[тигрёнок]

4.7 Помни о смерти

Ветер чуть приметно колыхал сонную тёмно-зелёную листву; разлившаяся вокруг ночная тишь и темнота навевали тяжёлую, пустую тоску. Один только вид притихших, сонных домиков, ровными рядами расположенных по бокам неширокой, почти просёлочной дороги, похожих один на другой, словно их лепили по одному шаблону одни и те же мастера, убаюкивал и успокаивал, вслед за тоской принося умиротворение, но мне не хотелось ни спать, ни грустить. Я не чувствовала, казалось, уже ничего – ни боли, ни грусти, ни скуки. Я пребывала в трансе, бесцельно разглядывала мелькавшие мимо притихшие, уснувшие на ночь магазинчики, а свет фонарей бил в глаза, заставляя то и дело жмуриться. Я видела своё отражение в пыльном стекле машины и время от времени фокусировалась на нём, но не было ни единой мысли о том, как я выгляжу. Не было ни единой мысли вообще. Просто усталость, сильнейшая, ватная усталость, которую я старалась просто отфутболить куда-нибудь подальше – и когда это получалось, во мне не оставалось ничего, кроме чего-то необъяснимо отвратительного, мерзкого, неприятного. Того, что и приносило мне обычно боль, а сейчас – ничего, кроме смертельной усталости, возвращавшейся снова и снова…
Сон не шёл. И хотя тело яростно требовало отдыха, напоминая об этом лёгкой болью в голове, я не могла уснуть. Каждый раз, когда мои веки опускались, я начинала ясно видеть перед глазами всё то, что когда-то происходило со мной. Все ненавязчивые знаки и намёки, все переживания, казавшиеся теперь такими глупыми и несущественными, все ссоры со всеми людьми, все слёзы и всю давнюю радость… И я вздрагивала от этого, и не могла уснуть, продолжая тупо смотреть в окно, бесцельно читать проплывающие за окном яркие вывески-неоны и не думать. Ни о чём.
Машина постепенно начала тормозить, под колёсами тихо захрустел гравий, и мы свернули. За окном занимался ясный весенний рассвет.

Мы вышли из машины так же, как и ехали – молча. Утренняя прохлада поспешно обняла за плечи, и я поёжилась, сжимаясь в комочек где-то в тени дома. Всё происходящее не слишком-то походило на реальность, скорее на дурной сон - слишком подавленный у всех был вид. Особенно разочарованной и раздражённой выглядела Селена, которую, похоже, ситуация задела не меньше, чем нас с Хьюго. Но если в нас с ним не было сейчас ничего, кроме беспомощности и отрешённости, она же просто беззвучно злилась – в основном из-за себя, из-за того, что не догадалась раньше (а ведь она всю жизнь считала себя такой проницательной!..), ещё и из-за проколотого колеса папиной машины, за которое потом, когда всё уляжется, ей наверняка попадёт; она была хладнокровна, как никогда, и как всегда дальновидна.
В окнах дома, возле которого мы притормозили, в единственных на всей улице горел свет, несмотря на поздний (или уже ранний?..) час. Когда лязганье мотора нарушило необыкновенную тишь спящего квартала, в одном из окон задёргались занавески. Я не успела даже близко рассмотреть, кто не спал в столь странное время – так быстро ткань вернулась в исходное положение. Селена, бросив на нас с Хьюго хмурый взгляд, плотно сжала губы и захлопнула дверцу машины. «Я скоро вернусь», - бросила она и тут же отвернулась, быстро шагая к дому. На пороге она внезапно замешкалась, медля и не стремясь зайти в дом. Она несмело оглянулась на нас и, не получив ничего, кроме двух растерянных взглядов, раздражённо закатила глаза и стиснула зубы. Эта маленькая девочка мужественно взваливала на свои хрупкие плечи всю тяжесть новости, которая накануне заставила её сорваться с места, украсть отцовскую машину и ехать сломя голову в Нью-Йорк. В другое время я бы, верно, чувствовала бы только раздражение ко всему, что она делает, но здесь, на этой тихой безлюдной улице я не совсем точно понимала, что происходит, и просто не почувствовала ничего. Совсем ничего, словно кто-то забрал мою душу, все мои эмоции и не сказал, когда вернёт.
Селена, сложив губы в ниточку, глубоко вдохнула и занесла руку для звонка в дверь, но в этом не было необходимости – она отворилась сама, резко и шумно. Яркий свет хлынул в глаза, и я зажмурилась – как оказалось, вовремя. Тишину мгновенно нарушил звук оплеухи.

