А вот в этом отчете Остапа конкретно понесло... средне скринов и очень, очень много Сюжета.
Логика и правдоподобие пущены лесом. Трэш, угар и эклектика
к литературно-сюжетной части.
(хотя мне больше нравится первый).
На темной лестнице, освещенной скудным светом пыльной лампочки, каким-то образом не павшей жертвой досуга местной прогрессивной молодежи, раздался едва слышный звук шагов. Маленькие туфли-лодочки, в которые была обута гостья, почти не издавали шума и были, пожалуй, неподходящей обувью для пришедшего в этом году холодного сентября.
Молодую на вид женщину, закутанную в черное осеннее пальто, в этом доме знали – она была, кажется, дальней родственницей неприметного молодого человека, снимавшего квартиру наверху, и нередко навещала его, никогда, впрочем, не оставаясь на ночь. Обычно ее шаг был спокоен и размерен, однако теперь она спешила, едва не срываясь на бег, и полы черного пальто летели за ней, точно траурный плащ.
Женщина поднялась на верхнюю лестничную клетку и, глубоко вздохнув, постучала три раза – дважды сразу, один раз с задержкой. Отчего-то она всегда стучала именно этим странным способом, должно быть, повинуясь некой неизменной привычке. Ключ в замке повернулся, глухо щелкнув два раза – кажется, это обстоятельство каким-то образом успокоило гостью и она, немного подождав, перешагнула порог, самостоятельно закрыв за собой дверь.
В прихожей было темней, чем обычно, и, насторожившись, женщина прищурилась. Неужели… нет, в самом деле, ей стоит заняться своими нервами – теперь любая мелочь возбуждала ее подозрения и смутные опасения.
Не снимая пальто, она проплыла в своих туфлях-лодочках в маленькую гостиную, где ее должны были ждать.
Гостья не ошибалась – ее действительно ждали.
В комнате, казавшейся еще сумрачней, чем обычно, из-за задернутых наглухо тяжелых портьер, стоял возле стола один-единственный человек. Обернувшись к даме, он приветственно улыбнулся.
Та не вскрикнула, не схватилась за косяк, не упала в обморок, однако ее сердце застучало быстрей.
Она видела его дважды в жизни. Один раз – двадцать лет назад, в угаре золотистого вечера, почти не запомнив его лица, но запомнив леденящий холод рук. Второй раз – совсем недавно. И она могла с полной ответственностью сказать, что с первой встречи он ничуть не изменился.
Молодой мужчина с гладко зачесанными назад темными волосами, бледным лицом и светло-зелеными глазами выглядел так, словно лишь вчера кружился вместе с ней по блестящему паркету – вот только теперь в его взгляде не было нежного интереса.
Зато его облачение осталось прежним, и все так же отдавало сырой могильной теменью.
Гостья сжала руки под темной вуалью, завершавшей маскарадное облачение тихой вдовы. «Это всего лишь нафталиновый антиквариат» - повторяла она про себя – «Всего лишь костюм, долженствующий вызывать восхищение у юнцов-новобранцев и внушать ужас впечатлительным. Призрак, дутый фантом. За ним не стоит никакой реальной власти… теперь не стоит».
- Герр Месснер? – очень натурально удивилась она, шагая вперед – Вы хотели поговорить со мной? Но отчего вы не назначили встречи через кого-то из наших?
- О да, я очень хочу поговорить с вами, фройлейн Эйберхарт – ведь вы позволите мне называть вас так? Просто некоторое время назад вы были представлены мне под совершенно иным именем. Я просто мечтаю с вами поговорить. Я мечтал об этом еще тогда, когда не знал – вернее, не разгадал – вашего имени. – он коснулся козырька и без того безупречно сидевшей фуражки и сел в глубокое бархатное кресло, привычно закинув ногу на ногу. Дама, возрастом и облачением вовсе не походившая на «фройлейн», осталась стоять неподвижно.
- Я не понимаю, о чем вы говорите, герр Месснер. Я не знаю, за кого вы принимаете меня, но последние годы я верно служила вам и вашему делу и, кажется, могла бы рассчитывать на некоторое доверие.
Женщина возвышалась черным обелиском оскорбленной гордости в окружении дешевых обоев, пошлого журнального столика, россыпи безвкусных безделушек.
