нравится. Настоящая семья, не то что здесь, правильная. Иногда мне хочется бросить все, купить билет в один конец и сбежать на другой конец страны, на другой конец света. Сменить имя, встретить мужчину, которого я бы полюбила всем сердцем, родить от него ребенка. Создать свою правильную семью, настоящую, нормальнее и зауряднее некуда. С воскресными ужинами и походами в лес каждое лето.
Я не могу оставить Алису. Даже с Идой. Не могу.
Посмотри на мир открытыми глазами, Лейтон.
Тебя спасет только чудо.
Алиса, девочка моя, как я хочу лучшей жизни для тебя. Пусть у неё будут свои мелкие недостатки – обычные! – но что такое мертвые родители и вечные похороны по сравнению с протекающей трубой или храпом мужа?
~
Как давно я не видела настоящих улыбок… Тех самых, про которые говорят «светлые», «искренние» и много еще чего. Даламар улыбается так. Даламар вообще из другого мира; он смотрит иначе, как много повидавший старик и доверчивый ребенок одновременно; странная, притягательная смесь.
Сначала меня сшибает сочетание черного с рыжим, контраст – красная тряпка для женщины. Я слышу его голос, вижу улыбку, и кровь моя дрожит от пороха, готового взорваться. Я хочу повалить его на пол и за… любить до потери сознания, до смерти почти что. Это уже не Лейтон, это прежняя Ли, дитя всего плотского.
Мы танцуем; рука Даламара на моей талии, под платьем горит кожа. Он немного выше меня (самое оно для поцелуя, нашептывает Ли), рыжий, смуглый, с глазами, полными сияния. Будь ты проклят – и благословлен! – Даламар фон Вальде.
За то что так бесцеремонно ворвался в мою перекленную, не-мою жизнь.
Даламар фон Вальде, забредший однажды в церковь, где я коротала время, ожидая возвращения Алисы (от её смеха в трубке щемило сердце, у Иды, уверена, тоже). Даламар фон Вальде из городка Верона где-то в Новой Англии, проехавший полстраны и черти как оказавшийся в Эмбер Бэй. Можно просто Дал, смеялся он. Я возражала, мне нравилось полное имя. Я учила Даламара играть в покер, правильно пить текилу, думая, сладка ли будет соль на его губах, вспоминала с легкостью не свои байки.
Я была как привороженная. И хотела большего, чем быстрая, грязная случка. Хотела всего и сразу. Оживая, требуя, чувствуя, как сердце разносит кровь и по онемевшей душе.
В утро отъезда Даламара я кусала губы, пытаясь не разреветься, как маленький ребенок. Верни меня обратно, жестокий ты незнакомец. Я поехала с ним в аэропорт и там, цепляясь за Даламара, узнала вкус его губ, объятия, чувствуя отголоски такой знакомой дрожи.
Дома я то прятала, то клала обратно наши фотографии, изучая с пугающей жадностью его лицо. Светло-синие с едва различимой щепоткой морского серо-зеленого – у зрачков – глаза. Твердая линия подбородка. Броситься в него, как в омут, и не выплывать, утонуть, распластавшись по дну, принимая. Пить до передозировки.
- Ты в порядке, тетя Ли? – спрашивала меня Алиса, я кивала, что в порядке, но она мне не верила. В здравом уме никто бы не поверил.
Господь и все ангелы его, влюбилась, как тринадцатилетняя – в двадцать девять.
~
Коридоры в редакции узкие и полутемные, как проходы в преисподнюю. Кабинет у главного наоборот большой и светлый, даже слишком. Переход из ада в чистилище. Главный смотрит на меня с укоризной благодушного отца, заставшей дочь с латиносом-садовником под мамочкиными розами.
- Ты хороший журналист, Вальтерс, - говорит он, - но не вылезаешь из рамок одной темы. Попробуй сменить направление.
- На какое? – у него на столе щербинки от ножницы: одна, другая, третья… Следующие его слова режут не хуже них.
- Поедешь в Новую Англию, - забивает он гвозди в мой гроб. – В дыру под названием Верона. Да, как в Италии. Подбери челюсть, Вальтерс.
- Да, сэр, но…
- Там есть примечательное кладбище. Образец архитектуры, не то в готическом, не то в каком-то еще стиле. Жутковатые байки прилагаются. Так что собирай вещички и вперед обрабатывать эти декорации для ужастика.
Он вышел со мной в коридор, провожая подозрительным взглядом (папаша понял, что садовник-латинос не первый). Я автоматически прошла весь путь от редакции до парка, раскинувшегося в двух шагах, прежде чем осознала.
Прохожие даже не косились на девицу, развалившуюся на земле.
Несчастная ты дура, неспасаемая, спасенная Лейтон. Жизнь твоя не зебра, а корова с чертовски большими пятнами.
Еще рано пускать её на бифштексы.