Я сжалась, не смея посмотреть на того, кто стоял на пороге. Было страшно. После пощёчины потекла громкая словесная выволочка, произносимая жёстким, строгим женским голосом, в котором, тем не менее, легко было уловить нотки облегчения. Для меня речь женщины сливалась в один поток, и я не решалась пошевелиться и выдать себя – само моё присутствие тут казалось чем-то неправильным, ненужным, а уж то, что я стала свидетельницей такой деликатной сцены, окончательно заставило меня отвлечься и предаться на время своим монотонным мыслям.
Лишь несколько часов назад я была так возбуждена и счастлива, что в нынешнее моё состояние верилось слабо. Когда я увидела в нашей гостиной Селену, я сразу подумала, будто ничего хуже за этот день произойти уже не может. Оказалось, нет – может. И произошло.
Говорила в основном она, Хьюго задумчиво молчал, уже тогда гадая, что теперь будет. Речь звучала тихо, но безжалостно – и только увлажнённые блестящие глаза выдавали в ней невыносимую грусть и страдания, которые она тоже испытывала, хотя всячески старалась скрыть.
Всё началось гораздо раньше, с того дня, когда Селена впервые переступила порог нашего дома и увидела меня – она сразу заподозрила неладное. Будучи несколько замкнутым, а оттого чрезвычайно одиноким подростком, свободное время она предпочитала коротать с книжкой в руках или каким-нибудь семейным архивом, откуда, скучая, черпала информацию о своих родственниках, начиная с такой далёкой прабабки Валлаксии заканчивая собственными матерью и отцом. Она знала всё и про всех, и потому, увидев меня, сразу что-то заподозрила, и с нетерпением ждала возвращения домой, чтобы проверить догадки.
Несколько месяцев назад, когда Селена в очередной раз разбирала старые журналы в поисках чего-нибудь интересного, она наткнулась на заложенную между страниц одного из них фотографию. На старом, потрёпанном снимке была совсем молодая, даже юная Лулу Комино, держащая в руках полосатый комочек – новорождённого.