Ее собеседник слегка улыбнулся.
- Браво, фройлейн Эйберхарт. Вы просто Сара Бернар. Я бы и сам вам поверил – или, во всяком случае, допустил бы такую возможность – если бы не знал совершенно точно цену вашим словам. Доверять дамскому полу, по правде говоря, вообще пустое дело, но доверять вам было совершенно непростительно. К тем, кто допустил подобную ошибку, будут применены все необходимые меры…
- Как вы узнали? – отрывисто проговорила она. Казалось, можно было услышать, как защелкали в ее голове шестеренки, торопливо, спешно придумывая и перебирая версии, отбрасывая негодные предположения и изобретая новые. Неточность в документах? Отпечатки пальцев? Неужели предательство?
Собеседник произнес всего два слова:
- Запах крови.
- Что?
- Тогда, на вечере, я держал вас в объятиях и думал о том, кто вообще придумал допускать живых, смертных существ в наше общество. Это ведь такое искушение… я даже просил у хозяина дома разрешения всего на несколько глотков. Однако, увы, мне было отказано… но вас я запомнил.
Фройлейн Эйберхарт дернулась, как от пощечины. Запах крови! В этом было что-то грубое, простое и одновременно сказочное. Не происки, не ум, не подлость – запах крови! Боже, какой позор. Какой бред! Какой глупый провал! И кому, кому она проиграла? Ходячему трупу!
А ведь как она была счастлива, как горда всего неделю назад! Как предвкушала долгожданную встречу с таинственным руководителем этой превосходно отлаженной машины, именуемой «Белым будущим»! Как желала взглянуть на того, кто железной рукой смог добиться таких результатов в сравнительно краткие сроки! Какие планы строила!
Как изумлена, смятена она была потом, как уповала на свое искусство перевоплощения и силу прошедших лет, как торопилась на срочную встречу на одну из запасных квартир…
И вот – засада. Она не успела. Опоздала. Проиграла, черт побери! Подвела, подвела всех…
- Теперь снимите эту вуаль, фройлейн Эйберхарт – я хочу видеть ваши глаза. – в голосе Гюнтера Месснера зазвучала сталь – И избавьтесь, наконец, от этого вороньего маскарада – терпеть не могу, когда хорошенькие дамы уродуют себя во имя общего дела.
Почувствовав, что спорить опасно, она сняла осеннюю шляпку с вуалью, однако второй «настоятельной просьбе» не последовала несмотря даже на то, что в старом пальто ей было довольно жарко.
Светлое золото ее волос было, как всегда, отлито в единый «греческий узел». Губы Лорелей были сжаты, как у непоколебимой античной статуи, а бледностью она могла бы поспорить со своим собеседником – казалось, на лице, в котором не было ни кровинки, жили только глаза.
Унаследовавшая рациональность матери и отвагу отца, за годы она научилась не бояться – или почти не бояться – людей. Но странные, холодные создания потустороннего мира, чью природу нельзя было объяснить сухими научными терминами и заточить в колбы и мензурки, их бледная, отдающая в мертвенную синеву кожа, их темная жажда и ледяные прикосновения вызывали в ней безграничный, глубинный ужас. Это не было рациональным страхом перед очевидной опасностью, это был трепет, который испытывал пещерный человек перед темнотой за ореолом костра. Пожалуй, ей было бы даже легче, присутствуй здесь кто-то еще, помимо молчаливого противника в его выцветшей униформе. Пусть бритоголовые фанатики – но живые люди! Теперь же затемненная квартира казалась глухо запечатанным склепом. Однако, вопреки всем канонам, упокоят в нем отнюдь не вампира.
- А вы не боитесь мести с другой стороны? – нежным, наивным голосом вопросила Лора, вспоминая рассказы сестры – Ваши новые собратья могут быть совсем не в восторге от ваших планов. Совет предпочитает как можно меньше вмешиваться в дела людей, разве не так? Дело каждого новообращенного рассматривается со всей тщательностью, а прикрытия для всех встреч, будь то свадьба или заседание Совета, разрабатывают загодя. Никому не нужна огласка. В конечном итоге вы подчиняетесь Мастеру вампиров Австрии, а на вашем счету, насколько мне известно, по меньшей мере один незарегистрированный обращенный.
