[Enlil]

Ты знаешь, дед, мне тебя очень не хватает. Твоего смеха, громкого голоса и шершавых пальцев в моих волосах. Порой я даже улыбаюсь, глядя в окно и слыша, сквозь туман прошедших лет, твой голос, почти чувствуя теплые объятия. Порой мне до безумия хочется уйти к тебе. И только судорожный шепот «прости, прости, прости…». Ты бы улыбнулся и сказал «вперед! Мир так велик, так давай же познаем его!». Тогда, в раннем своем детстве мне и в голову не приходило вдумываться, достаточно верить тебе. Знаешь, дед, ты ошибался… этот мир сер, холоден, бессмыслен… как консервная банка, наполненная никому не нужными сувенирами ширпотреба. Так стыдно, стыдно, за безумие, охватывающее порой, отчаяние, слабость и глупость надежды, что будь ты рядом, и все было бы лучше! Но, о Боги, как же порой мне не хватало тебя…

Быть может ты не дал бы тогда разлучить нас. Мне так отчаянно хочется верить, что виной всему это. Нас разлучили! Отобрали брата!
Так глупо, я запомнила тот вечер если не на всю жизнь, то до своих нынешних семнадцати точно. Заливаясь слезами на плече Гавэйна, я стенала, что не хочу в эту дурацкую школу, не хочу в класс, страшный и таинственный, без него. Я любила свою старую школу, простую, шалопаистую, любила брата, с которым мы, в компании мальчишек, лазили по гаражам. У меня отбирали это и единственное, что я понимала тогда невеликим десятилетним умом, что я не хочу ТУДА! Знаешь, дед, тогда, в том темном углу, куда мы спрятались с Эйном, в его глазах я увидела тебя.
- Я не оставлю тебя, - сказал он, - я буду рядом и от всего тебя защищу, - Странное чувство, такое теплое и родное… я чувствовала себя принцессой, как когда то – твоей. Мой храбрый рыцарь Гавэйн…
Сказка закончилась в первый же день, я недолго была принцессой. Чужая школа, чужой класс, чужие люди. Рада бы сказать, что в этом виноваты все они. Но, увы, я сама была виной своим бедам. Сходу врезав какому то однокласснику учебником по голове, мстя за какое то, страшно важное, детское оскорбление, я получила прозвище «бешеного крокодила». О, наивность и горечь детских обид. Я силилась быть гордой и невозмутимой, дерзкой и остроумной, глупо, довольно бездарно. Я не слишком ладила с девочками, золотой юностью Вероны, аккуратных и с модными журнальчиками, спертыми у старших сестер, чуть высокомерными и тошнотворно снисходительными к «бешеному крокодилу». Я слышала от мальчишек смех и презрение, видела изрисованные «моими» портретами доски. И Гавэйн, с головой окунувшийся в тяжелые и дружные будни военной кафедры, уже не мог ничем помочь. Увы, со временем я не без горечи, но с выработавшимся философским смирением, вынуждена была признать, что и вряд ли хотел.

То лето, последнее лето перед учебой, было, пожалуй, последним летом, достойным воспоминаний. Костры, рыбалка, друзья, что вот-вот разъедутся кто куда. Даламар таскал нас по паркам, надеясь загладить вину, заодно показав, что не держит на нас зла за тот безобразный скандал. Сейчас, возможно, я бы плюнула, посоветовав подержать свою воспитательную благотворительность, и ушла читать, но тогда я не видела никаких причин не развлекаться, когда есть возможность. И это было так чертовски здорово.

В школе у меня таки появилась подруга. Девчонка из параллельного класса, из тех, кто, сознавая свой богатый жизненный опыт и просвещенность по вопросам светской жизни, тем не менее не пытался внедрить эти живительные знания в мой безнадежный мозг. Ее звали Дана Райенц, дочь главы крупной стоматологической клиники, она таскала мне сувенирные ручки, образцы жевательных пластинок. Мы смотрели у нее новейшие французкие, только французкие, мюзиклы, она демонстрировала свои новые брючки со стразиками и рассказывала о своей любови, мальчике из класса старше. По ее словам, он давно и безнадежно был в нее влюблен, а я смутно сомневалась, что он в курсе о ее существовании, но молчала, кивала и желала удачи. Дана презирала гламур, красилась розовыми тенями с блесточками и читала cosmopolitan. Дана презирала мальчишек, как низшую фому жизни, носила миниюбки, кофточки с голым животом и постоянно торчала около раздевалки наших спортсменов. Она называла меня лучшей подругой, никогда не забывала напомнить мне об убогости моих взглядов, зато часто забывала пригласить в кино, парк или тому подобное. Я пожимала плечами и с удовольствием слушала специфически картавые завывания очередного Феба.