Изначально Селена подумала, что это ранняя фотография Хьюго с матерью, но на минуту её смутила надпись сзади – Розмари. И нет ни дат, ни подписей, просто имя. Это привело её в замешательство на пару дней, она даже попыталась выведать хоть какую-нибудь информацию у матери, но та не рассказала ей ничего нового или интересного. И тогда Селена просто забыла про фотографию, решив, что там изображена она сама, ведь всё выглядело даже вполне логично… Несмотря на то, что Селена, давным-давно выучившая наизусть все свои ранние фото, ни разу не видела ни у себя, ни у матери таких нарядов, она поверила в свою версию, вложила фотографию в семейный альбом и забыла. Пока не встретила меня.
Вернувшись домой из Нью-Йорка, Селена первым делом навела справки обо мне, хотя в этом, в сущности, не было необходимости – Хьюго часто рассказывал о том, откуда я приехала, кто мои родители и прочую ерунду, которую она обычно слушала в пол-уха. На расследование ушло несколько месяцев, Селена кинула все силы на это дело, которое захватило её полностью. И вот, в начале весны, она уговорила отца свозить её в Портленд, объяснив свою просьбу якобы навеянным чувством патриотизма, где тут же наведалась в полуразрушенную обветшалую больницу, в которой, однако, сохранились все нужные документы. Сделав копии всевозможных справок и уведомлений, когда-то касавшихся её семьи, напоследок она побывала в сгоревшем много лет назад поместье, которое так и стояло опустевшее, всеми покинутое и забытое. Оставшиеся местные жители с жаром отговаривали её – за времена запустения дом оброс всевозможными легендами и страшилками, начиная от привидений и заканчивая обычными дворовыми ворами-убийцами. Селена не боялась. И, вернувшись обратно в Филадельфию, провела парочку бессонных ночей в изучении добытого материала. Открытие её потрясло, и хотя она подозревала это и вынашивала в себе уже много месяцев, это всё равно стало ударом. Однако, собрав волю в кулак, она помчалась в Нью-Йорк, к нам, чтобы сообщить то, что узнала.
Лиа, как рьяно утверждала Селена, не являлась моей настоящей матерью, а мой отец не погиб тогда при пожаре. Я родилась 31 января вместе с Хьюго у Лулу и Саймона Комино, а через две недели бесследно исчезла – по официальной версии, сгорела. Всё это звучало как бред, и я ехала сюда, чтобы удостовериться, что это неправда… Но за время пути мне пришлось многое обдумать, и сейчас новость не казалась мне такой уж безумной. Я начала связывать многие события из моей жизни воедино и вскоре почувствовала, как тихо тлеет, угасает надежда на то, что всё, сказанное Селеной – не более, чем дурной сон.
И я знала, что Хьюго сейчас чувствует то же самое.

Неожиданно гневная тирада, адресованная Селене, резко оборвалась, заставив меня снова вернуться в реальность. Женщина на пороге замерла и, перестав отчитывать дочь за побег из дома и кражу отцовской машины, обратила внимания на две одинокие фигурки в тени дома.
- Кого ты привела? – скорее удивлённо, чем недовольно, спросила женщина, делая шажок вперёд и стараясь различить что-то в темноте. Повисло молчание. Всхлипывающая Селена, ещё не оправившаяся от первой в жизни пощёчины, полученной от матери, тяжело дышала и молчала. Хьюго, проронивший за весь день не больше десяти слов, отвёл глаза, даже не решаясь посмотреть на мать. Что уж до меня, незнакомки, которая боялась взглянуть на эту женщину на пороге, трусила посмотреть на неё и понять, что всё, чем я жила раньше – не более чем фарс, иллюзия, что женщина, которую я считала матерью всю жизнь, всю чёртову жизнь, врала мне, моему отцу, всем людям, которые меня любили!..
Хьюго внезапно резко развернулся, схватил меня за плечи и начинал яростно трясти, будто стараясь выбить из моей головы все уже полудохлые мысли, которые там ещё остались.
- Розмари, - быстро заговорил он непривычно жестоким и серьёзным голосом, - Что бы ни произошло сейчас, ты не должна судить никого, кто причастен к этой ситуации. Мы не знаем всего до конца. И я не знаю, как отреагирует мама на твоё появление, и папа, и… Поверь, я так же беспомощен, как и ты сейчас!.. Я, я… У меня в голове не укладывается ничего из рассказанного сестрой, но похоже я просто должен принять это, потому что у меня не осталось больше ни единой мысли о том, что теперь делать. Я не знаю, что будет потом, дальше, мне всё равно… Я просто хочу, чтобы ты была сильной и не позволила происходящему сломить тебя. Пожалуйста, Роузи, обещай мне, что дашь нам время переварить… всё это! Обещай, что не сбежишь от проблемы, а решишь её!.. Пожалуйста, Роузи! Ты слышишь меня? Обещай!
Он продолжал тормошить меня и говорить, говорить, говорить, и слова его сливались в один сплошной поток в моей голове, я ничего не понимала, повиснув в его цепкой хватке, как безвольная кукла… И ничего не говорила, не обещала. Его поток речи прервало приближение женщины к нам. Я случайно перевела на неё взгляд и застыла. Тут же замолчал и Хьюго, медленно отпуская мои плечи.