С каждой фразой в голосе Лорелей звенело все больше уверенности, а при последних словах на ее губах даже мелькнула тень улыбки. Действительно, кто бы мог подумать, что вампиры – такие бюрократы!
- И кто же? – в глазах герра Месснера было все то же равнодушие, но Лора догадалась, что она попала в яблочко.
- Тот паренек из Арлингтона. Звезда всех операций, победитель всех схваток… особенно если они проходили ночью. Новый Хорст Вессель, как его называли. Он еще погиб при странных обстоятельствах, а нам долго рассказывали о происках коварных врагов, вырвавших идейного юношу из наших рядов, и о необходимости жестокой мести. О нем до сих пор вспоминают, как о погибшем мученике.
- Некоторые люди приносят больше пользы мертвыми, чем живыми. – голос Гюнтера Месснера был спокоен – Из некоторых получаются прекрасные лики на знаменах, из кого-то - хорошее мыло. Это закон природы. Я не заметил, чтобы вы сами особенно по нему скорбели. Вы выказали удивительную безжалостность для женщины.
- Возможно, достопочтенная Мастер Австрии и ее коллеги из Совета проявят к его судьбе больше участия. Во всяком случае, они совершенно точно проявят больше интереса. Если я не выйду из этой квартиры, вскоре копии письма, полного самых захватывающих подробностей, уйдут по трем адресам.
Губы ее собеседника растянулась в улыбке.
- Право, фройлейн Эйберхарт, вы что же, шантажировать меня вздумали? Угрожать мне? Неужели вы и вправду считаете, что незарегистрированный обращенный грозит мне настолько серьезными неприятностями? Неужели вы думаете, что наша достопочтенная фрау Мастер в белом кринолине правит своими подопечными железной рукой, что не найдется ни одного подданного, готового пойти против нее и ее, как вы выразились, коллег из Совета ради возможности сытой, привольной жизни? Сытость, власть и безнаказанность – так выглядит мечта большинства людей, и после перерождения она, поверьте, не меняется.
- Вы что, еще и тот мир собираетесь вверх дном перевернуть?
- Я попросту предложу им всем конкретные вещи вместо бледных «стабильности и согласия». Мне, откровенно говоря, совершенно все равно, каким именно способом избавляться от расово неполноценных, а отправка на корм к носферату мало чем отличается от отправки в газовую камеру. Это даже более экономно и целесообразно – в бытность комендантом меня нередко раздражала невероятная стоимость каждой зачистки.
- Вы, кажется, говорили, что служили в танковой дивизии.
- Да, согласитесь, что в беседе во время вальса с красивой девушкой это звучит гораздо лучше. Но на вашем месте я бы подумал о других вещах. – голос Месснера стал жестче, а пальцы сжали руку собеседницы, словно пыточные тиски. – У вас есть очень, очень небольшой шанс выйти отсюда. К благотворительности я не склонен, и для того, чтобы принять такое решение, мне нужно от вас нечто большее, чем обещание молчать. – его зеленые глаза загорелись жестоким огнем, и Лора почувствовала, как на нее что-то почти физически давит. В глазах потемнело от боли, и она поняла, что вот-вот услышит хруст.
Пальцы герра Месснера переместились на ее запястье, сомкнувшись вокруг него стальным кольцом.
- Заметьте, я пока уговариваю вас без подручных средств. – напомнил ей бывший комендант, прежде чем его губы расплылись в понимающей улыбке, а голос вновь приобрел вкрадчивость – Однако мне бы не хотелось добиваться вашей благосклонности, выкручивая вам руки, фройлейн Эйберхарт. Вы поймете, что таким, как мы лучше сотрудничать, чем тратить бесплодные усилия в попытке стереть друг друга с лица земли. Вы незаурядная женщина, и я первым буду скорбеть, если вы найдете свой конец в пыточных застенках. Вы достойны много большего, чем быть пешкой в чужой игре. Мне хотелось бы знать, что побудило вас к такому саморазрушительному занятию? В случае нашей победы вы бы приобрели гораздо больше, чем потеряли. Я не палач собственного народа… - его слова стелились мягким шелком, окутывая Лорелей.
