Что-то мне подсказывает, что этот отчет понравится всем, кто читал мой "Автостопом по мирам" и остался недоволен финалом...
К конструированию семейного счастья Готфрид подошел со всей своей тщательностью, а его молодая жена – со всем рвением. Потому ничего удивительного, что по весне родственникам было объявлено о необходимости срочно оборудовать детскую.
Неожиданно открывшаяся предприимчивость Маргариты позволяла не экономить на покупках – ее невероятное обаяние помогало заключать самые немыслимые сделки и получать невероятную же прибыль.
Сына нарекли Фридрихом. Однако чем дальше он рос, тем отчетливей Готфрид понимал, что лучше было бы поддаться уговорам жены и назвать его Моисеем.
Мальчик рос крепким, здоровым, розовощеким, обладал завидным аппетитом и на удивление спокойным сном. Все это вызывало неизменное умиление у родителей, всех родственников, соседей и знакомых. Готфрид же и вовсе впал в нескончаемое восхищение и превозносил как проявление несомненной гениальности любой новый шажок сына.
Пока Готфрид и Фрида всем своим видом символизировали торжество семейных ценностей в отдельно взятом пригороде, в жизни Маргариты Эйберхарт кипели нешуточные страсти.
К сонму ее поклонников, фаворитов и почти что кавалеров присоединился некий субъект средних лет, представлявшийся графом из Штирии. Он олицетворял собой все теории о вырождении аристократии сразу, говорил на языке Гёте образца примерно восемнадцатого века, ходил в гости в оперном фраке, вышедшем из моды еще при Франце-Йозефе и носил на груди неизменный орден времен Первой Мировой. «Легкая кавалерия» - скромно пояснял граф в ответ на любопытствующие взгляды дам.
Эрика относилась к нему с предубеждением. В «детей ночи» она не верила, но считала Штирию австрийским захолустьем и задворками мира.
Как и всегда, нашлись люди, убеждавшие Маргариту то в недосягаемости его благородного положения, то в прикладной пользе кола и чеснока. Она не прислушивалась ни к тем, ни к другим, тем более что пылкие и куртуазные излияния «его сиятельства» ей весьма льстили.
Она не помнила, что именно пошло не так в тот вечер. В какой момент? Можно ли было это предотвратить? И стоило ли?
Возможно, ей не стоило отвечать шутливым согласием на его совершенно серьезное предложение «сделать ее своей невестой» - или хотя бы обратить внимание на странную формулировку.
Возможно, ей не стоило увлекать его в тот тесный флигель, куда, должно быть, еще его предки таскали молоденьких пышных крестьянок.
Или хотя бы попытаться вырваться до того, как…
Но она не хотела вырываться. Его губы были приятными, прохладными, когда скользили по ее шее. А когда острая боль, точно от тонкой медицинской иглы, пронзила горло Маргариты, когда нежная прохлада превратилась в мертвенный, ледяной холод, растекавшийся под кожей… тогда было уже поздно.
Она очнулась усталой, беспомощной. И до странности голодной.
Она плакала, злилась, кричала. Грозила святой водой, осиновым колом и старшей сестрой. «Герр граф» сперва искренне не понимал, в чем суть претензий (хотя последней угрозой, кажется, проникся). Потом гладил ее по голове, расписывал красоты Штирии и блеск избранного общества, сулил благостное уединение замка, собственный музыкальный салон и возможность сколь угодно заниматься живописью. Когда Маргарита немного успокоилась – перешел к красивой свадьбе, громким именам приглашенных, упомянул о том, что на пути в Штирию им двоим будет необходимо остановиться в столице хотя бы ненадолго – молодой графине нужно будет подготовиться к грядущему Сезону, а венские портнихи и модистки ничуть не уступают парижским.
По мере того, как он говорил, глаза девушки разгорались все ярче. Ее чувства к графу были немногим сильнее той нежной привязанности, которую она испытывала почти ко всем своим поклонникам, но восторженное, полудетское тщеславие Гретхен отзывалось на его слова, как на флейту Крысолова. Воображение уже рисовало ей блестящее общество, обитые красным бархатом театральные ложи, старомодно-пышные балы и будуар, утопающий в ее любимых цветах. И, пожалуй, больше всего ее впечатлили слова о музыкальном салоне и студии живописи – с некоторых пор Маргарита не уставала повторять, что живет ради искусства.
Гретхен немного забеспокоилась, не повредила ли смерть ее красоте, не увяли ли краски ее лица, не ввалились ли ее цветущие щеки? Однако новоявленный жених уверил ее, что она относится к тем немногим, кого превращение только красит.
Сердобольная Маргарита решила, что жестоко было бы с ее стороны уезжать, не попрощавшись с родными. Но она же и решила, что жестоко было бы их будить, тем более, что всем завтра надо на работу.
В результате в ту ночь была заключена самая странная и необычная помолвка из всех, что видели светские гостиные, а наутро в прихожей под зеркалом покоился конверт с прощальным письмом от Маргариты, полным самых искренних извинений и многочисленных живописаний радужного будущего. В качестве дополнительного извинения к письму прилагалось приглашение на свадьбу.