Она застыла. И я тоже. И Хьюго. И где-то там, чуть выше, всё ещё всхлипывала разбитая малышка Селена, мужественный волчонок, старавшийся взять всё в свои руки и получивший сполна… Лулу Комино стояла передо мной, и я видела её снова, такую близкую, грациозную, величественную. От неё, как мне показалось, исходила какая-то сила, что-то вроде силы материнской любви. Сейчас, в этот ранний предрассветный час, я взирала на неё, такую живую, впервые. И она восхищала меня.
Каштановые волнистые волосы, отпущенные до плеч, колыхал поднявшийся прохладный ветерок; огромные, необычайно глубокие, почти непроницаемые глаза цвета выцветшего льда выдавали на её храбром лице испуг, но она всё ещё держалась прямо, не роняя себя в моих глазах. Эта сила, исходившая от неё, пугала и завораживала одновременно. Мне хотелось прижаться к ней, выплакаться хорошенько, рассказать, что со мной было за все эти годы, и получить не столько одобрение, не столько жалость, сколько обыкновенную поддержку. Чтобы она сказала «да… непростая вышла история» и добавила в конце «но бывало и хуже. А теперь всё и подавно хорошо, и будет так же, всегда, всегда…» Но я не двигалась с места и только сильнее сжалась, смотря в эти холодные, такие же ледяные, как у Селены, глаза…
- Розмари, - то ли выдохнула, то ли прошептала она, и слёзы засияли в ледяных глазах. Она пошатнулась, и Хьюго поддержал мать, чтобы та не упала, а Лулу уже плакала во всю, не до конца ещё понимая, верить или нет своим глазам.
«Она меня узнала…» - стучало в мыслях, гремело, как утренний оркестр. «Она меня узнала!» - ликовало сердце, и стучало, и билось, так яростно, как только могло. «Она узнала меня, узнала!..» - пела душа, и смеялась изнутри, колотя меня ознобом.
И не было в это мгновение ни разочарования, ни горя, ни усталости – только щемящая радость от встречи матери и её потерявшегося так давно тигрёнка…

Но радость эта длилась ничтожно мало. Почти одну секунду, пока Лулу, заключив меня в объятия, громко плакала, не трудясь даже смахивать слёзы. А потом она отстранилась, посмотрела на меня так ошеломлённо и грустно, что радость тут же улетучилась. И я только вымученно улыбнулась в ответ.
Нас затолкали в дом; Лулу, дрожа всем телом, три раза выронила ключ из рук, и закрыть дверь в итоге пришлось Хьюго. «Саймон, спустись… Саймон!..» - дрожащим голосом позвала Лулу и оперлась о стенку, поднеся руки ко рту. Она не верит, сразу же поняла я. Она не верит и не может понять, как такое возможно, и не понимает до конца, хочет ли она знать правду. Она в одно мгновение из сильной женщины, вызывавшей во мне восхищение, превратилась в беспомощного ребёнка, который, встретив на пути что-то неизвестное, понятия не имеет, что с этим теперь делать и предпочитает ждать кого-то более сильного, кто мог бы поддержать и решить за неё все проблемы…
На лестнице послышались шаги, но Лулу не обратила внимания и даже не повернулась в сторону входящего мужа. Она, казалось, перестала плакать – на её лице застыло одно и то же потрясённое выражение ужаса, страха и непомерной беспомощности. Саймон вошёл в коридор. Я повернулась к нему и смело заглянула в его глаза, точно такие, как у Селены, но раз в сто добрее, радужней. В отличие от Лулу он не был чьей-то заменой – всего лишь восставшим из мёртвых папочкой, которого мне всю жизнь не хватало. Я сама бросилась в его объятия и прижала к себе так крепко, что он волей-неволей сдавил меня в ответ. И только сейчас, прижавшись к родному отцу близко-близко, я внезапно почувствовала, что усталость этого длительного дня рвётся наружу и расплакалась, как маленькая девочка, уткнувшись в чужое, более сильное плечо.