«У него уже и собственный народ обнаружился?» - Лора держала саркастичные мысли при себе, не меняя измученного выражения лица.
- Я видел вашего брата тогда, на вечере, - продолжал тем временем Гюнтер – Все лучшие черты нордической расы воплотились в нем. Он мог бы достичь очень многого. Ему бы даже могли простить то расовое преступление – да у него и не было бы необходимости его совершать, ведь любая достойная девушка чистой немецкой крови была бы счастлива разделить с ним жизнь. Я видел вашу мать – ей бы не пришлось тратить годы молодости на то, чтобы выбить себе место в этом жестоком мужском мире, она бы стала счастливой женой и матерью гораздо раньше, как, впрочем, и вы. Ее бы почитали, о вас бы заботились, ибо нет ничего выше настоящей женщины. Ваши дети знали бы, что такое честь, они верили бы в высокие, истинные идеалы, а не в твист, колу и полосатый флаг. Представьте себе мир, очищенный от грязи и низости, мир, где юноши знают свой долг, а у девушек есть чистота и достоинство, а не сигарета в зубах. Мир, где искусство не топят в пошлости на потребу публике. Мир, где матери не плачут над мертвыми детьми с болезненной кровью. Мир, где вы не были бы одиноки… - его ладонь, точно обратившись из стального браслета в гладкую змею, соскользнула с запястья Лорелей.
А фройлейн Эйберхарт увидела в его мертвых зеленых глазах знакомый маслянистый блеск.
Этот блеск едва не заставил ее дернуться, будто к ней в руки и вправду попал ползучий гад. Он прорезал жестким прожектором все мысли, всколыхнул муть со дна омута памяти. Перед глазами проплыла череда таких же лиц – искаженных плотоядной улыбкой, потерявших все тонкие черты цивилизованности, с мутными глазами и полуприкрытыми тяжелыми веками. Учитель танцев в старшей школе, профессор, привыкший к почтению и вниманию малочисленных студенток, безымянный водитель, отвозивший ее с провинциального вокзала… «Фы есть очень красивая». «Ну что же, прелесть моя, не надо бежать». «Куда ты уходишь, сладенькая?». И сладенькая дрожала, качала головой, боясь ответить, боясь дать пощечину, как смелые дамы в романах, боясь двинуться с места. В голове у сладенькой засела, точно гноящаяся язва, дикая детская уверенность, что только дурные, испорченные девочки перечат взрослым и огорчают их, жалуются на такие вещи, вспоминают или говорят о них.
Ей понадобилось немало лет и еще больше сил, чтобы стать дурной, испорченной девочкой, не боявшейся дать пощечину, поднять взгляд с пола или огорчить взрослого. И понять, что такие люди избегают не правильных, чистых девочек, вовремя опускающих глаза и не красящих губы – они избегают девочек, способных разбить им под ноги гостиничный бокал и спокойным голосом предупредить: «Следующий полетит в тебя».
А теперь она была наедине с мертвым нацистом, изнемогающим от вожделения, голода, тлеющей ненависти и жажде мести за все проваленные операции и потерянных людей. Нацистом, который шепчет ей о плодотворном сотрудничестве и бережно целует руку, которую совсем недавно выворачивал – однако в его движениях и словах нет и тени нежности, а есть желание подчинить и сломать - будь то соблазном или грубой силой. И, вжимая ее в матрас, он бы несомненно испытывал то же удовлетворение, что ощущал когда-то, осуществляя «полную ликвидацию гетто» или избивая ногами молодую еврейскую служанку (девушка охромела после этой службы, а ее показания на суде могли бы сложить в целый роман).
В его бледном лице слились и сплавились все ненавистные пороки, все образы врагов. Все, против кого она боролась, кого припечатывала на суде и громила на трибунах, соединились для нее в этих тлеющих зеленых глазах. И ненависть, глухая, всесильная ненависть заколола под кожей, застыв и став металлом на кончиках пальцев.
На миг Лоре даже показалось, что она приподнялась над своим слабым телом и теперь с божественным спокойствием смотрит на врага, удивляясь его ничтожности и своему давнишнему страху.
Она приняла решение.
