Ради такого знаменательного события, как рождение правнука, в очередной раз поднялась из могилы фрау Эрика. Замотанная, запыхавшаяся Фрида, не сразу узнав призрачную свекровь, в пылу суматохи попыталась привлечь ее к оказанию помощи.
Возможно, это и вправду оказалось нелишним – мальчик, впоследствии названный Куртом, появился на свет безо всяких помех. Матильда с мягкой, рассеянной улыбкой прижимала его к себе, лежа на своей старой сиреневой кровати. Молочное сияние охватывало ее, струясь по нежной, влажной коже.
Какое-то время на тонких, легко рвущихся газетных листах мелькали фотографии Матильды с сыном на руках, Матильды, гуляющей в саду, Матильды в гостиной собственного дома.
Надежды поклонников и жадные вопросы, когда же талантливая прима собирается вернуться на сцену, были похоронены под неожиданной новостью о ее второй беременности. Чаяния падкой на блестящие сенсации общественности быстро увяли.
Курт, серьезный и крепкий мальчик, быстро выучился ходить, но долго спотыкался об слова.
Он быстро, радостно подружился с нервным Йозефом, несмотря на активное сопротивление последнего.
Когда мальчик подрос, больше всех игрушек он полюбил мягкую, допотопную лошадку на пружине. Морщась от воображаемых ранений, он сжимал коленями ее бока и, испуская боевой клич, скакал на полчища врагов во главе невидимой армии.
Он был находкой для умиляющихся розовощеких соседок, тем самым здоровым и ясноглазым мальчиком из раскрашенных книжек и детских журналов.
Рождение двойняшек на какое-то время отняло у него всепоглощающее внимание родителей – впрочем, с бойкой Ренатой всегда была согласна посидеть проворная Фрида, а тихий Георг и вовсе не доставлял больших хлопот.
Матильда выбивалась из сил и, ложась поздно, спала до самого бледного, сияющего полудня. Призрак Эрики, в темные зимние дни часто позволявший себе роскошь прогулок, надежно охранял ее сон (а также давал сомневающимся возможность убедиться, что некоторых женщин не портит не только старость, но даже и смерть).
Вопреки предсказаниям, полным сожаления вздохам и объективным причинам, впоследствии Матильда все же вернулась на сцену. Худощавая, как девочка-подросток, фантастически трудолюбивая, она заставляла скептически настроенных театральных критиков разводить руками. Создавалось впечатление, будто ни физические нагрузки, ни годы, ни рождение троих детей не оставили на ее теле ни единого следа – так вода размягчает и крошит глину, но отступает перед гранитом. Матильда кружилась в прежнем сиянии, и летела легким подвенечным платьем ее белая пачка.
Долгожданный ангажемент в Метрополитен-опера выпал ей, когда Курт уже носил школьный ранец. Мальчик на удивление спокойно отнесся к грядущей разлуке с матерью и только улыбнулся, когда она чмокнула его в макушку, пообещала писать им с отцом каждый день и привезти множество сувениров.
Фридрих с женой относились к аналогичному обещанию с гораздо большей рассеянностью – письма от них приходили где-то раз в два месяца, и в расцветающую эру самолетов ни Готфрид, ни Фрида, ни их племянница при всем желании не могли поверить, что дело исключительно в транспортных препонах. Сейчас молодая чета вместе с воспитанницей обретались в добротном белом домике, расположенном в более-менее европейском квартале греческого города Линдоса. Работы в местном акрополе продвигались медленно – как и всегда на первых порах, под ноги сыпалось множество помех: то неточности в договорах с властями, то земельные тяжбы, то флегматичная леность местных рабочих. Зимой часто шли дожди, ближе к июлю семейство предпочитало проводить как можно больше времени в прохладных комнатах под спасительными кондиционерами. Зато весной их взор радовало обволакивающее тепло и зрелище распускающихся экзотических цветов.
Матильда при первой возможности прислала семье длинное письмо, к которому приложила программку своего спектакля и несколько промо-фотографий, отретушированных настолько, что хрупкая женщина выглядела на них школьницей в пачке. Желанных подробностей о жизни далекого и блестящего Нью-Йорка в письме не оказалось – Матильде пока было не до того. Она пыталась разобраться в хитросплетениях столичного метро и расположении ближайших кафе.
Курт с нежданным энтузиазмом погружался в книги с неизменными серым горизонтом и черными дотами на обложке. Он сидел в благоухающей малой гостиной на диване, забывая даже энергично болтать ногами в лакированных ботиночках – где-то совсем рядом рвались снаряды, тяжело катились, взрывая размокшую землю чужих полей, гусеницы танков, ревели турбины истребителей. «Двенадцатая танковая дивизия выстроилась…» - в восторженном трепете шептал Курт, поглощенный грохотом книжных страниц, не отзываясь на чужие шаги и голоса.