Лулу и Саймон вряд ли когда-либо отдавали себе отчёт в том, как они не похожи. Саймон, спокойный, как вода в штиль, сильный духовно и физически, всю жизнь нёс ответственность за свою возлюбленную, ограждая её от всего, на что она, беспомощная в жизненном плане, натыкалась. С ней это, впрочем, проворачивал не только он – каждый, кто знал Лулу, чувствовал потребность заботиться о ней, как о наивном ребёнке. Она ломалась так же легко, как сухая тростинка, а Саймон, с его непоколебимым спокойствием, любил её больше, чем кого-либо, даже больше, чем своих детей. Он любил её всю жизнь, а она – его, и хотя пара их была почти стереотипная, они редко ссорились, хотя бы потому, что Лулу во всём полагалась на мужа и была согласна с ним практически во всём. Она всегда мнила его своим вечным спасителем, своим богом, прекрасным возлюбленным, и ничто не могло её переубедить, а она для него была юной (вечно, вечно юной!) принцессой.
Они ранее не сталкивались с крупными проблемами – по крайней мере, Лулу так считала. Они сумели построить крепкий семейный очаг, создать уют и закрыть глаза на всё, что произошло когда-то. Последней сильной встряской нервов жены стала её давнишняя встреча с Лией, когда та отказалась иметь с их семьёй какие-либо связи и ушла, хлопнув дверью, а Лулу осталась и проплакала всю ночь в объятиях как всегда спокойного и уверенного Саймона.
Вот почему в то утро, когда я появилась на их пороге, Лулу сразу же ушла в себя, а Саймону пришлось снова взвалить всё на свои плечи. Вот почему я сразу прикипела к своему отцу, такому сильному, храброму, пытавшемуся наладить мир в этой теперь неспокойной семье. Вот почему я звала его неизменно папой, а Лулу назвать матерью так и не решилась…

Я осталась в этом большом гостеприимном доме, никто не предлагал мне этого, но и не выражал протеста. Все просто приняли это, как само собой разумеющееся, но от меня не могло ускользнуть, как изменилось поведение всех членов семьи с моим появлением. Хьюго, не решивший бросить меня, ходил тихий и хмурый, от его прежней весёлости остались теперь только грязные ошмётки. Он почти не говорил ни с кем, только иногда приходил ко мне, сидел рядом и долго-долго молчал, а потом просто вставал и уходил, не роняя ни слова. Я пыталась разговорить его, понять, что с ним произошло, но ничего не выходило. С Селеной дела обстояли и того хуже. Сначала она долго не могла оправиться после ошеломляющей новости, замкнувшись в себе ещё больше, а потом просто перестала с кем-либо разговаривать. Каждый день она тенью уходила в школу и так же бесшумно возвращалась домой. Со временем я даже перестала следить за тем, что она делает – такой печальной и хмурой она представала перед всеми. В другое бы время Лулу быстро вывела бы её из такой апатии, и подсознательно Селена ждала этого каждый день – того, что мама зайдёт к ней в комнату, предложит, как раньше, посмотреть всей семьёй какой-нибудь фильм или заказать пиццу, но ничего не происходило. Изо дня в день подавленная, потерянная Лулу сидела в своей комнате и безмолвно вышивала, становясь такой вялой и апатичной, что можно было принять её за ледяную глыбу, каменное изваяние, но никак не живую женщину, плоть и кровь. Мы почти не разговаривали. Она не звала меня по имени. Она вообще никак не звала меня и избегала.

