Бурный стремительный поток, полноводный от тающих снегов, нес обессилевшего Яна, вертя его, как щепку, ударяя о камни, относя все дальше от охотничьего домика к высокому порогу, стремясь сбросить его в бездну, разбить его тело о скалы, как норовистый жеребец неумелого наездника. Отяжелевшая намокшая одежда тянула его вниз, затрудняла движения, тело болело от ударов, руки и ноги сводило судорогой от жестокого холода. Парень наглотался воды, его била дрожь. «Мне не спастись, - в отчаянии подумал он, - Как глупо. А как же Любава? Она пропадет без меня. Я должен выбраться. Помоги, Астарта, я должен выбраться». Он стал сжимать и разжимать пальцы рук, стараясь восстановить кровообращение, заставил себя глубоко и равномерно дышать, шумно выталкивая воздух из легких, пытался вновь обрести контроль над собственным телом.
Ян издалека заметил дерево, растущее прямо возле воды. Правда, дерево – это было громко сказано, скорее карликовое деревцо, искореженное, неказистое, с изломанными ветками и искривленным стволом, совсем ненадежное на вид. Но Ян знал, как сильно цепляются эти уродцы за жизнь, пуская корни в любую расщелину, в любую ложбинку, обвивая камни, вырастая, казалось бы, из бесплодных базальтовых скал, в конце концов, раскалывая и кроша их. Да и выбора у него особого не было: на обоих берегах реки - лишь мелкая галька, да обкатанные до гладкости мокрые скользкие валуны.
Рев водопада становился все оглушительнее, русло реки сужалось, а течение, и так мощное, стремительно ускорялось. Ян понял, что это деревце – его единственный и последний шанс, хоть и призрачная, но все же надежда. Юноша был отличным лучником, его рука была тверда, а глаз остер. И сейчас, когда у него была всего одна попытка, он рассчитал все точно: ни мгновением раньше, ни мигом позже, а в ту самую минуту, когда он поравнялся с деревом, он выбросил вверх руку и мертвой хваткой вцепился в ветви. Его тело отчаянно изогнулось, как натянутая тетива, и в следующий момент мощным напряжением всех мышц он вытащил себя из воды.
Ян покатился по берегу, стремясь оказаться, как можно дальше от реки. Это усилие на грани его возможностей лишило его последних сил. Парень лежал на земле, не в состоянии пошевелиться, и от одной только мысли, что нужно встать и идти, начинало противно сосать под ложечкой.
Короткий ранневесенний день подходил к концу, погода вновь закапризничала: подул холодный ветер, небо затянуло хмурыми сизыми тучами, посыпал мелкий сухой снежок. Ян почти не ощущал своего тела, даже дрожь унялась, очень хотелось просто лежать, не двигаясь, закрыть глаза, отдаться сладкой дреме.
«Любава», - мысль пришла откуда-то издалека, из самой глубины гаснущего сознания. Она была совсем некстати, тревожащая, отвлекающая от блаженной истомы, куда-то зовущая, понуждающая что-то делать, куда-то идти. Ян пытался от нее отмахнуться, как от надоедливо жужжащего комара, заставить ее замолчать, но она не отпускала, не уходила, продолжала настойчиво биться в висок. Поняв, что от нее не отделаешься, Ян вздохнул и открыл глаза.
В густеющих сумерках он увидел стремительно скачущий речной поток, уродливое деревце, повисшее над водой, и вспомнил все, что с ним произошло. Вновь вернулись ощущение холода и боль, но Ян обрадовался им: значит, живой. «Надо идти, - подумал он, - Не для того я спасся из реки, чтобы замерзнуть здесь. Помоги мне, Астарта».
И он пошел. Он шел на негнущихся, окоченевших ногах, почти не чувствуя их, воспринимая их как что-то не свое, что-то чужеродное. Его мокрые волосы и одежда покрылись ледяной коркой, кожа на лице и руках покраснела, ресницы заиндевели. Было трудно дышать, болезненно ныли ушибленные ребра, сильно кружилась голова. Но он шел. Медленно, с трудом переставляя тяжелые ноги. Шаг, еще шаг, и еще один. Он перестал думать, он перестал чувствовать. Все его существование свелось лишь к одному: шаг, еще шаг, и еще один.
Его отнесло течением довольно далеко, но он дошел. Дошел через «не хочу». Дошел через «не могу». Уже не ощущая собственного тела, не видя ничего вокруг, он ввалился в избушку и просто упал к ногам испуганно вскочившей Любавы. Девушка, охнув, бросилась к нему, но он этого не услышал.
- О, Боги! Янко, что же это? Как тебя угораздило?
Любава, царапая руки о заледеневшую одежду, стала раздевать Яна. Она распахнула на нем куртку, и ее обдало жаром от его тела, парень горел, как в огне. Девушка стащила с него сапоги и одежду, оставив его лишь в нижнем белье. Она пыталась затащить его на полати, но, несмотря на худобу, он был слишком тяжел для нее.
- Помоги мне, Астарта, - бормотала запыхавшаяся Любава, - Ну, давай же, Янко, ты же замерзнешь на полу.
Юноша невнятно замычал и открыл мутные бессмысленные глаза. Видимо, какая-то часть его сознания действовала: он сделал усилие, подчиняясь тянущим его вверх рукам девушки, и кое-как забрался на ложе. Оставшаяся на нем одежда тоже была мокрой и липла к разгоряченному телу. Любава, преодолевая стыдливость и стараясь не смотреть на него, полностью его раздела. Она стала втирать в его кожу медвежий жир, а он дергался и стонал под ее руками, когда она неосторожно надавливала на ушибленные места. Девушка была почти такой же красной и горячей от смущения, как и он, она старательно отводила глаза, но не смотреть на него было очень трудно. Он был так прекрасен, и от этой красоты ее сердце сладко млело и становилось щекотно внизу живота.
