Господамы, у меня возникает смутное ощущение, что я пишу что-то не то, ибо моя аудитория тает на глазах... ))) Вы хоть скажите, что, я ж исправлюсь )
Когда они гуляли вместе, порой трудно было понять, кто кого ведет под руку. Сложившуюся за годы привычку герра доктора отказываться от трости было не сломить, однако его рука то и дело как бы невзначай рассеянно сжимала плечо Ренаты. Полы его непрактичного белого пальто в уличной темноте казались бледными крыльями. Стук каблуков спутницы звонко отдавался стуком по асфальтовой мостовой. В окнах домов дрожал и мелькал желтый электрический свет. Изредка раздавался смех легкомысленных парочек; на обвитых плющом террасах кафе все еще допивали свой кофе седоволосые завсегдатаи, которым, кажется, потребовались бы непомерные усилия, чтобы только подняться со стула. Откуда-то издалека доносились звуки уличной скрипки.
Голос Хайдена - теперь уже просто Хайдена - обволакивал Ренату прохладными тенетами. Его узкое бледное лицо, словно бы четко высеченное на фоне темных стен, теперь казалось ей невероятно красивым.
- Я не хочу уезжать завтра! - выпалила она однажды, стоя с ним под тусклым электрическим фонарем.
- Тогда оставайтесь. - просто ответил Хайден, слегка и как бы невзначай касаясь ее лица.
- А что скажут родители? - Рената имела в виду, что не хочет волновать их неожиданной задержкой, но, кажется, понята была неправильно.
- Есть прекрасный способ для нас и дальше наслаждаться обществом друг друга без ущерба вашей репутации.
- И какой?
- Выходите за меня.
На колени он вставать не стал. Вялую, косолапившую левую ногу было порой трудно заставить слушаться, и к тому же асфальт был грязный, а совсем рядом кто-то бросил недопитую банку пива.
Рената представляла себе это совсем не так. Однако отсутствие свечей, приватного столика в ресторане, цветов, шампанского и загадочных улыбок никак не повлияло на ее согласие.
- Ты годишься мне в отцы. - скорее для порядка, чем в качестве возражения заметила она уже в полумраке прихожей.
- Но все же хорошо, что я не твой отец. - ответил герр доктор, вытаскивая шпильки из ее волос.
***
Свадебная церемония обошлась без излишней пышности – что, впрочем, не помешало Ренате в полной мере удовлетворить свою детскую страсть к воздушным шарикам. Разноцветные шарики с неизменными пожеланиями согласия и счастья стелились под ноги, срываясь с праздничных арок, взмывали к небесам, теряясь в полуденной синеве и вызывая восторг всех приглашенных детей. Невеста осталась равнодушной к тяжелой классике белых кружев и появилась на свадьбе в платье из зеленого муслина, мягко облегавшим ее худощавую фигуру.
Мать новобрачной, как и в прошлый раз, цвела среди гостей в своем пышном фиолетовом платье. Мицци, которая обычно, что называется, на каждой свадьбе хотела быть невестой, на каждых крестинах – ребенком, а на каждых поминках – покойницей, на сей раз провела праздник тихо, затянутая в свой наряд, запакованная в узкие балетки. Она была погружена в собственные думы и кусала губы в немых воспоминаниях.
Половину приглашенных составляли новые сослуживцы Хайдена – жилистые, убеленные сединами профессора и немногочисленные молодые специалисты с энтузиазмом пожимали ручку молодой невесты. В толпу гостей ухитрилась затесаться также не знакомая новобрачным дама в белом плаще, которая, однако, запросто общалась с Матильдой. Никто также не заметил, куда она отбыла после праздника...
Рената догадывалась, что поступает стратегически верно, выставляя на видное и легкодоступное место бутылки с шампанским. Но она и подумать не могла, что гости набросятся на выпивку с таким жаром! В конце концов, не бедные же студенты здесь собрались, не голодные родственники…
Медовый месяц новоиспеченная чета провела у берегов Эгейского моря. Отвергнув пышные особняки с каминами и частным пляжем, пара сняла маленький коттедж, где при всей скудности обстановки было все, что могло им потребоваться – неплохая кухня, удобная ванная, широкий балкон и… весьма располагающая к отдыху спальня.
