Пожалуй, лучше всего для троицы было бы найти хорошие места в университетском общежитии, обставить их по своему вкусу (благо правила это позволяли) и жить сравнительно безбедно, дожидаясь дня желанной стипендии (все трое решили про себя, что непременно добьются результатов, позволяющих ее получить). Но, получив сумму, сложенную из грантов, университетского вспомоществования молодым талантам и родительской «добавки», новоиспеченные студенты решили, что вполне в состоянии снять небольшой дом на зеленой окраине университетского городка. Воображение уже рисовало им то изящное помещение для художественной студии, то тихий уголок, где можно заниматься с книгами, не вылезая из садового лежака, то место, где можно устраивать грандиозные вечеринки с пуншем, шампанским и модными танцами.
Реальность обманула всех троих.
На первом этаже располагалась маленькая кухня, совмещенная со столовой, где вызвавшаяся готовить на всех Маргарита едва могла повернуться, и некое подобие гостиной (впрочем, софу туда пришлось покупать самостоятельно). На втором этаже оказались две комнаты, приспособленные под спальни, и тесная ванная. Обнаружив, что после всех необходимых приобретений в бумажниках, как ни странно, все еще приятно шуршали карманные деньги, троица впала в обманчивую эйфорию. Обновки для сестер, кожаная куртка для Готфрида, ланчи в модных кофейнях…
Как можно догадаться, все это закончилось чрезвычайно быстро. За учебу пришлось приняться с удвоенным усердием.
До двух часов ночи они занимались в полутемной университетской библиотеке, вознося мысленно хвалы тем, кто забывает запирать ее на ключ. Надо сказать, владелец закусочной на первом этаже не скупился на поставки крепкого растворимого кофе и время показало, что он поставил на правильную лошадь.
До полудня студенты отсыпались, потом собирались на лекции – у всех они длились приблизительно до шести часов – потом ужинали при тусклом свете кухонных ламп и разъезжались по своим курсам живописи, партиям в пул и танцевальным вечерам. Ближе к ночи они спохватывались, что курсовые еще не дописаны, а книги для курса не прочитаны, и срочно собирались в университетскую библиотеку.
Так летели недели, складываясь в месяцы, пока в их относительно монотонную жизнь не вмешалось одно непредвиденное обстоятельство.
Непредвиденное обстоятельство носило растрепанное каре светлых волос, имело темные глаза, блестящие из-под непокорной челки, курносый нос и «огородный загар».
Это началось в погожий весенний день, когда в дверь скромной обители Эйберхартов бодро постучали.
На пороге Готфрид обнаружил девицу его лет, одетую в весьма смелое мини-платье и не менее смело подстриженную.
- Мы собираем пожертвования. – начала она безо всяких предисловий – У нас благотворительная программа. Разумеется, мы не просим денег просто так...
- Вы продаете пирожные? Или вышитые подушки? Или билеты на школьный спектакль?
- Я танцую! – гордо объявила девушка – За очень скромную плату я готова исполнить любой танец на ваш вкус. Все столичные новинки…
Не договорив, она спешно начала приводить угрозу в исполнение. Готфрид уже собирался опасливо захлопнуть дверь, но тут девица ринулась в атаку.
- Вы не сочувствуете детям Израиля?! – взмолилась она, побелевшими пальцами вцепившись в дверной косяк.
С творчеством Булгакова Готфрид был не знаком и потому юмора цитаты оценить не смог. Однако рука его дрогнула.
- Сочувствую. – проговорил он, затравленно оглядываясь в глубину коридора и ища спасения – А что, вы…
- Я собираю деньги для иорданских приютов в рамках благотворительной кампании. – заявила девушка.
- И кем эта кампания была организована? – тоскливо спросил Готфрид, уже, впрочем, не без интереса поглядывая на собеседницу.
Та застенчиво поковыряла носком пол крыльца.
- Фрида Шмулинсон. – представилась студентка, протягивая длинную и суховатую ладонь для рукопожатия. Готфрид в свою очередь представился, слегка пожимая ее ручку.
- Должно быть, все это очень утомительно.