Казалось порой, плюнь на них всех, что они тебе! Разве в них больше смысла, разве стоит думать о них, когда дождь бьет в лицо и можно скакать по лужам и ладони подставлены теплым весенним каплям?
И ножом по душе знакомые голоса за спиной.
- О, крокодильчик вышел порезвиться? Острая стадия бешенства? Черт, а я даже вакцину не поставил! Не стоит нам здесь задерживаться, вдруг броситься! – и дружный гогот, заставляющий что то там, глубоко внутри, трястись от неконтролируемого бешенства. Какой дьявол понес меня к этим магазинам? Какого дьявола мне приспичило скакать тут? Я не здоровалась, даже не оборачивалась, уходя. Только дождь терял свою прелесть, словно начиная отдавать затхлой плесенью склепов.

Эйну я не завидовала. Порой немного восхищалась его возможностью, наглостью, припершись с какой то своей тренировки, прям в трико играть в бильярд в учительской вместе с завучем. Совсем немного. Он не рассказывал мне о своем классе, я ему о своем. Мне было стыдно, а он… он, как и я, видел если не все, то многое. Вчера он, наконец, подрался с идиотом из своего класса, давно и мучительно бездарно пытавшегося сдвинуть Эйна с воображаемых позиций самоуверенности. Сегодня какая то идиотка подняла вопль и пустила слух, что Гавэйн, якобы, зажал ее возле спортзала с какими то нехорошими намерениями. Учителя покрутили у виска тринадцатилетней экзальтированной идиотки пальцем, но жизнь брата была подпорчена. Мы жили словно в разных мирах, видя лишь отражение друг друга в холодном зеркальном стекле.

Я ненавидела их. Ненавидела так сильно, как могла. В школе молча удалялась на самую дальнюю парту, что бы не слышать. А ложась спать, представляла, как однажды прихожу и сжигаю их всех. Персонально, по именам, каждому из них я придумывала свою казнь. В меру своей фантазии. А фантазия у меня была богатая. Ночью мне снились костры, кровь, крики. Я просыпалась утром измученная и выжатая, уставшая, как вол, тащилась в школу, лохматая и с синими кругами под глазами. И снова слышала их, блаженно не подозревавших о моем кровожадном воображении.
Где то примерно тогда мне открылась одна простая истина – ненависть делает хуже только ненавидящему. Я не хотела больше просыпаться среди ночи от собственных воплей. Я запретила себе ненавидеть.

Моя отдушина была продолговатой и темно вишневого цвета. Это было почти как танец, в голове пусто, мысли где то далеко-далеко, а тело действует само, пусть далеко от совершенства, но отточено и четко.
- Ты увлекаешься танцами, - спросил как то Эйн, - ты не боишься однажды в своих прыжках вокруг груши что-нибудь себе безвозвратно повредить?
- Мир – дерьмо, Гавэйн. Так пусть хоть с собственным телом у меня не будет разногласий. Это, знаешь ли, приятно, знать, что хоть с кем то ты живешь в полном взаимопонимании.

Год за годом я ковыряла прекрасные творения нашей элитной столовой, сидя в гордом и таком привычном, одиночестве. Иногда, казалось, меня почти не задевало демонстративное пересаживание, гордое игнорирование. Я прекратила попытки найти общий язык с одноклассницами, вконец утомивших меня попытками привить мне, бестолочи, вкус и привычку пользоваться косметикой. Мое молчание в их компании, наполненное сакраментальными темами о красавчике Дикаприо, новой помаде и машинах их парней, воспринималось как забитая наивность. Решив в итоге, что мне проще плюнуть, чем бороться со сном, я немедля отчалила. Не сказала бы, что мое исчезновение было как то замечено.