Первоначально молодожены хотели отдохнуть от рабочих будней и шума большой семьи в безмятежном курортном раю. Однако уже на третий день, одуревшие от вялости, они схватились за путеводители и карты, с той поры не пропуская ни одной экскурсии. Увлеченная красочными словами из проспектов, Рената сперва попробовала составить упорядоченный план грядущих поездок по острову, но план этот она меняла на ходу, всякий раз находя что-то более увлекательное. Правда, морским прогулкам на белоснежных яхтах или подъему по скользким черным камням к очередному акрополю всегда приходилось посвящать либо утро, либо вечер, так как после полудня остров неизменно заковывала железная, непреклонная жара. Тогда пара укрывалась от пекла в упоительной прохладе дома или на тенистом балконе. Рената быстро поняла, что совершенно зря взяла с собой модные, не по возрасту элегантные брючные костюмы – даже вечером, когда воздух становился похож на теплый кисель, а не на раскаленный металл, они были совершенно неуместны.
Она сидела на мягкой балконной кушетке, откинув голову, и освобожденные от пышной лаковой прически локоны были влажны, а светлая греческая туника – пропитана солью. Хайден был рядом, прижимая к груди нежную белую ладонь молодой жены, и его тонкая, длинная рука была чем-то похожа на ломкую и жесткую птичью лапку.
С неизменной мягкой, какой-то неуловимо ироничной улыбкой он выслушивал рассказы проводника-гида о местных легендах (разумеется, в достаточной степени отшлифованных и припудренных для туристов).
Устав от изнуряющей островной жары, новоиспеченная чета в конце концов отправилась догуливать медовый месяц на зеленые задворки Европы - в прохладный Зальцбург. Еще недавно вышли нашумевшие "Звуки музыки", еще улыбалась с афиш обаятельная Джули Эндрюс, и интерес зарубежной публики к австрийской провинции только начал расцветать. Впрочем, в киосках уже продавались открытки с кадрами из фильма и календари с видами Альп, а в сувенирных магазинах уже тихонько тренькала мелодия "Эдельвейса".
Две мировые войны, казалось, прогремели над этим тихим местом, точно далекие грозы, оставив его мирно покоиться во временах правления Франца-Йозефа и его прекрасной жены.
Новобрачные часто гуляли по площади старого рынка, надолго задерживались в маленьких кафе на Гетрайде-гассе, изредка забредали на бесконечные камерные концерты Моцарта и кормили птиц в Садах Мирабель. Завтракали они на террасе семейного пансиона, где снимали комнату, и, попивая кофе и разламывая жестковатый круассан, смотрели через витую ограду на просыпающийся пригород.
Медовый месяц они провели плодотворно во всех смыслах, и вскоре по возвращении домой Рената начала потихоньку оказываться от обтягивающих нарядов и отдавать предпочтение свободным блузкам.
***
Мария растворялась в супруге подобно тому, как забитый, а затем обласканный ребенок жмется к единственному родителю. С болезненной страстью она возводила свою амфорность и голодную зависимость от его одобрения в ранг высоких чувств и украшала их опереточными розами великой любви. Теперь, оставшись словно бы подвешенной в пустоте, Мицци целыми днями слонялась по дому и саду, не зная, как успокоиться и чем занять себя. Даже простая пресная вода вызывала во рту вкус неизбывной горечи. Осенние дожди, а затем промозглые ранние морозы внесли свою лепту, погружая молодую женщину в туманный полусон.
"Теперь остается только ждать"... ждать! Она ненавидела ждать. Теперь вся жизнь состояла из тягостного ожидания писем Курта, ежедневной лихорадочной беготни на почту, обжигающей радости пухлого белого конверта в руках, нервных мук сочинения ответа и... снова ожидания.
Довольно долго Мицци верила хорошим новостям и глянцевым, отшлифованным газетным репортажам, пока не обнаружила, остыв в своем оптимизме, несколько нестыковок, проглядывающих сквозь бодрые строчки письма.
- Если хочешь, я могу познакомить тебя с одним военным корреспондентом. Он как раз недавно вернулся из этого пекла. - бросила однажды Рената, по долгу службы теперь "бывшая знакомой", "однажды обедавшая" и "пару раз обменявшаяся строчками" с самыми разными людьми. Мицци долго отнекивалась, но любопытство победило. Отказывалась она не из-за лени - слишком велик был страх, трепетавший в глубине сердца, что услышанное опрокинет и опалит украшенный фиакр, в котором она плавно катила по жизни.