Наклонившись вперед, Лорелей прикоснулась к его прохладным губам, затем отпрянула, точно в нерешительности. В ее глазах заблестели слезы, горячая капля скользнула по щеке.
- Вовсе не стоит плакать, - мягким, бархатным голосом проговорил Гюнтер, решив, что она, как перекаленный металл, сломлена бесповоротно – Женская натура так нежна и чувствительна… вы в смятении, я понимаю… - он поднес к губам ее тонкие пальцы и бережно поцеловал.
Лора вырвала руку и в нарочитой взволнованности обошла кресло, встав на фоне багряных портьер, наводящих на мысли об оперном театре. Ее тень дрожала в бликах и свете горящего торшера.
Гюнтер, не теряя времени, шагнул к ней. Лора вновь отпрянула, точно в страхе и волнении; на ее ресницах дрожали почти настоящие слезы. Продолжая незаметно пятиться, она протянула к нему руки, словно театральная героиня в отчаянии. Герр Месснер обхватил ее за талию.
- «Лора, Лора, Лора, Лора… - тихонько пропел он песенку времен своей далекой смертной молодости, проводя пальцем по ее губам – Как прекрасны девушки в семнадцать-восемнадцать лет»…как прекрасны…
«Действительно, оперная сцена» - мелькнула у нее мысль – «Тоска и Скарпиа. Но у Тоски был нож под рукой…».
Он оторвался от губ Лорелей и с какой-то хищной нежностью провел губами по ее шее. Ее вдовье одеяние и его черная униформа словно бы слились в единую мрачную тень. Запустив пальцы в его волосы, на миг прижавшись к нему всем телом, женщина с силой толкнула его в грудь и, с нечеловеческой скоростью бросившись к окну, проворно скользнула тонкой рукой меж портьер. Едва не застонав от тяжести и боли, она с силой распахнула оконные створки, отозвавшиеся пронзительным скрипом. Следующее мгновение принесло Лорелей тяжелый удар, опрокинувший ее на ковер, однако комнату уже заливал густой, теплый, янтарный закатный свет – вестник часа, который могущественные и осторожные вампиры-ровесники темных веков предпочитают проводить в своих гробах. Свет огненной волной хлынул на ее противника, с жадностью охватывая уже настоящим пламенем белые руки, аккуратные волосы, гладкое бледное лицо. В первую секунду еще сжимая плечи Лоры горящими руками, он скатился на ковер, скуля, как раненая собака, тщетно пытаясь сбить пламя.
Он мало чем напоминал человека и еще меньше – представительного, уверенного герра Гюнтера Месснера: охваченная огнем, кричащая тварь, выглядящая так, словно время, до сих пор поджидавшее ее где-то под ледяной оболочкой, теперь жадно стремилось наверстать упущенное и с гибельной стремительностью пожирало ее плоть. Лорелей скинула горящее пальто, оставшись в тонком шерстяном платье, и пыталась затоптать огонь, с мистическим ужасом глядя на корчившееся перед ней… существо. Обтянутые почти прозрачной кожей длинные костлявые пальцы все еще тянулись к ней, точно хищные когти, однако собственная дикая боль заслоняла ему взгляд; белесые глаза с красными прожилками горели звериной ненавистью, а кожа неумолимо таяла, обнажая обтягивающее острые кости мясо.
«Вот оно какое – истинное лицо нацизма» - с неуместной иронией, спутницей даже на краю могилы, подумала тезка рейнской сирены. Свежий ветер из окна раздувал веселое пламя, заплясавшее уже не только на ковре, но и на занавесках, грозя вот-вот перекинуться на мебель, которая, вопреки модным тенденциям, состояла сплошь из дерева и мягких тканей. Бросив злосчастное пальто, предоставляя огню завершить свое дело, Лора с дико колотящимся сердцем, боясь обернуться, бросилась из комнаты. Захлопнув за собой двери, она почувствовала, что ее ноги нещадно подгибаются. Бессильно рухнув на колени посреди коридора, ведущего в маленькую прихожую, она больше не боролась с тошнотой. Лора чувствовала, как становится тяжелой голова, как стучит и пульсирует в виске болезненная дурнота, как запоздалые ужас и отвращение заливают душу. Вновь заболела рука. Перед глазами поплыли темные круги. Словно бы сквозь молочно-густую, набитую перьями подушку она услышала, как с треском лопаются матовые стекла в двери гостиной. Борясь с головокружением, Лорелей с трудом поднялась с колен и, чувствуя нарастающий невыносимый жар, бросилась вперед в отчаянной надежде достичь выхода…
***
С возвращением Матильды и Фридриха, едва отбушевали все восторги и стихли расспросы, жизнь в маленьком особнячке, омрачившаяся после давнего отъезда Лоры, потекла своим чередом и, казалось, вновь вернула былую безмятежность. Правда, иногда в разговорах тенью проскальзывали беспокойные вопросы о судьбе старшей Эйберхарт.