Однажды, впрочем, случилось странное. Мы были в девятом классе, когда появился ОН. Томас приехал к нам из какой то глухой провинции, где у его семейства была немалая ферма. Способного юношу отправили постигать науки в нашу, успевшую каким то чудом прославиться, школу, где он был встречен с распростертыми объятиями. Немного странный, чуть застенчивый, такой непохожий на наших рафинированный красатунов, он мгновенно привлек внимание женской половины нашей школы, как раз в это время находившейся на пике гормональной бури. Помниться, увидев его, мне вяленько подумалось, мол, здорово было бы, если б он на меня обратил внимание. Словно в насмешку, небеса исполнили мое, так некстати пришедшее в голову, желание. Школа бурлила и, дня через два, наши мальчики, разведя Томаса на откровенный разговор, поспешили, с гиканьтем и прибаутками, мне сообщить, что «в крокодила втюрились». Томас не открещивался, только немного растерянно взирал на меня со стороны, иногда, поймав мой взгляд, расплываясь в улыбке, Польщеная было, я вскоре прокляла всякие нежные чувства. Непостоянный род мужской ограничивался шуточками, обидными, но уже давно привычными и даже как то ставшими родными, а вот девичья половина как то разом обрела облик змеюк. Столько шипения, презрения, надменности и яда я не видела за всю свою предыдущую жизнь. Редкая девица, проходя мимо меня, словно невзначай, упускала случай высказать все, что думает, о нынешнем выборе Томаса. Естественно, подразумевалось, что вскоре он одумается.

Он одумался.
- Она припадошная дура! Лохушка контуженная! Этот крокодил рыжий…. – диалог не был мне в новинку, но, проходя мимо в столовой, я невольно прислушалась. Томас бубнил, кивал, соглашался, подтверждал, опускал глаза. Это не было для меня шоком и сердце мое нисколько не пострадало. Однако доселе теплившаяся симпатия к молодому человеку, показавшему мне, что я могу нравиться, исчезла без следа, сменившись почти брезгливым разочарованием. А еще, пожалуй, было облегчение. Теперь я была свободна, от благодарностей, тяжести, симпатий. Он, рохля, трус и идиот, мог сколько угодно впредь обращать ко мне томные страдальческие взоры, на уроках литературы зачитывая сонеты Шекспира. В моем мире не оставалось места для памяти о нем, куда больше меня занимала баллада о рыцаре Айвенго.
Прошло полгода, гормональные волны поутихли. Томас осмелел, сделал модную прическу с миллированием, обрел утешение в объятиях обсоляреной блондинистой барменши, лет на пять его старш,е и окончательно слился с серой безликой толпой моих одноклассников.

С Такхизис мы поладили классе в десятом. Забавно, до этого мы почти не замечали друг-друга а потом вдруг оказались на одном диване, бурно обсуждая какую то экранизацию. Мы чуть не подрались тогда, отстаивая каждая свое мнение, и с тех пор стали вместе ходить со школы, часто появляться друг у друга в гостях, подкидывать друг другу фильмы и книги и просто валяться на кровати, болтая ни о чем. Такхизис… с ней было легко. Она поражала причудливым сочетанием лощености и безалаберности, легкая, увлекающаяся. Даже дышать рядом с ней, казалось, легче.
В один из наших, ничего не значащих, вечеров, она вдруг предложила забавную идею.
- Вен, - сказала она, - что ты думаешь о небольшой танцевальной группе? Я нашла одного парня, он замечательно танцует, ты бы видела! Мы сможем…
- Сможем… - соглашалась я, смеялась и ни о чем не думала. Почему бы и нет?...