Она встретилась в кафе с этим бодрым молодым человеком, ковыряла вилкой кисловатый салат, лихорадочно делала пометки в новеньком блокноте и краснела от каждого собственного вопроса - как ей казалось, невероятно глупого. Из обстоятельных объяснений корреспондента Мицци поняла едва ли половину, и попытки разобраться в хитросплетениях диспозиций и сложностях заключения перемирий привели ее на третий этаж, в обширную библиотеку...
Прилежная ученица во всем, она засиделась за мемуарами, трудами и собственными наспех купленными академическими тетрадями за полночь и едва не пропустила очередное письмо от Курта. За ним слетала на почту Матильда - цокая маленькими каблуками по паркету и не снимая белого пальто, она не поленилась пройти в библиотеку и собственноручно вручить заветный конвертик невестке. Конечно, уже утомленная в переплетениях тяжелых терминов Мария забыла об усталости и с горящими глазами нырнула в чтение.
Теперь она оставила мягкое утешение спокойных романов прошлого века и все с большей уверенностью и страстью вгрызалась как в газетные строчки, так и в сухие страницы энциклопедий. С робостью, откладывая ручку после каждого слова, Мария задала несколько вопросов в письме тому самому корреспонденту, побоявшись вновь встречаться с ним лично, устыдившись не то собственной назойливости, не то собственного невежества.
Ее тревога за Курта не растаяла, но вытянулась, выступив из тумана, вместо размытой дымки облачившись в огонь и черное железо. Однако, как ни странно, бояться конкретных опасностей оказалось легче, чем смутных ужасов.
Рената всегда немного прохладно относилась к жене брата, но даже ей было больно смотреть, как молодая женщина постепенно истаивает, точно тонкая белая свечка в забытой церкви. Вспомнив об искусствоведческом образовании Марии, которое она получала, кажется, даже не без удовольствия, Рената небрежно сообщила об известной ей небольшой вакансии в отделе рецензий. Мицци было вскинула голову, вспомнила любимый колледж, похвалы преподавателей, наперебой расточавших лесть «кружевному слогу» ее докладов и рефератов… но тут же поникла, вздохнув. Уголок ее губ чуть дернулся.
- Послушай, - изящная, суховатая ладонь Матильды накрыла ее руку – Неужели ты считаешь, что Курту было бы приятней видеть тебя похоронившей себя заживо? Ты думаешь, ему будет от этого легче?
- Ну… - девушка спрятала взгляд, не зная, что ответить. В последнее время она немного увлеклась дешевой мистикой и «кухонными» эзотерическими теориями, и у нее в голове уже сложилась не одна ломкая и пышная теория, которая могла бы ответить на этот вопрос. Однако, облекшись в слова, каждая из них звучала до обидного глупо, затихала и развеивалась, как дым.
С внезапной ясностью, как при блеске молнии, Мария вдруг увидела тот страшный, изувеченный мир, в котором заковала себя, как в невидимой Железной Деве. Мир, где убивать себя – возвышенно, а получать удовольствие от жизни – преступно.
Но последние месяцы сама фраза «получать удовольствие от жизни» звучала для нее даже как-то кощунственно…
«Количество народного и не очень творчества на тему «Ты меня ждешь, а сама с интендантом живешь» заставляет чувствовать себя неуютно даже тех, то не живет с интендантами» - подумала Рената, по привычке покачивая ногой.
… Спустя пару недель она предоставила придирчивому редактору первые рецензии авторства Мицци. Ею, привыкшей к витиеватой классике, популярные романы прочитывались быстро.
***
К необходимости сидеть дома Рената отнеслась едва ли не более нервозно, чем к своему положению. «Можно подумать, я репортажи из горячих точек обычно веду» - бормотала она, спускаясь к обеду – «Наши курорты и танцплощадки так могут назвать разве что фанаты…». Впрочем, терялась она недолго, и скоро коршуном кинулась на все увлечения и мелкие хобби, которым хотела когда-то уделить внимание. Подопытной испытательницей некоторых из них – вроде техники восточного массажа, который при неосторожности мог привести и к смещению позвонков – неизменно выступала кроткая Мицци.