- И не говорите! – с живейшим интересом откликнулась Фрида – С самого утра ничего не ела. Хотя нет, меня напоили соком в одном доме, но…
Намек был более чем понятен.
- Гретхен, у нас остались еще оладьи после завтрака? – крикнул Готфрид, обернувшись.
- Если ты схомячил не все, то должны остаться! – донесся из глубин дома ответ.
- Я видела, как ты лазал в холодильник до обеда. – поддержал говорившую другой женский голос.
- Я тоже очень люблю оладьи. – сообщила уже Фрида и, неведомым чутьем разобравшись, где именно находится кухня, свернула направо от прихожей.
- Чай или кофе?
- А у вас есть чай?
- Нет, только кофе.
Подогретые оладьи с кленовым сиропом смягчили пыл студентки, и полчаса спустя из столовой, где, по выражению нежной Гретхен, «хомячила» оладьи Фрида, доносились уже совсем другие фразы.
- А вы читали Гёте?
- Я ездила в Метрополитен-опера слушать «Фауста»…
- Я не люблю сценические переложения. В них часто бывает слишком много мелодрамы.
- Верю. У вас тут, кажется, и своя белокурая Гретхен есть, не хуже, чем в опере…
- Это моя сестра. – быстро ответил Готфрид.
- Я так и подумала.
Расстались они необычайно тепло и прощались у самой садовой калитки.
- Приходите еще завтра!
- Я непременно приду.
- Только без банки для пожертвований. Хотя… давайте ее сюда. Я не уверен, что детей Израиля это впечатлит, но… Лора, сколько у нас осталось денег после вчерашних покупок?
С тех пор Фрида незаметно для обитательниц дома и для самой себя (впрочем, в последнем сестры были не уверены) стала постоянной гостьей дома на Оливковой аллее. Возвращаясь со своих поздних лекций, Маргарита не раз заставала ее уютно устроившейся на диване с учебником, склонившейся над курсовой вместе с Готфридом – щека к щеке – или подъедающей коллективные оладьи.
С Лорой они сошлись быстро. Обе начитанные, беспокойные, обладающие пылкой душой и полные неугасимой решимости изменить этот мир, они разговаривали до глубокой ночи, забывая обо всех курсовых, грызли карандаши, собирались то записаться в Гринпис, то внедрять равенство полов в Индонезии. Специально культурным обменом не озаботилась ни та, ни другая, но к окончанию семестра обе знали где-то по двадцать слов на идиш и на немецком (преимущественно, правда, это были эмоциональные восклицания, не подходящие для точного перевода).
Однажды придя с ранних занятий, Лорелей услышала льющуюся из гостиной музыку (судя по характерному треску, проигрывали ее по диктофону). Войдя, она обнаружила хохочущую, вспотевшую Фриду в объятиях Готфрида. Заметив Лору, девушка смутилась и, пробормотав что-то про холодный лимонад, скользнула на кухню.
- Я учил ее танцевать квикстеп. – с истинно нордической невозмутимостью сообщил Готфрид.
- Я так и подумала. – с тем же спокойствием ответила Лорелей.
Личная жизнь Маргариты Эйберхарт была так же рассеянна и многообразна, как и ее увлечения. В ее уголке гостиной нашли свое пристанище мольберт, ноты и буклеты курсов актерского мастерства; в ее дневнике были рассыпаны по страницам имена студентов, приезжих по обмену, аспирантов и молодых профессоров. Она порхала от одного короткого, но неизменно приятного романа к другому, нередко забывая прекратить предыдущий, и искренне не понимала, что же такого дурного делает. Милая Гретхен любила сладкое головокружение, волнующие хлопоты перед свиданием, ланчи в уютной кофейной, благоухающие букеты и подаренные духи в маленьких флакончиках. Если бы кто-то из ее друзей был знаком с поэзией Серебряного века (впрочем, не все потеряно – романов со студентами с кафедры иностранной литературы у нее просто еще не было), то непременно обнаружил бы знакомый образ в известных строчках:
Легкомысленности милый гений
Как с тобою дышится легко!
У Маргариты было доброе сердце, красота бабочки и ее же короткая память.
