3.10 Точка в море
Дверь распахнулась, застонали давно не знавшие смазки петли. Я не подняла голову, но глаза раскрыла широко, нараспашку, уставилась в белёсую стену тошнотворно-зелёного, блёклого цвета; шаги обозначали чьё-то приближение к моей кровати.
- Лулу, - прошептал голос, тихий, измученный и сбивчивый, сквозящий усталостью, ночной бессонницей и тревогой, - Я принёс тебе завтрак.
Тишина сдавливает ему уши; я не отвечаю, но слушаю, как он тихо ставит поднос на кровать.
- Ты должна поесть, Луара. Пожалуйста. – я изнеможённо прикрываю глаза, когда слышу его печальный вздох, - Лулу, ты не можешь убиваться вечно. Прошло уже очень много времени. Пора двигаться дальше, понимаешь? Ты ничего не могла изменить, ты и сама прекрасно это знаешь… Скажи хоть что-нибудь. Сделай вид, что слушаешь. Пошевели рукой. Хоть что-нибудь. Хоть чуточку. Я прошу.
Я лишь крепче сжала одеяло в своей руке и всхлипнула.
- Не хочешь даже поговорить? – почти неслышно спросил Саймон, вставая с кровати. – Тогда… - он чуть не сорвался; я заметила. Чуть не крикнул мне о том, какая я наивная идиотка, чуть не обвинил меня в молчании, тягостном и длинном. Но сдержался, и даже жаль, - Ладно. Ладно, я ухожу. Но… просто поешь, ладно?
Широкими шагами он вышел из комнаты, хлопнув дверью громко и отчётливо; я вздрогнула и внезапно залилась слезами, в беззлобной ненависти сжимая и без того смятое одеяло.
Снизу раздался заливистый смех, и у меня в который раз сжалось сердце. Ведь их могло бы быть двое, ведь всё могло бы быть по-другому; ведь сейчас мы бы могли быть той самой счастливой семьёй, где есть мама, папа, сыночек и дочка, дедушки, бабушки, тётка, пусть и двоюродная…
Время, говорят, лечит; Саймон тоже так говорит. Он много говорит, пытается заставить и меня, но я упорно молчу, не произношу ни слова. «Ты должна быть сильной, Лулу» - уже почти что мантра; в последнее время Саймон тоже истощился, измучился, заменив одну фразу на другую: «Что мне сделать, чтобы тебе стало легче? Скажи, и я сделаю! Только скажи, поговори со мной, я умоляю, молю»
Иногда я слышу, как за дверью шепчутся голоса. Шайка тленных теней – это Саймон ищет способ бороться с моим стрессом. Я не хочу, чтобы он обращался к кому-то, и каждую ночь глазами умоляю оставить меня в покое. «Никогда», - отвечает он, - «Я найду способ вернуть тебя к жизни»
Я засыпаю. Сегодня холодно.
Солнце всегда заставляет меня проснуться. Но сегодня особенный день – я проспала до полудня и когда встала, Саймона уже не было рядом. Мне захотелось пройтись по дому – не впервые, конечно.
После уютного поместья, в котором я провела всё детство, всю юность, даже кусочек взрослой жизни, эта громадина казалась мне неприступной крепостью. Рыбку, рождённую в аквариуме, внезапно поместили в океан – рыбка задыхается, бьётся, дышит слишком часто, но не умирает. И в то же время не живёт, потому что тоскует по прежней жизни. Её оторвали от родных и друзей, словно попросили – забудь всё, что помнишь; сотри себе память, если можешь. Океан – пустой и холодный. Мой новый дом – тоже.
Солнце осветило коридор; выглянуло из-за туч, и я, так же несмело и осторожно, вышла из комнаты. Я живу на втором этаже, Саймон прилежно каждую ночь приходит ко мне, усталый и измотанный. Приходит, и на нижнем ярусе гаснет свет, замолкает звонкий мальчишеский смех – засыпает Хьюго. Хьюжка, как ласково зовёт его отец.
Лестница длинная, не закрученная. С верхней ступеньки виден кусочек гостиной; я аккуратно присела, склонив голову как можно ниже. Около входной двери стоял малыш, одетый в коричневый комбинезон с кармашками и голубую полосатую футболку. Рядом с ним, заляпанный дорожной пылью и грязью, завалился набок детский велосипед. Хьюго держался за него ручками, бормотал что-то на своём языке, стучал лопаткой и озирался по сторонам, время от времени зовя папу. Рыжие волосы горели, в солнечном свете, казалось, полыхали настоящим огнём. Я невольно сползла на ступеньку ниже, чтобы лучше разглядеть маленькое солнышко, сияющее посреди гостиной.