Одного только Саймона я не видела ни разу ни в унынии, ни в печали. Он, подобно верёвке, оставался тем, что неизменно связывало их всех, и я видела, как усердно он пытается привязать ко всему этому меня. Я была благодарна папе. Он был единственным, кто просто болтал со мной ни о чём, смеялся, когда я рассказывала случаи из жизни о том, как я много раз оказывалась на краю жизни и смерти, но всегда оставалась целой и невредимой… Вечерами, душными, тёплыми, мы сидели вместе, я прижималась к нему и дремала, не тревожась ни о чём. А он молчал, становясь задумчивым, и глубоко в душе я знала, что он, как и все, на самом деле не знает, что со всем этим делать. Потому что выдуманный отпуск подходил к концу, и мы с Хьюго должны были рано или поздно вернуться в Нью-Йорк, закончить учёбу… А потом я должна была бы вернуться к… к Лие. И что должно быть потом – я не знала. То, что будет после выпуска – для меня зияющая чёрная дыра, бесконечная, как Вселенная, безмолвная. Я не могла думать об этом сейчас и всё откладывала и откладывала эти мысли… Я всё думала, что обдумаю всё потом, потом, когда «время придёт». А дни бежали, неслись, и больше не тянулись как улитки, я продолжала учёбу, занимаясь самостоятельно по учебникам, писала диплом и силилась не думать, не думать. Я ещё не готова со всем этим разбираться, нет, я определённо не готова… И я жила с ними, постепенно привязываясь к Саймону, а Лулу с каждым днём всё меньше и меньше со мной разговаривала. Наши отношения мало было описать словом «натянутые». Они были ужасными, и каждый раз, когда она появлялась рядом, мне становилось мучительно душно – хотелось сбежать отсюда куда-нибудь подальше, дальше, лишь бы не быть рядом с ней… Нет, она определённо не была той женщиной, которой показалась мне на первый взгляд. Мне так нужна была мама, сильная, храбрая, способная утешать меня, как маленькую девочку, но Лулу не могла быть такой. И я скорее боялась её, чем любила.

***

В один из удушливо-жарких майских дней я проснулась рано, когда солнце уже встало, но весь дом ещё спал, позволяя себе эту слабость в ясную, безоблачную субботу. Спустившись вниз и сделав себе завтрак, я опустилась на ступеньки и, попивая чай, задумалась о том, что будет когда придёт время уезжать.

Я думала осторожно, медленно, боясь принимать кардинальные решения, а чай в кружке незаметно таял, пока не кончился окончательно. Я со вздохом (так опять ничего и не надумав) поднялась со ступенек и спустилась в кухню, чтобы поставить посуду на место. Внезапно тишину дома прорезал тихий, но довольно жёсткий голос:
- Ты не спишь, Розмари? – я вздрогнула и обернулась. Лулу, уже одетая, стояла на лестнице и смотрела прямо на меня. Мне как всегда стало не по себе, и хотя я постаралась напустить на тон своего голоса хоть какую-то лёгкую весёлость, он всё равно получился тихим и сдавленным, как у мышонка.
- Нет, я что-то больше не хочу спать… А ты… почему так рано встала?
- Пойдём со мной, Розмари. Нам нужно поговорить. – она не ответила на мой вопрос, а на её лице не было и тени улыбки; я, предчувствуя, что это будет решающий разговор в наших отношениях, тихо последовала за ней. Дверь в её кабинет тихо захлопнулась, и с минуту Лулу просто молчала, стоя лицом к окну. Я не мешала ей, дав собраться с мыслями, и в конце концов она снова заговорила.
- Когда ты и твой брат родились, я не думала, что могу любить кого-то сильнее, чем вас и вашего отца. Я готова была посвящать вам каждую минуту своей жизни, растить вас и любить. Любовь переполняла моё окрылённое сердце, и пребывая в этом состоянии, я не замечала, как с каждый днём угасает моя кузина Лиа… Как ей мучительно больно видеть меня счастливой. Я на неё за это только злилась, не понимая, как она может быть так жестока, почему не приходит и не звонит… А потом случился этот ужасный пожар, смерть моих родителей и, окончательная пропажа Лии и, как все думали, твоя смерть… Нелегко было с этим справится, хотя ты, наверное, не поймёшь, и, надеюсь, тебе никогда и не придётся…

