С этого отчета (чуть не сказала "главы") в нашу с Эйберхартами жизнь входит бессмысленный и беспощадный Сюжет (правда, ненадолго). Присутствующие знают, что в династиях это часто трудно осуществить, не выбиваясь из формата...
Одни небеса знают, что подвигло Фриду Шмулинсон-Эйберхарт отправиться провожать сына в своем старом костюме болельщицы за университетскую команду гандбола. Лицо Фридриха, когда его прочувствованно обняла и пожелала успехов в учебе пушистая лама, было достойно запечатления.
Матильда польстилась на описание здания, которое, если верить буклету, было пожертвовано академии неким виконтом, в семнадцатом веке изучавшим там юриспруденцию. С тех пор, как чинный особняк переделали в просторное общежитие, внешний вид дома успел измениться до неузнаваемости, и только лепнина на потолке столовой напоминала о его славном прошлом. Библиотека стала довольно просторной учебной комнатой, бальный зал превратился, собственно, в столовую, а спальни студентов, как Фридрих подозревал, располагались в бывших подсобках.
Для него было загадкой, как застенчивая Матильда, чувствовавшая себя гостьей в собственном теле, собиралась преуспеть в танце.
Вначале серьезные занятия и впрямь дались ей тяжело – очевидно, служение музам девушка представляла немного не так – но потом она вошла во вкус, пробилась в какие-то нижние строчки списка лучших студентов и даже записалась на дополнительные уроки, собираясь вне основного курса заняться современными танцами.
О кузене Матильда думала не иначе как о брате, ласково называла его Фрицем и предоставляла ему решать большинство бытовых вопросов – таких, как неисправная пожарная сигнализация, сломавшаяся посудомойка или нечистый на руку уборщик.
Ее мягкость и наивная доброта завоевали расположение большинства соседок – этой помочь с домашним заданием, ту причесать перед свиданием, с третьей поиграть в шахматы одиноким вечером…
К тревоге старого профессора археологии, Фридрих в последний месяц все реже почитал его лекции своим присутствием. Причиной тому был вовсе не алкоголь, вечеринки или тяжелая болезнь; причина имела глубокие серые глаза, пушистые ресницы и откликалась на звонкое имя Селеста.
Девушка со смущенной благодарностью принимала напоминавшие кавалерийские наскоки ухаживания «Фрица», с готовностью разделяя с ним горячий обед или обсуждение книг Хайнлайна, но чураясь даже прогулок под ручку.
Молодая француженка отводила глаза, не зная, как сказать веселому юноше, что в силу природных склонностей ее интересует не столько брат, сколько сестра.
Приветливая Матильда, проходившая с подругой один и тот же курс искусствоведения, была неизменно нежна с ней, помогала готовить завтраки, писать курсовые и подбирать материалы. Проницательная девушка видела влюбленность брата, опускала взгляд, теребила рукав неизменной блузки. В собственных чувствах Матильда разобраться не могла – вернее, всячески оттягивала этот момент, предпочитая остаться в подвешенном состоянии, уютно уснуть, не принимая решений.
Каковы же эти чувства? – боязливо спрашивала она себя изредка. У Селесты была нежная кожа, теплые губы. От нее всегда приятно пахло легкими цветочными духами. Ее локоны было хорошо перебирать… ее прикосновения чем-то напоминали трепетание мотылька…
Что именно все это означало, Матильда определить затруднялась. Любовь – это, кажется, что-то из романов?
Она не желала причинять страдания Фридриху и всем сердцем желала ему счастья. Но и лишаться общества милой, нежной Селесты – серебристое имя! – ей не хотелось.
Вся ситуация причиняла девушке немало боли, словно в этом клубке стянулись не путы и телефонные провода, а кровавые жилы. Ей было безумно жаль брата и тяжело видеть растерянное лицо подруги.
Однажды вечером Фридрих явился в общежитие в поздний час, совершенно разбитый. Он прошел на полутемную кухню, молча плеснул в протертый стакан из бутылки «для особых случаев».
Матильда села рядом с ним, сочувственно подперев щеку кулачком. Брат, взлохматив волосы, сумрачно рассказал ей о том, как назначил Селесте встречу в ее любимой кофейне, как катал ее на качелях, как попытался поцеловать под старым кленом… как получил боязливый, резкий отказ, как она отпрянула в мгновенном порыве.
Девушка обняла непривычно мрачного брата, по-детски умоляла «милого Фрица» не расстраиваться и, поглаживая его по обтянутой вязаным свитером спине, мысленно поклялась скрепя сердце больше не видеться с утонченной обладательницей серых глаз и жемчужной кожи.
История завершилась тихо, без кровавых драм и сцен ревности. Лишь несколько недоуменных писем, оборванных телефонных звонков, шитых белыми нитками выдумок и неловких взглядов увенчали этот короткий роман.
Спасаясь от непрошеных мыслей, Матильда раз за разом сбегала в уютную танцевальную студию – там, где была представительная приемная с мягкими креслами, обтянутая шелковыми обоями гостиная, зеркальный класс с чистым паркетом.
Время, до того летевшее в подготовке к экзаменам, учебным поездкам, занятиях танцами, чаепитиями глубоко за полночь, шахматными турнирами и обсуждении планов на жизнь, вдруг съежилось и поползло больной улиткой. Матильда возблагодарила бога, когда пришли спасительные летние каникулы.