Матильда провела жаркое лето среди благоухающих цветов, книг и иллюстрированных журналов. К осени она подыскала себе место в кордебалете местного театра и принялась вновь подниматься на прозрачной заре ради тренировок и укладывать свои пушистые волосы в гладкий пучок.
Фридрих, бормоча, что он дипломированный археолог, заступил на мелкую должность при краеведческом музее, с тоской глядя на глиняные черепки и медные таблички, откопанные не им. Еще не договорившись с Тиффани о помолвке, он уже исподволь готовился к ней, обзванивая институтских подружек и напоминая в этот момент героя известного фильма, убеждающего бывшую пассию, что «на дне озера Титикака нашли древний город» и ему необходимо поехать на раскопки.
Жизнь Готфрида и Фриды изменилось мало – он обожал свою «Израилеву дочь» так же, как и двадцать лет назад, а она по-прежнему носила яркие платья, совершенствовала свой огородный загар и пекла тортики, монументальностью напоминавшие римской Колизей.
Интереса ради Фрида записалась на кулинарные курсы и вскоре подвизалась помогать с подготовкой занятий для начинающих. На всевозможных соревнованиях ее шедевры снискали любовь не только местных гурманов, но и взыскательной столичной публики.
Готовить их Фрида отчего-то неизменно предпочитала в своем «счастливом» костюме ламы – возможно, для того, чтобы сбить с толку конкурентов.
На одном из международных соревнований она даже случайно встретилась с веселой Маргаритой, все так же ангельски красивой и хрупкой. В белом поварском халате она была особенно бледна.
Не обидевшись на проигрыш, девушка (впрочем, какая же девушка? Теперь уже замужняя дама, ее сиятельство графиня фон Шмерц-Гёттинберг) разговорилась с бывшей однокурсницей, засыпав ту вопросами. Засидевшись с Фридой в кафе задолго после окончания конкурсных мероприятий, она жаловалась на некоторую скуку провинциальной жизни, рассказывала о прошедшем в Лондоне летнем Сезоне, об интересных гостях, о том, с каким нетерпением она ждет зимней поездки в Вену.
Потом разговор перешел на восхитительный бал, который давала в прошлом году Мастер Австрии – Маргариту даже ей представили! И та была так приветлива с новой подданной! А как она была хороша, с каким безупречным вкусом одета! Не зря ее и по сей день называют красивейшей женщиной Европы. Гретхен даже подумывает о том, чтобы самой заказать похожее белое платье со шлейфом, но ей не хочется выглядеть подражательницей. Среди приглашенных она заметила нескольких гостей в венгерских мундирах – правда, это мило, что фрау Мастер не забывает некоторых верных подданных, несмотря на то, что они уже с полвека как обрели официальную независимость после распада великой империи?
Пользуясь заминкой в разговоре, Фрида спросила, не слышала ли Гретхен что-нибудь о судьбе своей старшей сестры – спросила скорее для очистки совести, ибо услышать из австрийской провинции или даже из Вены о чем-то, происходящем в штате Виржиния, довольно затруднительно. Маргарита с сожалением покачала головой и пообещала постараться что-нибудь выяснить – правда, не вполне понимая, как, ибо круг ее знакомств ограничивался жителями старой Европы, помнящими Штаты дикой прерией.
***
Помолвку Фридриха было решено отпраздновать в семейном кругу.