- Я всю жизнь думала, что вокруг меня живут люди, которых невозможно сломить. Я их любила и восхищалась ими, теми, в кого огонь был в душе, и эта непомерная жажда жизни, словно каждый день – последний… Поэтому я обожала свою кузину и ни на минуту не допускала, что ей тоже бывает больно. Я клоню к тому, дорогая Розмари, что… Я так сильно тебя любила и так сильно горевала, что даже и подумать не могла, будто кто-то может любить тебя сильнее меня. Если бы я знала, что ты жива, я бы немедленно отняла бы тебя у сестры, не подумала бы о ней, как не думала всегда. Моё счастье всегда было превыше её благополучия, я всегда получала больше и лучше, чем она. Поначалу, когда правда раскрылась, я не сразу смогла её принять – слишком ошеломляющей она мне показалась. Но теперь я наконец переварила эту новость и приняла решение… – я затаила дыхание, понимая, что сейчас решается моя судьба, - Ты поедешь домой, Розмари, и всё будет как раньше. Лиа будет твоей мамой, Хьюго – другом, а мы с Саймоном – дальние родственники из Филадельфии, не более… - заметив мой ошарашенный, возмущенный взгляд, она торопливо продолжала, не давая мне и слова вставить, - Не перебивай меня, дослушай. Так будет всем лучше. Так было всю жизнь, ты уже не моя дочка, я отпустила тебя много лет назад, как ты не можешь понять?.. Тебя не существовало в нашей жизни, не было, и ты не должна была появляться здесь!.. Там, дома, тебя ждёт Лиа и волнуется, потому что любит тебя больше, чем себя, больше, чем меня, больше, чем жизнь, чёрт возьми… - я уловила, какую сильную боль доставляет Лулу осознание горькой правды. И она выражала эту злобу в яростной тираде, словах, о которых потом, возможно, и пожалеет… - Она всё предала, всё бросила, чтобы растить тебя… Нечестно теперь, спустя много лет, отнимать тебя у неё. Она не переживёт. Пожалуйста, Розмари, выполни мою просьбу – возвращайся к матери, назад… И лучше бы тебе никогда сюда не возвращаться… и не говорить с Хьюго… и с Селеной… ни с кем из нас!..
А я всё сидела и молчала, не веря своим ушам, пока закипавшие внутри непонимание и злоба не переросли в настоящую ярость, грозившую перелиться через края.

