С самого рождения я была не похожа на других детей, но, будучи маленькой, до конца этого не осознавала. Взрослея, я стала понимать, что моим сверстникам не дано видеть ангелов-хранителей своих братьев и сестер, понимать животных и знать о том, что может случиться с ними завтра.
Разговаривать с кошкой, пожалуй, не самое странное, что я могу. Возможно, каждый второй владелец домашних животных готов поклясться в том, что общается со своим питомцем, но речь идет не о простом сюсюканьи. Я могу читать их мысли. И произошло это не после автомобильной аварии, и даже не вследствие удара током. Просто я всегда была такой. Правда, мозгов на то, чтобы особенно об этом не трепаться, хватает, поэтому за сумасшедшую меня не считают.
Родители так и вовсе думают, что я - самая обычная девочка. Я, конечно, их очень люблю, а Билла даже папой называю, но они и половины про меня не знают. Что там скрывать – о своем настоящем отце мне тоже все известно, пусть я ни разу его и не видела, разве что только на фотках, которые мама хранит вместе с дневниками в нижнем ящике своего стола. Мне очень нравится Билл, он – хороший и добрый, к тому же, очень любит маму, так что жаловаться мне не на что.
То, что однажды она соберется рассказать о моем настоящем отце, дневниках и традициях нашей семьи, я тоже всегда знала. Мама долгое время все не решалась, боялась причинить мне боль и разрушить радужный мир ребенка жестокой правдой жизни. Ну, и я ей вроде как всегда подыгрывала. А что мне еще оставалось? Не кричать же на весь Твинбрук, что я и так в курсе. Впрочем, в таком маленьком городке, как наш, ничего не утаишь. Так что, и париться ей не стоило. Правда, я очень сильно ждала, когда же мне, наконец, разрешат бывать в подвале нашего дома «официально», а то до сего момента я пробиралась туда лишь тайком.
Я же «не знала» о его существовании и делала вид, что верю во все мамины байки о теплотрассе, проложенной у нас в саду, и о том, что ходить там опасно. Несколько дней назад мне все-таки обо всем рассказали, и я спешу воспользоваться выпавшей мне честью. Да, отныне Эделайн Митчел (хотя мне больше нравится девичья фамилия мамы Де ла Кардье, но это не суть важно) будет продолжать этот рассказ, так что, потомки мои, осмелюсь заявить вам прямо: ваша прапрапрабабушка была личностью, мягко сказать, неординарной. И пожалуйста, не нужно думать, что я была «того». Все, о чем пойдет речь, – чистой воды правда. Вот, например, типичный день из моей школьной жизни:
– Иди, дай списать домашку по матеше! (Одноклассники частенько просят у меня содрать).
– А я ее делала? – фыркаю я. – И не надо так на меня смотреть! Сегодня домашнее задание проверять не будут.
Да, именно так я и отвечу, а позже окажется, что буду совершенно права. Но упорный одноклассник не сдастся и продолжит искать, у кого бы скатать несчастные три номера. Я лишь усмехнусь, наблюдая за его жалкими попытками подлизаться к нашим ботанам. До звонка останется несколько минут, и вот, кое-как дорисовав свои корявые цифры на подоконнике в коридоре, он, довольный до невозможности, будет смотреть на меня весь урок, ожидая, что математичка вот-вот попросит приготовить тетрадки с домашней работой.
Но этого не произойдет. После звонка я лишь гордо пожму плечами и выйду из класса, сопровождаемая его недоуменным взглядом.
Думаете, совпадение? Ну, не знаю, лично я так не считаю. И вы, мои горячо любимые прапраправнуки, не спешите думать, будто я – зазнавшаяся воображала, потому что это вовсе не так. Мне, наверное, очень повезло, а уж как будет здорово, когда школу закончу! Вот исполнится мне двадцать один, тогда я смогу воспользоваться этими способностями по-полной, ну, там, в казино выигрывать или, например, преступления раскрывать. Но это все потом. А сейчас, помимо всего прочего, мне еще и правильные ответы на школьные тесты удается угадывать.