В своем серо-жемчужном наряде Матильда выглядела несколько призрачно. Сидя между Готфридом в строгом костюме и Фридой, одетой в свое простое венчальное платье, Тиффани в тонком свитере и вечных брюках чувствовала себя несколько неуютно – впрочем, воздавая ей должное, я должна сказать, что она единственная не замерзла тем торжественным вечером. До шести часов накрытый стол стоял в саду, под отцветающими яблоневыми и лимонными деревьями, и полы белых скатертей то и дело разлетались, будто крылья. Так как с сумерками резко похолодало, к десерту компания решила приступить уже в доме, тем более что на горизонте собирались подозрительные тучки.
Смущенная обстановкой Тиффани не избежала расспросов – впрочем, волнение никак не повлияло на ее аппетит, ибо половина монументального кремового торта была уничтожена ею (Матильда, берегущая тонкую талию танцовщицы, с сожалением от десерта отказалась).
По приглушенному радио передавали концерт, посвященный итальянской опере – гордая синьора Тоска, судорожно сжимая изящный нож, пела свою знаменитую пронзительную арию. Небо за окном уже укрыла мягкая, розоватая пелена заката, белое вино в бокале приятно холодило ладонь и отзывалось благородной горечью на языке. В такие часы хорошо говорить о высоких материях, об искусстве или о судьбах мира. Начали, как водится, с искусства – сперва разразились похвалами последней постановке «Лебединого озера», в которой участвовала Матильда, несмотря на ее роль третьего лебедя справа. Потом заговорили о недавнем джазовом фестивале – некогда безумная и скандальная, теперь эта музыка начала приобретать флер винтажа и ностальгии. После недолгого молчания перейдя к судьбам мира, Готфрид припомнил сравнительно недавний процесс Эйхмана, а кто-то – вероятно, это была неосторожная Тиффани – провел аналогию и упомянул Нюрнбергский суд. После этого за столом воцарилась напряженная тишина, так как все, кроме гостьи, в этот момент подумали о человеке, бьющимся в раскаленном горниле дел, которые так приятно и безопасно обсуждать за сытным ужином.
По радио заиграли печальный вальс «Дитя луны». Фрида предположила, что это мелодия из «Ромео и Джульетты».
Матильда, словно бы пребывая мыслями где-то вдалеке, то и дело отлучалась из-за стола – то попудрить носик, то пройтись по саду, страдая от домашней духоты, то принести шаль. Из одной отлучки она вернулась, неся в руках белоснежный конверт, до того, очевидно, по обыкновению погребенный в прихожей под стопкой рекламных буклетов. Шепнув «Дядюшка, это тебе!», она взволнованно протянула конверт Готфриду. Тот, кажется, не ждал никаких писем и, извинившись, с нахмуренными бровями отошел от стола и вскрыл конверт. Любой заметил бы, как отхлынула краска от лица Готфрида, едва он пробежал глазами первые несколько строк; обладающая чувствительным слухом Матильда услышала, как он, повторяя по привычке, шепчет: «С прискорбием сообщаем… при исполнении… в результате возгорания… выдача тела невозможна…соболезнуем…». Резким, нервным движением Готфрид передал листок удивленной жене. Она читала быстрее, поэтому письмо вскоре оказалось в руках Фридриха.
- Этого не может быть! – громогласно объявил Готфрид – Этого просто не может быть.
Новоиспеченная невеста непонимающе крутила головой.
- Как-то это подозрительно. Не верю.
- А что, если это инсценировка? – предположил Фридрих – Ну, ее собираются отправить на какое-то очень серьезное задание. И, чтобы сбить с толку вражеские спецслужбы… ну, или кто у них там… инсценировали ее гибель. А то как-то все это и правда подозрительно выглядит. Выдача тела, говорят, невозможна…
В другое время Готфрид мог бы иронически улыбнуться в ответ на подобное предположение. Однако теперь он задумчиво протянул:
- Да, пожалуй, в этом есть рациональное зерно…
- А куда ее могли отправить? – недоумевала Фрида.
- Во Вьетнам!
- Почему во Вьетнам-то?
- А почему нет? Там вроде бы какие-то очередные переговоры намечаются.
- Да нет, что ей во Вьетнаме делать… может, что-то с мистикой связано? Паранормальные явления?
- Близкие контакты третьей степени!
- Нет, охота на вампиров!
- Ты вообще думай, что говоришь – у нас же Гретхен укушенная.