Этот момент что-то мне напомнил… я тщетно перебрала все воспоминания в голове, пытаясь понять, что. Глаза защипало, и я поняла, что снова плачу. Мой сын, такой маленький и беззащитный, находился так близко – я могла бы в считанные секунды оказаться рядом, с жаром прижать его к себе и пообещать, что никогда больше не отпущу, но я не стала. Мне казалось, что Хьюго, Саймон – они оба за какой-то ледяной стеной. Я бьюсь об неё, кричу, плачу и зову их, но они не слышат меня. Словно меня нет. Давно уже нет.
Саймон подошёл к сыну и принялся застёгивать его босоножки, журча о чём-то повседневном.
- Ладно, Хьюжка, пойдём погуляем… - он потянулся к сыну, чтобы взять того на руки, но Хьюго внезапно поднялся сам. Я, поражённая, вцепилась в ступени со всей силой, стараясь вглядеться и увидеть, что они делают.
- Ты что, ходить надумал? – засмеялся Саймон, присаживаясь чуть поодаль, - Давай, малыш. Ты сможешь.
Хьюго посмотрел на него недоверчиво, грустно, будто пожимая плечами «Я не смогу, пап, прости. Видимо, время ещё не пришло…» Но Саймон протянул ему руки, властно и быстро. Если встал – иди. Начал дело – закончи. Ребёнок поднялся снова, пошатнулся, но устоял; протянул ножку, осторожно, недоверчиво… сделал шаг, а потом оказался в руках отца.
- Молодец, малыш! – принялся хвалить его Саймон, обнимая крепко-крепко, - ты просто умница! Видишь, ходить не сложно.
Не знаю, могу ли объяснить, что творилось со мной в тот момент, когда Хьюго сделал этот шаг. Я сидела на втором этаже, стыдливо выглядывала из-за перил и мысленно умоляла: давай же, маленький, ты можешь! Я была гостьей. Чужой на этом маленьком празднике, потому что… почему?.. Что-то упустила? Потеряла по дороге? Или слишком закопалась в себе, не замечая очевидного?
Они ушли, хлопнула входная дверь, и я кинулась вниз, чтобы догнать. Мне захотелось сейчас быть рядом с ними, в висках глухими, но отчётливыми ударами стучали слова, кричащие мне о том, что сейчас, именно сейчас я не должна упускать момент!.. Я выскочила на улицу, едва ли разобравшись в замке. Утренний холод сковал руки, вид, открывшийся передо мной, тонул в ярком солнечном свете. На часах размеренно мелькали цифры, обозначавшие раннее, очень раннее утро. Я стояла на пороге незнакомого города и, кажется, впервые задумалась о том, где же я всё-таки?..
Я медленно побрела по пустынной улице. Вдалеке просыпался город, но было пусто, зрелище напоминало Портленд, начавший приходить в упадок… Вряд ли сейчас от него что-то осталось. Я шла всё дальше и дальше, пытаясь понять, в каком я городе, но все попытки были тщетны. Становилось теплее, но я всё ещё зябла в своей тонкой курточке.
Вскоре я начала просто брести, окидывая ландшафт затуманенным взглядом. Люди встречались редко, да и у тех был слишком занятой вид, чтобы я могла подойти и задать один единственный волнующий меня вопрос. Вокруг меня рисовались сонные, в большинстве случаев даже спящие дома. На лужайках некоторых из них дремали собачонки, псы, кошки, цвели кусты сирени, распускались бутоны роз и шиповника. На террасах в сладкой тишине завтракали семьи. Я проходила мимо, вглядываясь в приветливые лица и молчаливо, взглядом, спрашивала: где я? Но ответа не получала.
Наконец жилой квартал кончился, и я оказалась напротив высоких стальных ворот. Порыв ветра качнул табличку, висящую над моей головой – она заскрипела, привлекая моё внимание. «Кладбище Лорел Хилл, Филадельфия». Местами вывеска проржавела и осыпалась, слова поблёкли, некогда выжженные солнечным светом. «Филадельфия…» - прошептала я, толкая створку ворот, которая мгновенно отреагировала немелодичным стоном.
Здесь явно раньше бывали заботливые люди, посадившие по всему периметру красивейшие цветы и кустарники. Протоптанные дорожки напомнили мне лесные витиеватые тропки – никогда не знаешь, куда приведёт самая тоненькая и неприметная из них. Я двинулась вперёд и шла, задумчиво читая надписи… Пока не наткнулась на кое-что интересное.
Чтобы прочитать очередные имена, мне пришлось нагнуться, присесть и провести рукой по пыльному надгробию. «Офелия Комино», «Бенджамин Комино», чуть поодаль – «Франсуа Комино», «Джованна Комино»… Года практически полностью стёрлись, но по первым цифрам можно было догадаться, что все они погибли в разное время, более ста двадцати лет назад. Моя мать умерла всего восемь месяцев назад, а похоронена в Портленде; теперь она навсегда скреплена с этим городом, маленьким и тихим, почти что призраком. Кто захочет теперь жить там, в крошечном осколке былой роскоши и славы?..