Именно, что угадывать, потому что я не особо люблю заниматься. Точнее, я терпеть не могу, когда меня заставляют учить то, что мне не нравится, а вообще, книги я обожаю. А еще я знаю, в какой руке лежит конфета, которую мама прячет за спиной, когда спрашивает у мелких «Правая или левая?» (Я им, конечно, всегда подсказываю). «Нет, пап, зонт не бери! – кричу я отцу, собирающемуся на работу. – Дождя сегодня не будет! Да точно, точно. Стопудово». Не верит! На улице же пасмурно. Ну и пусть таскается с ним. «Кстати, не забудь зонт на подоконнике у себя в кабинете». Ага, как же. Он уже ушел, не дослушав. Раздражает, что люди не воспринимают мои советы всерьез, но я обычно никого этим не донимаю, не хотят – и не надо. Главное, что самой удобно. Вот завтра, например, можно и не тащить с собой в школу форму, потому что физрук заболеет (кажется, ангина), и с последнего урока нас отпустят. Красота! Не жизнь, а сплошное блаженство. Но все это полная ерунда по сравнению с тем, о чем я сейчас собираюсь рассказать. Может, я и была несколько необычной девочкой с самого рождения, но для себя я решила, что началом чего-то нового и по-настоящему интересного, переломным моментом, так сказать, можно считать тот самый день. А как банально все начиналось! Я встала, умылась, съела приготовленный мамой завтрак и отправилась в школу.
Словом, ничего необычного. Но какое-то странное чувство, которое и словами-то не опишешь, все время мне мешало. Вот как будто бы идешь с завязанными глазами, на ощупь пробираясь вперед, и точно знаешь, что где-то впереди тебя яма – еще один неосторожный шаг, и ты свалишься. Вот так идешь, держась за стенку, еле-еле передвигая ноги, и все время боишься, боишься… Но в школе ничего особенного не произошло, и я уж, было, стала успокаиваться. Уроки закончились, и автобус увез меня домой. Но я же говорю, что тот день сыграл роковую роль в моей судьбе, а поэтому могу заявить прямо: был он не обычным, а очень даже странным. Я почему-то направилась к почтовому ящику, хотя никогда не имела привычки проверять его содержимое.
Там лежали счета, какие-то брошюры и свежий номер Твинбрукревью. Сунув все остальные бумажки под мышку, я развернула газету. Все, о чем писали твинбрукские журналисты, наводило на меня скуку, поэтому я никогда не интересовалась местной прессой. И лишь мамины фотографии, которые, как правило, печатались в журналах, привлекали мое внимание – и чего меня черт дернул эту газету читать, я и сама не знаю.
И вот где-то между программой телепередач и советами по консервации меня ждал «сюрпрайз». Светские новости, чтоб их. Объектом нескончаемых восторгов какого-то журналюги был мой папаша со своей чувырлой. «Чета Грифитс (
ну и рожи) примет участие в благотворительной акции в поддержку детей, страдающих редкими заболеваниями», - прочитала я. Можете себе представить, как я обалдела, увидев в газете своего папаню. Благодетели хреновы. И как таких свет терпит.
И зашвырнуть бы мне эту газетенку куда подальше, но вдруг голова моя закружилась, и от неожиданности я даже ойкнула. В сердце что-то кольнуло – вот как будто бы ты наконец провалился в ту самую яму. Я аж на землю сползла. С черно-белого снимка на меня по-прежнему таращились эти образины. А то, что началось потом, было больше похоже на сон, на какое-то смутное видение, а, может, и на бред сумасшедшего. Одно я знала точно – раньше такого со мной не случалось.
Перед глазами замелькали какие-то картинки, на которых мой папаша, однако значительно моложе, стоял в белом фраке под аркой, украшенной лентами и цветами. Люди в нарядной одежде счастливо улыбались, смеялись и шутили. Мамина свадьба – как потом до меня дошло. В какой-то момент взгляды обратились в одну сторону. Пожилой мужчина, лица которого я не могла разобрать, вел под руку девушку. На ней было белое платье, а в руках – букет цветов.