- Значит… - проговорила я, непроизвольно сжимая кулаки, - Значит, я попросту здесь лишняя, это ты хочешь сказать?
- Розмари, ты прекрасно знаешь, что я имела в виду не это!
- Тебе просто нравится ваша тихая, уютненькая жизнь без проблем, верно?! Какая чудесная, прекрасная семья! Все друг друга любят и дружат, и пытаются выпихнуть меня отсюда! Смотрите на меня, словно я пришелец, чужая, никому ненужная здесь незнакомка…
- Нет, нет, Розмари, ты всё не так понимаешь!.. Господи, я не… Ты совсем как наивное дитя!
- Это вы… вы все.. кроме папы… да, папы! Он мой родной отец, если ты не забыла, и ты представить себе не можешь, как сильно мне его не хватало всю жизнь!.. А теперь, когда он наконец появился, ты просишь меня забыть обо всём и возвращаться… к ней… к Лие, - я почти выплюнула её имя, чувствуя, как скрываемые ранее злость и обида льются наружу, как гной из раны, которую не пытались лечить.
- Розмари, - вкрадчиво произнесла Лулу, пытаясь схватить меня за плечи и повернуть к себе, - Ты всё поймешь, когда станешь старше. Сейчас ты лишь испуганный ребёнок, который не знает, что ему делать, и я говорю тебе – уезжай. Ты нужна ей, Роузи, она не сможет без тебя.
- Зато она не нужна мне!
- Не говори так, ты ничего не понимаешь. И не знаешь, какой жестокой может быть жизнь… Ты, верно, думала, что теперь мы заживём вместе, и всё будет хорошо, а Лиа сама как-нибудь исчезнет, словно и не было её никогда… Но так не бывает. О, Розмари, ты не знаешь, какой жестокой бывает жизнь!..
- Отпусти меня, - крикнула я, вырываясь из её цепких рук, пытавшихся обнять меня, - Отпусти меня! Отпусти!..
- Не кричи, - внезапно жестко сказала Лулу, - ты разбудишь всех. Лучше им проснуться и понять, что ты уехала к матери, иначе Саймон ни за что не отпустит тебя… Мне надо было принять решение раньше, он уже слишком к тебе привязался… Пожалуйста, Розмари, поезжай сейчас же, я купила тебе билет до Нью-Йорка… Все проснуться, и я скажу им, что ты уехала и просила не искать тебя… Я сумею убедить их, что это было только твоё решение, и однажды ты скажешь мне за это спасибо… А мы заживём прежней жизнью… Только не обижайся, милая, я говорю всё это только потому, что понимаю, как трудно тебе, как трудно будет Лие, если она вдруг узнает всё это…

И внезапно меня словно поразили громом. Я уеду и со временем забудусь, а жизнь пойдёт своим ходом. И никаких потрясений, снова пицца по воскресеньям, снова семейные просмотры фильмов, снова пятничные ужины всей семьёй в ресторане… Я оттолкнула Лулу от себя и выбежала из кабинета, чтобы она не видела предательских слёз, позволяющих себе безжалостно жечь и застилать мои глаза. Наскоро покидав свои вещи в сумку, я прыжками слетела с лестницы и, шмыгая носом, бросилась к двери. Лулу подбежала ко мне и заключила в объятия, а я слишком устала, чтобы противиться; пришлось отыскать в себе немало физических сил, чтобы оттолкнуть её.
- Роузи, я не хочу, чтобы мы расставались вот так… Я ведь люблю тебя, и мне тоже больно, тоже… - я заметила, что она тоже плачет, но было уже всё равно. Я была слишком зла, чтобы обращать на это внимания, и хотела бросить ей что-то колкое на прощанье, но не находила достаточно гадких слов, которые могла бы бросить ей в лицо, этой женщине, которую хотела называть матерью… И я просто безжалостно дёрнула ручку двери, забыв, что та закрыта.
- Позволь я тебе помогу, - тихо сказала Лулу, ключом открывая дверь. Я, вспыхнув, вылетела на улицу, но она внезапно схватила мою руку, не давая убежать, - Роузи, подожди…
- Отпусти меня, - глухо, со злобой выпалила я, пытаясь вырваться. Не хочу слушать никаких её жалких оправданий! – Отпусти меня, отпусти!..
- Билет, Роузи! Я же купила тебе билет… - вспомнив, что у меня совсем нет денег, я выхватила билет из её руки и, кинув последний, полный жгучей ненависти взгляд, вырвалась и побежала по улице, подальше от гадкого, омерзительного мне дома. Я ни разу не оглянулась, боясь встретиться с печальным, полным тоски взглядом женщины, которая отказалась от собственного ребёнка вот так, выгнав его из дома…
За спиной поднималось солнце, а я всё бежала и бежала, и плакала. А ветер свистел где-то рядом, притворяясь моим спутником, насвистывая что-то, словно вновь и вновь повторяя: теперь у тебя никого не осталось.