Похожая на круглого, белокурого, пушистого медвежонка Рената тоже долго не заговаривала – но она, в отличие от старшего брата, руководствовалась чистым и незамутненным упрямством. Повторять то, что так упорно требуют от нее шумные взрослые, категорически не хотелось.
Она выросла немного пухленькой, немного нескладной девочкой с зачесанными назад гладкими белокурыми локонами. Георг ничего не мог поделать со своими растрепанными, жесткими темно-русыми волосами, упорно лезущими ему в глаза и мешающими занятиям.
Затянутая в плотные кружева, белоснежная Рената могла поступиться своим строгим образом лишь ради совершенно бесподобного занятия – игры в водяные шарики с братом на заднем дворе. Заливая водой твидовый костюмчик, Курт с трудом отражал наступление азартно орущей валькирии в голубом платье.
Георг, отвергая помощь родственников, упорно возился с домашним заданием до самой полуночи, пока голова не начинала кружиться, а упрямые, острые цифры не расползались издевательски по всей бумаге.
***
Фрида прошла в музыкальный салон, и ее черные домашние тапочки бесшумно скользнули по вытертому паркету. Хрупкое изящество салона контрастировало с добротным, но исключительно функциональным обликом всех остальных комнат особняка. Витые ножки и мягкие подушки кресел предлагали отдых и покой всем желающим насладиться искусством; поблескивала хрусталиками люстра, достойная бальной залы; яркие цветы в алебастровых вазах источали тонкое благоухание. Венский белый рояль был превосходно настроен, пухлые сборники романсов и баллад на любой вкус стояли на книжной полке в алфавитном порядке. Невесомые, дымчатые занавески стелились по полу, точно фата невесты, и ветер слегка колыхал их. Сейчас они оказались задернуты – комната была погружена в полумрак. В единственном, тонком и плотном лучике света, стелившемся по полу, кружились пылинки.
Фрида мельком бросила взгляд на зеркало в золоченой раме, предназначенное единственно для того, чтобы в нем отражались картины, белый рояль и цветы. Спокойный взгляд отметил и глубокие морщины, раньше срока взрезавшие лицо, и седые пряди в некогда темно-русых волосах. Тяжелые, морщинистые руки ничем не напоминали тонкие девичьи кисти той же Матильды. Вопреки обыкновению, Фрида задержалась у зеркала, то вглядываясь с отчаянием в его глубину, то обводя глазами комнату.
Мысль о том, что этот салон когда-то обставил для своей невесты молодой и белокурый Готфрид, а теперь невеста пьет неизменные маленькие таблетки после ужина, опасается подолгу гулять в холодном саду и уже родила, вырастила и проводила в далекую страну сына, упала на ее плечи гранитной тяжестью. С трудом продравшись сквозь пыльный заслон переживаний, Фрида вспомнила, зачем она, собственно говоря, сюда пришла, и откинула отозвавшуюся глухим стуком крышку рояля. Сперва ее пальцы скользили по клавишам неуверенно, но затем быстро вспомнили прежнюю сноровку; звонкие аккорды «Голубого Дуная» разлетелись по комнате, точно стая птиц. Сорвав пыльный покров тишины, бодрые и искристые звуки вальса воскрешали в памяти долгие вечера, смех гостей, шелест бальных платьев и звонкий стук каблуков. Волна упоенного веселья поднималась, захлестывая душу и унося куда-то далеко мысли, точно искристое шампанское. Теперь Фрида уже могла поклясться, что различает краем глаза мелькание теней – да нет же, каких теней? Цветных, нарядных фигур, самозабвенно кружащихся в вальсе. Не задумываясь о том, как она может видеть все это, сидя за фортепиано лицом к стене, Фрида заметила и Эрику в голубом платье – золотые косы ее были уложены, как корона. Джон-Йоханн, еще в юности отказавшийся от ирокеза, но бывший не в силах совладать с природной растрепанностью, держал жену за руку. Еще какие-то силуэты, волнуясь, мелькали позади них. А Лора, где же Лора?...
Грянув последний аккорд, Фрида закрыла глаза, не желая расставаться с этим головокружительным ощущением острого подъема. С неожиданным грохотом опустив крышку рояля, она почувствовала, как слабеют ноги, как острое наслаждение, разлившееся на сердце, сменяется такой же острой болью. Колени, казалось, превратились в вату, увлекая ее на блестящий паркет. Глаза заволокло туманом…