– Иди, – раздался вдруг голос мамы, – что случилось, милая? Она стояла на крыльце, держа на руках Винса.
Ой, как же мне было хреново. Мама! Мама и была той самой девушкой из видения. Я попыталась встать и облокотиться о калитку, но перед глазами по-прежнему всё плыло. Ощущение того, что я присутствовала на этом празднике, не покидало меня. Только как-то не радостно было. Я не знаю почему, но слезы, горячие и внезапные, полились вдруг из моих глаз. Словно я была самой несчастной на свете; как будто отчаяние и тоска всего мира вдруг охватили меня, а сердце вот-вот разорвалось бы на куски.
Подобные происшествия до сих пор во многом остаются для меня загадкой, хотя я стараюсь контролировать происходящее. Но тогда, испытав это впервые, я не знала, что и делать. Я была совершенно сбита с толку. Сейчас я только учусь справляться с подобными вещами и мне предстоит много работать над собой для того, чтобы научиться не впускать в себя эмоции и чувства других людей – ведь так можно и до сорока не дожить, а у меня имеются кое-какие планы. Хотя, если честно, я еще толком не понимаю, как со всем этим управляться, ведь никогда не знаешь, где тебя может настигнуть подобное. Не дай бог вот так зависнуть где-нибудь в школе, будут еще думать, что я истеричка какая. В общем, мама, конечно, испугалась. Бросившись ко мне, она спросила, что случилось, и как я себя чувствую. Затем она заметила газету, которая лежала рядом со мной, и лицо ее сделалось мрачным.
– Иди, – тихо сказала она, – девочка моя. Тебя кто-то обидел?
А я даже слова не могла произнести, мысли путались и все никак не хотели формироваться в предложения. Я лишь хмыкнула, наверное, тогда мама и подумала, что какой-то добрый человек подсказал мне, где искать последние новости о своем папаше. Она лишь тяжело вздохнула и, сев рядом, произнесла:
– Не плачь, доченька. Это я во всем виновата, не стоило мне так долго тянуть...
Конечно, я могла притвориться и сказать, что не понимаю, о чем она говорит, что все в порядке и так далее и тому подобное, но как было объяснить ей свое поведение? Не говорить же, что соринка в глаз попала? «Пусть рассказывает сейчас, – решила я, – и совесть ее будет спокойна». Раз уж так получилось, то почему бы и нет? А то кто знает, сколько бы она так с мыслями собиралась. Я молча перевела взгляд со снимка на нее. Потом вновь посмотрела на Грифитсов.
– Пойдем домой, Эделайн, – нарушила тишину мама. – Нам нужно поговорить.
Я кое-как встала и неспешно направилась к дому, совсем не чувствуя земли под ногами. Усевшись в кресло, я, поминутно утирая слезы, непроизвольно катившиеся из глаз, приготовилась слушать. Но успокоиться было непросто; представляю, что думала в тот момент мама. На самом же деле я просто знала, как может чувствовать себя брошенная в день собственной свадьбы беременная девушка. Растоптанная, преданная, отчаявшаяся…Но если мама нашла в себе силы пережить все это, смирилась и отпустила, то я просто негодовала, злость буквально съедала меня изнутри.
Обидели ведь не ее, обидели
нас, растоптали
наши чувства…Разве мы это заслужили? – Вот что не давало мне покоя. Тем временем мама достала из нижнего ящика стола старые тетради, которые всегда держала на замке, хотя я прекрасно знала, что там хранится ее дневник. Записи прабабушки Мау к тому моменту я уже прочитала полностью и только приступила к дневникам бабушки Иоланды.
– Иди, я думаю, что эти дневники дадут ответы на все твои вопросы, – сказала она тихо. – Я даже не знаю, как тебе все рассказать. Жаль, что тебе пришлось узнать об этом таким образом. Люди всегда суют свой нос в чужие дела…Но прежде чем меня в чем-то обвинять, пожалуйста, прочти это.