Тиффани в смятении вцепилась пальцами в руку Фрица.
- А может, все проще? Ее послали в Аргентину, ловить Бормана. Или Менгеле. В общем, кого-то из них.
- Менгеле же вроде утонул недавно? В газетах писали.
- А кто вам сказал, что это произошло без участия Лорелей? – зловеще вопросил Готфрид.
Воцарилось молчание.
- Тетя Лора крута! – со свойственной ему непосредственностью подвел итоги Фридрих, прежде чем приступить к виноватому объяснению с невестой.
Дальнейшая беседа расцвела всевозможными примерами, ссылками на похожие случаи в художественной литературе разного качества и убедительными доказательствами. Фриц, чьи знания в этой области ограничивались подростковым увлечением комиксами типа «Прекрасная Сесиль в руках гестапо» (прекрасная Сесиль обыкновенно оказывалась еще и очень скудно одетой Сесилью), принимал в разговоре живейшее и деятельное участие. Уже через час никто не сомневался, что в этот самый момент тезка рейнской колдуньи несется на мотоцикле по вечерним пустошам Аргентины и южный ветер развевает ее золотые волосы.
-------
Техническое+дополнительное 1. Технически наша Лора банально съехала, и желающим я могу сохранить ее вместе с пустым участком (по-другому симов из игры доставать не умею, увы). Ее линию я решила окончить открытым финалом, так как однозначно убивать ее было бы жалко (хотя я и подумывала об этом), спокойная симская старость точно не для нее, а на эпопею в духе Йена Флеминга меня точно не хватит - я и этот-то отрывок с трудом написала. Так что пусть наша прекрасная феминистка-антифашистка, подобно герою старых добрых вестернов, ускачет в закат на верном мустанге... пардон, на мотоцикле "Хорьх"
2. У герра Гюнтера есть реальный прототип, у которого я спионерила...сгитлерюгендила...в общем, позаимствовала историю с еврейской служанкой и рассуждения о дороговизне "зачисток". Ну, а еще садизм и нездоровую страсть к женскому полу. В общем, всего-то
3. Стихотворение, на котором я частично основывала прочувствованную речь герра,
желающие могут прочитать
Ах, какая была держава!
Ах, какие в ней люди были!
Как торжественно-величаво
Звуки гимна над миром плыли!
Ах, как были открыты лица,
Как наполнены светом взгляды!
...Как красива была столица!
Как величественны парады!
Проходя триумфальным маршем,
Безупречно красивым строем,
Молодежь присягала старшим,
Закаленным в боях героям -
Не деляги и прохиндеи
Попадали у нас в кумиры...
Ибо в людях жила - идея!
Жажда быть в авангарде мира!
Что же было такого злого
В том, что мы понимали твердо,
Что "товарищ" - не просто слово,
И звучит это слово гордо?
В том, что были одним народом,
Крепко спаянным общей верой,
Что достоинства - не доходом,
А иной измеряли мерой?
В том, что пошлости на потребу
Не топили в грязи искусство?
Что мальчишек манило небо?
Что у девушек были чувства?
Ах, насколько все нынче гаже,
Хуже, ниже и даже реже:
Пусть мелодия гимна - та же,
Но порыв и идея - где же?
И всего нестерпимей горе
В невозможности примирений
Не с утратою территорий,
Но с потерею поколений!
Как ни пыжатся эти рожи,
Разве место при них надежде?
Ах, как все это непохоже
На страну, что мы знали прежде!
Что была молода, крылата,
Силы множила год за годом,
Где народ уважал солдата
И гордился солдат народом.
Ту, где светлыми были дали,
Ту, где были чисты просторы...
А какое кино снимали
Наши лучшие режиссеры!
А какие звенели песни!
Как от них расправлялись плечи!
Как под них мы шагали вместе
Ранним утром заре навстречу!
Эти песни - о главном в жизни:
О свободе, мечте, полете,
О любви к дорогой отчизне,
О труде, что всегда в почете,
И о девушках, что цветами
Расцветают под солнцем мая,
И о ждущей нас дома маме,
И о с детства знакомом крае,
И о чести, и об отваге,
И о верном, надежном друге...
И алели над нами флаги
С черной свастикой в белом круге.
.