Я долго ещё сидела перед теми могилами и задумчиво разглядывала выгравированные на надгробиях фотографии. Пыталась уловить то ли сходство, то ли что-то, обозначившее бы наше родство… Но лиц я так и не разобрала и решила вернуться домой, когда замёрзла. Повезло, что нашла дорогу.
Подходя к особняку, в котором мы, очевидно, и жили все эти восемь месяцев, я невольно заплакала вновь. Зашла внутрь, аккуратно смахивая слёзы и хлюпая носом, поднялась наверх и скинула куртку, вновь оставшись в одной пижаме. На втором этаже метался Саймон.
- Где ты была, Лулу?! – взревел он, увидев меня, - Я сбился с ног, ища тебя! Зачем ты вышла из дома одна? Луара, ты не представляешь, как я испугался…
Саймон с жаром прижал меня к себе, и я обмякла в его руках, не переставая плакать. Он сразу же перестал злиться, порывисто гладил меня по голове и успокаивал.
Остаток вечера мы говорили. Я давно не видела его таким счастливым, а он давно не слышал моего голоса, но я больше не могла молчать. Саймон уснул около полуночи, крепко прижав меня к своей груди. Он не выпускал меня из рук до утра, словно боялся, что я исчезну и вновь превращусь в молчаливую статую, пустую ледяную глыбу, отталкивающую его всё дальше и дальше… А я не спала, стараясь вспомнить всё, что пережила. Перед тем, как Сай уснул, я пообещала ему избавиться от своей проблемы раз и навсегда. Я должна научиться выпускать горькие воспоминания и отпускать их.
…Мне было всего двадцать три года, когда я потеряла мать и дочь. Это случилось тринадцатого февраля, спустя две недели после рождения моих детей. У Хьюго были проблемы со здоровьем, и мы с Саймоном записались к врачу, чтобы обследовать его. Сеанс оказался вечерним, и в тот день мы оставили Розмари с моей мамой и её мужем, а сами поехали в больницу. Вернулись мы поздно, почти что ночью, малыш уже задремал на моих руках, и я тихо пела ему колыбельную в машине. Ещё из-за поворота мы услышали крики и шум, непривычную для времени дня яркость, освещенность… «Неужели что-то случилось?» - взволнованно спросила я, когда Саймон поворачивал на нашу улицу. «Не знаю», - встревожено ответил он. Машина повернула, и в моих глазах мелькнул ужас – наш дом был полностью охвачен огнём. Ярче всего полыхала детская.
Я не верила до последнего, не помню, куда сразу же делся Хьюго с моих рук… Мы приехали слишком поздно – дом догорал, как багрянец заката. В эту ночь карма Портленда навсегда была перечёркнута жирным крестом кроваво-красного цвета; утром в городе почти никого не осталось. Я клубком свернулась на заднем сидении машины, замёрзшая до костей, с красными, опухшими от слёз глазами. Дверца тихонько отворилась, ко мне подсел Саймон – на его руках посапывал безмятежный Хьюжка.
- Лулу… - тихо прошептал он, беря меня за руку, - Лулу, я… должен сказать тебе кое-что.
Я затаилась, моргая глазами-яблоками, дрожа всем телом.
- Твоя мама… и Аурум… Их нашли в детской… Тела в ужасном состоянии, тебе не стоит смотреть…
- Что значит тела? – спросила я, кажется, всё ещё не веря, - Что значит тела, Саймон!?
- Мне жаль, Лулу… - почти прошелестел он, вперив в меня тяжёлый, полный грусти взгляд, - Мне жаль. Огонь охватил детскую первым же делом, они оба были там и не смогли выбраться.
Я тяжело дышала, сердце билось часто и гулко, по щекам вновь струились слёзы. Я гладила Хьюго по волосам, застыв в одной позе, как вдруг поняла кое-что...
- Постой, - зашептала я, - но что... с Розмари?
Он молчал, отводя взгляд.
- Что с моей дочерью, Саймон!? – заорала я вне себя, не своим голосом – страшным, чужим, испуганным до предела, разбудив малыша, который мгновенно громко заплакал… Больше всего я боялась той фразы, которую он не мог не произнести.
- Лулу, она… её тела не нашли... Врачи полагают, что такая кроха могла сгореть и не оставить за собой следов… - он говорил тихо, но чётко. Я бы могла уловить страшную боль в его голосе, не менее сильную, чем мою.
Но я его уже не слушала.