Ты уже взрослая, девочка моя. Такая красивая, такая умная, – она нежно обняла меня, и я почувствовала, как сильно меня любят. – Тогда я думала, что не переживу этого предательства, но все осталось в прошлом, – продолжала мама. – Этот человек, – она с грустью взглянула на фото, – подарил мне тебя. И я нашла в себе силы его простить.
Наберись терпения, – она достала еще несколько увесистых тетрадей, – и прочитай все, что я тебе дам. Возможно, ты еще слишком юна для некоторых вещей, которые прочтешь в этих дневниках, но я надеюсь, что ты все поймешь сама, а если у тебя возникнут какие-нибудь вопросы, я постараюсь на них ответить. Мы тебя любим, солнышко, – сказала она, снова обняв меня.
Я кивнула, потому что очень хорошо это знала. Нет, ее слова не были лишними, но я бы все поняла и без них. Я чувствовала, что маме сейчас очень нелегко, я видела боль и грусть в ее глазах. Она очень переживала за меня, но я не могла рассказать ей правду, ведь тогда я и сама толком не понимала, что происходит.
– Прости меня, доченька, – она погладила меня по руке.
Но я ни в чем ее не винила. Да, я всегда знала, что Билл мне не отец, но это ничего не меняло.
– Я люблю тебя, мама, – ответила я, – и папу тоже люблю… И Винни, и Мэрион, и Манон. – Я всех вас очень-очень люблю.
Она ласково улыбнулась.
– И мы тебя любим, родная. Я оставлю тебя на ближайшие несколько часов одну, не хочу мешать, но если что – зови.
Она тихо претворила за собой дверь, и я почувствовала, как она была озадачена и встревожена. Ее сердце мучили переживания и догадки. «Кто мог сказать ей?» – думала она, виня себя в том, что сама не сделала этого раньше, а все тянула, непонятно чего ожидая. Но я не таила на нее зла. Мама есть мама. В конце концов, это самый близкий мне человек на свете. И я всегда буду любить ее и свою семью. Мой настоящий отец вызывал у меня что-то вроде брезгливости и презрения. Он был обманщиком и лицемером. Я положила руку на снимок, и мне показалось, что от него исходило какое-то едва ощутимое тепло. Да, это был мой отец, и ничего с этим поделать было нельзя.
***
Сначала я прочитала мамины записи; узнала, что она чувствовала к моему отцу, к Биллу, сложила более четкие представления о прадедушке Уэе и тете Мирабелле. Я не могла оторваться от этих строк, пронизанных радостью и горем, печалью и счастьем; я перелистывала страницы, жадно вчитываясь в каждую строчку. Из юной девочки Келли мама превращалась в девушку, женщину, мать…Теперь я знала о ней все. Особенный интерес у меня вызвали те записи, в которых она рассказывала обо мне.
Дочитав до момента, где описывалась смерть какой-то старушки в парке, я с любопытством принялась рассматривать свои пальцы. А потом, сама не зная зачем, рассыпала на столе старые фотографии и стала водить по ним руками. От снимков прадедушки и прабабушки мне стало холодно. То же самое я ощутила от фотографий тети Мирабеллы, дяди Этьена и бабушки Иоланды. Снимки Винни, Манон и Мэрион были теплыми и какими-то…радужными, что ли. Но меня это уже не удивляло, а казалось даже естественным. Словно я ощутила наконец ту странную силу, которая всегда во мне жила, но почему-то не проявлялась в полную мощь. Затем я принялась за недочитанные рукописи бабушки. О, я не знаю, что и сказать по этому поводу, хотя, наверное, моя оценка здесь и не к месту. Какие насыщенные и яркие жизни прожили мои предки. Я никогда не знала этих людей, но в то же время ощущала, что в моих жилах течет их кровь, что между нами существует самая крепкая связь на свете – узы родства, такие священные и прочные. Об этом трудно говорить прежде всего потому, что я не нахожу нужных слов. Я не просто читала, воображая, как мама готовилась к свадьбе с моим непутевым отцом, или как бабушка Иоланда пряталась в корзине для белья, решив совершить побег из клиники.