Любава укутала Яна шкурой, и он затих, провалившись в глубокий сон или забытье. Чуть позже его состояние ухудшилось: дыхание стало хриплым и поверхностным, открылся сильный надрывный кашель. Ян горел в жару, сбрасывал с себя шкуру, что-то громко неразборчиво кричал, порывался встать с постели. Любава с трудом удерживала его за плечи, принуждая лечь, укрывала его. Он подчинялся, затихал. А потом его начинала колотить дрожь, его зубы громко стучали от охватившего озноба. Его трясло так, что Любава ложилась на него, придавливая его своим весом, чтобы он не упал с полатей. Он вновь затихал. Она вытирала испарину с его лба, а он жалобно стонал и совсем по-детски звал маму.
Она заваривала целебные травы и поила его отварами, она натирала его грудь и спину жиром. Она укрывала его, мечущегося в бреду, она согревала его, прижимаясь к нему всем телом, когда его начинала бить лихорадка. И все же, скорее всего, он бы не выжил, сгорел, как свечка, от сильнейшего воспаления легких, если бы не было ее нежности, ее любви, тех слов, что звали его обратно, удерживали его душу здесь, не давая ей уйти в Мрачные Чертоги.
Весна наступила дружно, в одну ночь. Солнце азартно и весело посылало лучи на землю, торопясь нагнать упущенное, будто прося прощение за задержку. Снег стремительно таял, и освободившиеся места тут же становились зелеными, и красными, и желтыми, и синими, покрываясь утомившимися от ожидания травой и цветами.
Они проснулись одновременно, и их души и тела потянулись друг к другу. Их накрыла глубинная первобытная страсть, являющаяся основой мироздания; страсть, которой мир обязан своим существованием, которая была всегда, задолго до появления государств, правителей, законов и правил поведения. Она, как бурный поток, прорвавший плотину, сносила и смывала все временное, наносное, придуманное людьми, все эти глупые традиции, запреты и нормы морали. И все вокруг исчезло, мир на поверку оказался банкротом, потому что самые важные вещи на свете – это ее глаза, его руки, их губы. И самое главное не опоздать, успеть выдохнуть из сведенного судорогой горла, из обожженной гортани те единственно верные слова ему, ей, тому человеку, без которого просто невозможно жить и ныне, и присно, и во веки веков.
14+
А потом мир вернулся и, как будто мстя им за временное забвение, с удвоенной силой громко заговорил о приличиях и традициях, вновь наполняя их чистые души мутью неловкости и чувства вины. Они боялись смотреть друг на друга, и такие простые и естественные вещи, как взять за руку или провести ладонью по волосам, стали немыслимыми и запретными. Стало нельзя разговаривать, но оказалось, что и молчать тоже невозможно. И все же, где-то в самой глубине их естества, погребенная и почти раздавленная грузом предрассудков, дрожала и трепыхалась, как мокрый растрепанный птенец, радость: ведь было же то настоящее, то прекрасное ощущение единения и слияния с любимым, единственно нужным человеком.
«Что же теперь будет? – в смятении думал Ян, украдкой бросая взгляд на растерянную Любаву, - Ведь все изменилось, все совсем по-другому. Кто она мне теперь? Невеста брата? Сестра? Жена? О, Боги, научите, подскажите».
Но ответов не было, и Боги молчали. А за окном бушевала весна, равнодушная к их переживаниям.
День все длился и длился, мучительно бесконечный. Любава занималась обычными делами: топила печь, что-то стряпала, заваривала ему целебное питье. Ян покорно принимал из ее рук горький отвар, боясь соприкосновений пальцев, при этом робко заглядывал ей в глаза, надеясь отыскать ответы. Но ее взгляд ускользал, потому что ответов у нее тоже не было.
«Я обидел ее, - ругал себя Ян, - Она меня возненавидит. Что же теперь делать?».
- Не кори себя, Любава, - сказал он, когда молчать стало просто невыносимо, - Это моя вина, я не сдержался.
- Нет, - печально ответила она, не сумев удержать слезы, - Я падшая женщина, ты теперь будешь презирать меня.
- Презирать? – искренне удивился юноша, - За что? Ты так прекрасна. Я не должен даже мечтать о тебе, но не могу этого, потому что люблю тебя.
- Ты любишь меня? – выдохнула Любава, задохнувшись от радости, и слезы высохли на ее щеках, - Неужто это правда? Я так хочу, чтобы это было правдой, потому что люблю тебя больше жизни.
И все встало на свои места, и стена, вдруг выросшая между ними, рухнула, погребая под собой все сомнения, условности, неуверенность. И больше не было мучительной неловкости, и можно было взахлеб говорить обо всем, и можно было смеяться, и даже молчать стало совсем легко. И впереди, конечно же, лишь счастье, все теперь будет замечательно и прекрасно, они поженятся, и все будут радоваться за них. А как же иначе? И всё вокруг только для них – и эта, так внезапно наступившая, весна, и эта волшебная ночь, накрывшая мир. И вновь были горячие губы, и сладкие слезы, и слова, произнесенные на выдохе:
- Люблю тебя…
- И ныне, и присно…
- И во веки веков…
14+