Прибыв обратно в университет в начале второго курса, она узнала, что бывшая подруга перевелась в художественную академию в Париже. Разумеется, лишь из-за того, что там предоставлялись гораздо лучшие условия для занятий живописью… и потом, памятники искусства…
***
Лорелей вошла на кухню, звонко простучав по полу маленькими каблуками домашних туфель. Уже распустив волосы и переодевшись в длинный голубой халат, оттягивая по какой-то старой привычке отход ко сну, она села за стол.
- Я уезжаю на следующей неделе. – объявила она.
Хлопочущая у чайника Фрида встрепенулась, обернулась. Готфрид, попивающий кофе, не выпуская из рук книжку, удивленно поднял взгляд.
- На отдых или навестить Матильду?
- Ни то и ни другое. – Лорелей потянулась на маленькой фарфоровой чашкой. Рукав ее халата упал, обнажая тонкую белую руку с островатым локтем.
- Тогда в командировку?
- В некотором смысле.
- Ты не шутишь? – Фрида опустилась рядом с золовкой, оправив край расшитого домашнего платья – Ты имеешь в виду…
Та как-то странно дернула плечом – всякий, знавший ее достаточно долго, понял бы, что это значит «да».
- Ты же говорила, что порвала с… такими делами! – Готфрид приподнялся на локтях.
- Ошиблась. – спокойно сообщила женщина.
- А разве нет никакой возможности отказаться?
- Теоретически она есть. На самом деле выбор у меня небольшой. Но, честно говоря, дело даже не столько в этом, - Лора поспешила успокоить уже возмущенно вскинувшуюся Фриду – Я и сама хотела бы поехать.
- Что на сей раз? Снова пенициллин? Кокаин? Морфий?
- Нацисты.
- Настоящие? – вздрогнула Фрида.
- Не совсем – молодые фанаты. – Лорелей вновь досадливо дернула плечом – Но они считают себя достойными наследниками.
- Это ведь все не всерьез, верно? – поинтересовался Готфрид.
- Да как тебе сказать… - Лора словно бы заготовленным жестом швырнула на стол россыпь слегка помятых листовок, на которых можно было разглядеть следы ногтей.
На самой первой красовалась явно постановочная фотография юной белокурой девочки, глядящей на зрителей беззащитными прозрачными глазами словно бы с просьбой о защите. Под ней расстилалась пространная статья, полная красивых слов, исторических неточностей и восклицательных знаков.
- Их претензии совершенно эфемерны. – заявил Готфрид, отшвыривая листовку. Фрида, в отличие от него, сосредоточенно сидела, все поглощенная чтением.
- Возможно. Но бомба с гвоздями, которую взорвали в арабском квартале Манхэттена, была вполне настоящей.
- Боже… ты ведь не собираешься в это ввязываться?
- А кто, если не я? – с искренним удивлением юной Жанны д’Арк вопросила Лора.
Фрида все еще читала. Череда мрачных мыслей и тяжелых воспоминаний, словно тени, проносились по ее челу. Отложив буклет, она судорожно сжала руки Лорелей, точно умоляя ее остаться здесь, на этой теплой кухне, где так уютно посвистывает чайник, а конфеты мирно покоятся в хрустальной вазочке.
- Ты уверена, что с ними не справятся как с обычной бандой? Ты думаешь, они… у них может что-нибудь получиться?
- А ты думаешь, что не может? – вопросом на вопрос ответила Лора.
Наступила одна из тех редких минут, когда лицо Фриды застывало, точно печальный памятник, а темные глаза гасли.
- Сейчас другие времена… люди изменились…
- Не так уж изменились. Большинство из них так же верят, что самый действенный способ сделать мир лучше – оторвать кому-нибудь голову.
- Тебе не стоит рисковать. – не вполне уверенно сказал Готфрид, рассматривая листовку из пачки – на сей раз на ней была отпечатана пылающая свастика и призыв «Поднимайся на борьбу!».
- Со мной ничего не случится. – Лорелей улыбнулась прежней, чуть нахальной студенческой улыбкой. – В конце концов, они – только тень того врага.
- А Матильда? – точно очнулась Фрида – Что будет с ней, если ты… потерпишь неудачу?
Лора помолчала.
- Я ведь не зря отправила ее учиться так далеко… она уже взрослая девочка… позаботьтесь о ней, если… если ситуация того потребует.
- Это безответственно.
- Не более, чем твои походы к горным вершинам. Безответственно было бы отойти в сторону и решить, что пусть уж все идет, как идет. Не всем ведь досталась своя теплая кухня. – прибавила женщина, закинув ногу на ногу.
- Значит, ты уже решила?
- Более того – я уже дала свое согласие. – вздохнув, Лора закурила. Видно было, что она не желала говорить этого так резко. – Мне не пойти на попятный… да я и не хочу.
- Такой риск…
- Кто узнает меня, провинциального окружного прокурора, на другом конце континента? Кто вообще скажет, что я родилась в Америке? Меня ведь зовут Хайдрун Фишер. Я недавно прибыла из земли Северный Рейн-Вестфалия, где состояла в социал-демократической немецкой партии чуть ли не со дня ее создания.
- Почему Хайдрун? Какое-то странное имя.
- Так зовут дочку Гиммлера.
***
Лорелей Эйберхарт, она же Хайдрун Фишер, села в неприметную машину, направлявшуюся в аэропорт, около пяти часов утра. Сердечно поцеловав долго не ложившегося брата и его жену, она попросила до поры до времени не говорить ничего «милой Тильде» и сообщила, что, скорее всего, первое время не сможет писать.
Автомобиль быстро растворился в сыром предрассветном тумане.
На улице стоял воспетый в поговорках самый темный час.