У меня было ощущение, что все это я видела – настолько живыми и яркими были мелькавшие у меня в голове образы. Возможно, когда-нибудь потомки станут с трепетом листать страницы, исписанные почерком Эделайн Митчел-Де ла Кардье... Не знаю, будет ли моя жизнь столь же насыщенной и яркой, но узнав историю нашей семьи, я очень хочу прожить ее достойно.
***
Закончив читать дневники, я ощутила какую-то необъяснимую гордость. Теперь я знала если не все, то очень многое о своей семье. И мне нравилось это чувство семейной принадлежности. Конечно, тот факт, что отец просто взял и вычеркнул меня из своей жизни, больно ранил сердце. Но я не страдала от нехватки любви и внимания, и, наверное, во мне просто взыграла гордыня. Как же так? Я ведь не какая-нибудь собачонка, от которой можно просто отмахнуться несколькими чеками в год! Мама сказала мне, что однажды отказавшись от какой-либо помощи с его стороны, она поступила опрометчиво и потом все же решила не отсылать обратно чеки, которые периодически приходили на мое имя.
«Все-таки, я не в праве была решать за тебя, Иди, – сказала она, вручая их мне. – Мы не бедствуем, но и избыточную роскошь себе тоже позволить не можем, несмотря на все старания дедушки Уэя. Решай сама, как с ними поступить». Мне не нужны были эти деньги, эти жалкие подачки. Именно тогда я решила, что всего в этой жизни
добьюсь сама, чего бы мне это ни стоило. Десять раз все обдумав, я собралась вернуть ему деньги. Ведь я прекрасно знала, что посылая их, отец хотел просто отделаться от меня, он боялся, что мама вдруг расскажет всему белому свету о том, какой он козел, помешает его карьере или испортит его репутацию.
Полагаю, он считал свое увлечение мамой ошибкой молодости, а меня – ее плачевным последствием. Накатав колкое письмо, в котором просила его больше не беспокоиться и не посылать мне деньги, я немного остыла. Все чеки я вложила в конверт и отправила это гневное послание в офис папаши в Бриджпорте, предварительно отыскав его адрес в справочнике. Мне казалось, что я вложила в эти строчки всю свою ненависть и презрение, я задыхалась от злости, хотя с трудом понимала, почему себя так веду. Я не могла представить, что рядом со мной мог быть другой отец, что у меня не было бы Винни, Мэрион и Манон.
Я не знаю, почему я так на него злилась. Наверное, из-за того, что когда-то он так сильно обидел маму, а вместе с ней и меня. Но время залечило ее душевные раны, подарив ей новую любовь и семейное счастье, так почему же я не могу просто взять и обо всем забыть? Мне казалось, что я
сама пережила эту боль и унижение, что это
я была совершенно одна в большом пустом доме, всеми брошенная и преданная.
– Мама, я не могу спокойно есть, не могу спать, – сказала я, собравшись с мыслями. – Я просто его ненавижу. – Наконец-то я могла выговориться, высказать все свои мысли по этому поводу. – Как же можно быть такой сволочью? Надо, надо
отомстить ему как-нибудь! – выпалила я.
– Нужно быть выше всего этого, Иди, – ответила мама спокойно. – Прости его, как простила я. У тебя по-прежнему есть я и папа. Мы тебя любим, а все остальное уже не так важно.
– Нет
важно! – отрезала я. – Он
должен за все заплатить!
Мама ничего не ответила, она просто обняла меня.
– Ты еще слишком юна, милая. Но со временем ты поймешь, что таить в душе зло и обиду – тяжкий грех.
Боюсь, я никогда этого не пойму. С какой стати я должна прощать кому-то обиды? Если мне причинили боль, я дам сдачи. В школе это все знают. Эделайн Митчел лучше не трогать, иначе рискуешь получить в двойном размере. И пусть прошло столько времени, такие раны навсегда остаются в сердце, а мама… мама – просто ангел, каких свет не видывал.
– Да чтоб он сдох, сволочь такая, – в сердцах бросила я.
– Иди! – мама всплеснула руками, не зная, что и сказать. – Иди, милая, я счастлива и без него, этому человеку нет больше места в моей жизни, пойми, – сказала она мне. Но я уже бежала по лестнице в свою комнату, ничего не желая слышать.