Хиз и Чарли чуть не до мордобоя спорили, кто будет главой группы. Приноровившись дремать на диване рядом с ними, я не слушала. Меня мало волновали такие тонкие вопросы. Группа энтузиастов была собрана, место для тренировок найдено. Было страшно, но здорово, словно с головой бросаешься прохладное летнее озеро. Нас было шестеро. Три парня и три девушки. Хиз, отбившая право главенства, Чарли, ее официальный заместитель, два очаровательных брата близнеца, я и истеричная скрипачка.
Я так долго искала то, что позволит мне жить и дышать, танцевать… на паркете, в жизни, не оглядываясь. Я любила, обожала их всех, прощая придури даже скрипачке, далеко не всегда достаточно адекватной. Чувство наполненности, счастья, того, что ты не одна, что за твоей спиной кто-то есть, кто-то, кто поймает твою ладонь в прыжке над костром.
Чуть позже пришло еще одно откровение. Вера – не лучше ненависти.
Взбрыкнувший однажды Чарли гордо ушел, но, вскоре, вернулся. Вернулся лишь для того, что бы толкнуть маловразумительную речь о обреченности нашего предприятия, бездарности Хиз и прочая-прочая… закончилось тем, что, дескать, он даст много лучше и вообще сказку. Я ненавидела себя за это, но я стояла и молчала, как громом пораженная. Я стояла, молчала и смотрела, как они уходят! Туда, за ним, в глупую, бездарную сказку! Я ненавидела себя, способную только смотреть вслед, и чувствуя, как тает призрачное тепло, ненавидела Хиз, в очередной раз ускакавшую на свидание, ненавидела ИХ… за то, что я так любила их. За то, что я так хотела их полюбить.
Я запретила себе верить.

Я виновата… я знаю.. я понимаю.. бестолочь… безответственная дура… эгоистка…
Виновата… виновата… виновата…
Это, пожалуй, единственное, чему он смог меня научить. Я виновата. Человек всегда сам виноват в своих бедах. У человека есть только он сам, а чужая душа – потемки.
Укоризна в синих глазах. Почему я никогда не называла его отцом? Даламар. Только Даламар. Он никогда не был мне отцом. Я любила его, люблю, безумно и отчаянно, но у меня были два дяди, Даламар и Брайан… отец же… я лишилась отца вместе с тобой, дед.
Виновата, виновата, виновата…
Он читал педагогические книги, он считал, что это переходный возраст, бунт… а мне просто хотелось жить! И пульсом в висках отдается вечное виновата…

Мой выпускной. Аккуратная прическа, юная девушка в зеркале, розовое платье, милое, воздушное. Такое, как мне выбрали. Соответствующее празднику и моему возрасту. Создающее образ очаровательной юной леди. Шелк струится под пальцами, отрезанный ценник на полке заставляет задохнуться в благоговейном ужасе. Вы решили сделать мой праздник прекрасным.
Я так хотела быть красивой. Из зеркала на меня смотрела смазливенькая мордашка с легким макияжем, в платье цвета розового шиповника. Я вспоминала желтое с алым и тихий шелест длинных юбок. Я терпеть не могла розовый.
Я залила его чернилами. Само собой, совершенно случайно, ага. А мотом долго рыдала от сознания собственной неблагодарности и мерзости. Родители сориентировались быстро, минут через 20 я получила новое платье, такое же короткое, куда более розовое и с золотом.

В клубе на выпускном мне, должно быть, в первые стало до такой степени плевать. Вылакав почти залпом те два бокала вина, что нам были отведены, я поправила платье и, отдавив каблуком ногу местной красотки, ринулась на танцпол с уверенностью ледокола. Вокруг была музыка и вспышки цветного света, внутри – безудержная, ядовитая до исступления, радость. Пошли вы все!...
Разогнав кучкующихся девиц движением бедра, охреневших от такой наглости, я подцепила своего кавалера. Единственного, который того стоил. Единственный, на кого уж точно я имела право.
Вся ночь напролет… музыка, хохот, добытая Эйном бутылка пива. Каблуки, как родные! Недаром так много народу, неудачно мне подвернувшихся, отчетливо хромает. И рассвет, кажется, никогда не наступит…
Пошли вы все…

Знаешь, дед… мне тебя очень не хватает… Не хватает твоей улыбки и тихого смеха: «вперед, моя принцесса…».
Знаешь, я все-таки верю тебе… ведь там, впереди, что-то есть…
За окном снова дождь, и под мерное гудение машины он бодро бьется в стекла. Академия ля Тур покажется уже вот-вот…
Даламар что-то говорит, дает последние инструкции, но я не слышу, я смотрю в окно, угадывая в мокрой от дождя листве твои глаза.
Знаешь, дед, я очень скучаю…