Саймон оказался гораздо сильнее меня. Он плакал тихо, когда думал, что я не вижу… Наверное, его заставляло держаться именно моё состояние. После смерти мамы, Аурума и Розмари я сломалась, и стоило бы ему расслабиться хоть на минутку – мы бы оба провалились в пропасть, чёрную бездну, омут безнадёжности.
Но он решил, что спасёт остаток своей семьи. Он сам нашёл нам дом в другом городе, оборвал все старые связи, уволился с работы… Он растил Хьюго, пока я оплакивала Розмари.
На следующее утро мы встали рано и впервые за долгое время позавтракали вместе. Мне хотелось увидеть Хьюго, и я ужасно волновалась. Больше всего я боялась, что он меня просто не узнает – испугается, попытается убежать… Каждый раз, когда я думала об этом, меня бросало в дрожь. По коже бежали мурашки, и я замирала на месте. Мне было страшно. Я ждала, пока он проснётся, и в итоге задремала сама…
…- Ну что, смельчак, разбудим маму? – сквозь сон я слышала тихий шёпот. Наяву ли? Не понимаю. Я зажмурилась сильнее, прикрыв глаза рукой… Если это сон – я не желаю просыпаться. Но шёпот повторился, на этот раз бормоча что-то неразборчивое. Детское…
Я широко распахнула глаза, внезапно осознав, что звук льётся не из сна. Кто-то совсем рядом со мной, и этот кто-то говорит… Я приподнялась. Рядышком, на коленках у Саймона, сидела его маленькая рыжеволосая копия. Он незадачливо изучал меня глазами и держал во рту свой кулачок.
- Хьюго… - прошептала я, протягивая к нему руки. Ребёнок удивился, нахмурился, но не заплакал. Саймон аккуратно поставил его на ножки и подтолкнул ко мне. Мальчик, казалось бы, был удивлён ещё больше и не совсем ясно осознавал, кто перед ним и чего от него хотят. Отец отошёл чуть дальше.
- Привет, малыш… - прошептала я, подползая ближе. Он всё ещё смотрел на меня недоверчиво и продолжал застенчиво грызть свой кулачок. Большие голубые глаза изучали моё лицо, и больше всего на свете мне бы хотелось знать, о чём он сейчас думает, этот милый крошка – этот мой крошка.
- Ты узнаешь меня? – прошелестела я, не стремясь вытирать струящиеся по щекам слёзы, - Я мама.
Хьюжка покачнулся, но не сводил с меня глаз. Я снова потянулась к нему и аккуратно взяла за крохотную ручку. У него был серьёзный, но тёплый взгляд. Я подошла ещё ближе и улыбнулась крошке-сыну, обняла его так крепко, как только могла и сжала футболку на спине, не желая его отпускать… А он не мог понять, почему мама плачет.
Солнце полнее обычного наполнило комнату светом. В его лучах плескались мы трое – я, Саймон и наш сын, мальчик с огненно-рыжей шевелюрой. Как крошка-тигрёнок он улыбался и играл с моими волосами, показывал мне игрушки и изредка говорил что-то бессвязное и совершенно мне не понятное. Я научусь его понимать, я могу; у меня нет никого дороже сына.
Год назад Саймон сказал, что человечество переоценивает цену жизни, и когда мы укладывали Хьюжку спать, я, не отпуская его крохотный пальчик, спросила у мужа:
- Ты до сих пор думаешь, что смерть – не такое уж печальное событие?
- Ты неправильно меня поняла тогда, - мягко прошептал он одними губами, чтобы не тревожить малыша, - Смерть приносит несчастье не всем и, пожалуй, не всегда.
- Я всё равно не понимаю, - ответила я тихо, поглаживая пальчик Хьюго, разглядывая его взглядом, полным нежности и материнской любви.
- Когда-нибудь ты поймёшь, что я имел в виду.
Я медленно встала, не отрывая взгляда от сына. Саймон положил руки мне на плечи, мы отошли на пару шагов назад, но я всё ещё наблюдала за Хьюжкой.
- Он просто спит. Пойдём, не будем мешать ему…
- Саймон, я… Так боюсь потерять его. Я не выдержу больше, я точно знаю, я… мне страшно.
Он взял меня за руку и повернул к себе, заставив оторваться от детской кроватки.
- Я обещаю тебе, слышишь? Я обещаю, что ты больше не потеряешь никого, кто тебе дорог. Никогда, Лулу, что бы ни случилось, я скорее умру сам, чем позволю тебе пройти через всё это снова. Ты знаешь меня – я не боюсь смерти, ни своей, ни чьей-то ещё, ты можешь верить мне.
- Я верю. – я прильнула к его плечу, - Верю, Саймон…
Солнечный луч скользнул в комнату, осветив детские игрушки. Порыв тёплого ветра потревожил занавеску; Хьюго заворочался в колыбельной, но через миг затих вновь.
Маленькая наша семья утонула в медово-солнечном свете.