***
Через неделю после того, как я отправила письмо в Бриджпорт, пришел ответ. Открыв конверт, я поняла, что этот мерзавец так и не прочел мое послание. Подчеркнуто-вежливым тоном его помощник сообщал мне, что суть этого деликатного дела была доведена до сведения мистера Грифитса, который, к сожалению, не успел ответить на письмо лично, но сделал кое-какие распоряжения на этот счет. «Вынужден сообщить Вам, что мистер Грифитс и его супруга находятся сейчас в крайне тяжелом состоянии. Такого-то числа, – гласило письмо, – чета Грифитс попала в автокатастрофу, и все мы всерьез опасаемся за их здоровье. (
Ха! Вот те на.)
Мистер Грифитс принимает отосланные Вами чеки обратно, но готов в любой момент вернуть их, если Вы вдруг передумаете или будете нуждаться в его помощи». Письмо содержало еще несколько общих фраз по поводу того, что я всегда могу рассчитывать на его поддержку, однако обращаться к нему напрямую все же не стоит. Он предпочел бы, чтобы я и впредь действовала через мистера Шервуда, его помощника. Мне даже оставили номер телефона, по которому следует звонить лишь в экстренных случаях.
Я бы не стала так подробно на всем этом останавливаться, не случись еще пару интересных вещей, которые я сочла за звенья одной цепи. Однажды в парке, увидев, как какой-то придурок бьёт свою собаку, я, конечно, не смогла не вмешаться.
Мужик, разумеется, послал меня куда подальше, сказав, что он никого не бьет, а всего лишь «воспитывает», и посоветовал не лезть, куда не просят. Ну я и бросила ему что-то вроде «Да чтоб ты нос расквасил, ублюдок» вместо прощания. А на следующий день, в том же парке имела честь лицезреть его разбитый нос.
– Не бейте больше своего пса, ладно? – сказала я покосившемуся на меня собачнику. Такие дела. А еще пару недель спустя одна курица у нас в классе ногу сломала. Она приперлась в школу на таких ходулях, ужас просто. И что самое интересное, я даже вслух ничего не сказала, а всего лишь подумала, мол, и как она на них ходит, ведь так недолго и копытца свои переломать… Ага, так все и было.
Так я узнала, что мне следует быть крайне осторожной при выборе своих слов. Но слова были, кстати, не так опасны, как мысли. Конечно, я не сильно расстроилась, узнав о том, что мой папаша попал в реанимацию, а Стефани лежит в гипсе. Наверное, это как-то неправильно и очень плохо, но жалости я к ним не испытывала, хоть убей. Маме я, разумеется, ничего рассказывать не стала. А все эти события послужили поводом для многочисленных экспериментов.
– Слушай, а хочешь, этот придурок Дилан сейчас навернется? Вот прям на ровном месте? – спросила я как-то одного из одноклассников, которого тот самый Дилан почему-то очень не любил и часто обижал.
Он лишь хмыкнул, пробубнив что-то непонятное, но я заверила его в том, что и не думала над ним издеваться.
– Смотри, Коллинз, помни мою доброту, – я похлопала его по плечу.
Я уставилась на Дилана, который что-то оживленно обсуждал с такими же придурками, как и он сам. Те смеялись, очевидно, находя его шутки очень забавными. «Это еще что, – подумала я, – вот сейчас будет действительно смешно». Я не знаю, как это случилось, но только в следующую минуту он и правда упал. Ноги этого идиота подкосились, и он смешно завалился на пол.
Его приятели дружно заржали. Ха! Да, пожалуй, это и правда забавно. Я же лишь представила, как он падает, вперившись в его спину своим взглядом. Не нужно и говорить, что Коллинз открыл рот от удивления, а потом еще неделю ходил за мной по пятам, умоляя повторить этот трюк то с одним, то с другим «диланом».
Но это не входило в мои планы. Я почувствовала свою силу, а заодно и беспомощность других людей перед ней, и это не могло мне не нравиться.