Она проявляла по поводу положения Ренаты едва ли не больше энтузиазма, чем сама будущая мать – во всяком случае, все обстоятельные пособия по уходу за новорожденным или сборники имен та получала, развязывая подарочные ленточки, именно из рук Марии. Однажды, забывшись, последняя мечтательно протянула – «А если будет девочка, мы назовем ее Лизелоттой…» . Ренате не хватило духу поправить ее и сказать, что, должно быть, это все же будут решать они с Хайденом.
Последний взял привычку произносить за ужином множество помпезных, торжественных фраз о великой святости материнства и важности грядущего события. С тревогой он наблюдал за молодой женой, напряженно ожидая обещанных истерик, беспочвенных капризов, приступов ревности и проявления саморазрушительных наклонностей. Пока они проявлялись только в нежелании сползать по утрам с кровати и жалобам на отекающие ноги (Рената не раз жалела о том, что не может сделать массаж самой себе).
Кота Йозефа, сильно болевшего в последнее время, пришлось отдать в лучшие руки одной из загадочных подруг Матильды.
Осиротевшие Хельга и Харольд теперь бесцельно слонялись по дому, часами лежа на царских подстилках. Рыжая Магда, избрала иную стратегию и теперь не слезала с крыши, оглашая окрестности оглушительным горестным мявом. Мягкосердечная мать семейства вскоре сжалилась над ней и отправила к нервному возлюбленному.
… Выяснилось, что с гипотетической Лизелоттой придется как минимум подождать, так как Рената в нужный срок произвела на свет кареглазого и белокожего мальчика Генриха.
***
Спать. Курт даже не представлял, что человек - живой человек - может до такой степени хотеть спать. Когда-то - точная дата прозвучала бы совершенно невероятно - в далекие студенческие утра он обхватывал голову руками и стонал, слезно моля сестру о чашке кофе. Теперь та сонливость казалась ему почти желанной. Теперь собственное тело было деревянным, омертвевшим, мир словно заволокло прозрачным горьким дымом, а в ушах отдавался колокольный звон.
Белые таблетки, которыми, как Курт подозревал, их снабжали не вполне официально, заставляли кровь в жилах искриться и бежать и проясняли голову. Но после окончания их действия - странно внезапного - мысли вновь заволакивал грязный серый туман, голова неумолимо тяжелела, а на душе воцарялся непроницаемый сумрак. Снадобья - как же по-детски это звучит! Пусть будут "декокты" - приготовления матери действовали не так резко, не придавали его движениям и мыслям болезненную одержимость и не оставляли его разбитым и пригвожденным к земле, однако принимать их часто было строго запрещено самой Матильдой - некоторые составляющие для непривычного и слабого человеческого тела могли быть попросту опасными. Тонкая Матильда от своих зелий уже едва не светилась, но она-то привыкла давно...
Спать... спать... койка - как благословенное избавление. Когда-то - опять это "когда-то"! - Курт долго не мог заснуть, ворочаясь на жестких матрасах в весьма неплохом общежитии. Теперь он приучился спать сладко и крепко не только с худым матрасом или вовсе без матраса, но и в самых невообразимых положениях, сидя ли или прислонившись к стене, или же, словно лошадь, стоя.
Уже как начало некого долгого сновидения, блеснуло в памяти шитье на парадном мундире, солнечный свет в инкрустации праздничного бокала, восхищенный взгляд молодой жены... молодой жены...
"Что бы она сказала, увидев меня сейчас... грязь, вши и красные глаза плохо сочетаются с образом сияющего Зигфрида..."
Напряжение, пронзавшее его тело несколько дней, подобно жесткой белой молнии, не желало таять. Пальцы шевельнулись, нащупав под подушкой тонкий, скомканный листок бумаги. Отозвались болью в висках, запульсировали в памяти кривоватые недописанные строчки, отчего-то похожие на черных грачей. Что-то он мог написать... что-то, что ей бы понравилось...
"Дорогая Мицци! Сейчас, когда ты так далеко от меня...". Ты всегда была далеко от меня...
"Дорогая Мицци! Я надеюсь, что ты хорошо проводишь зимние праздники. Когда я вернусь..."
Только я не вернусь.
Я был глупцом, Мицци. Я провалился в ад, и двери захлопнулись. Я никогда не выберусь отсюда. Помнишь Тетское наступление? Да, чудесное Рождество. Прошлый год. Знаешь, не верь слухам. Я не выбрался тогда из многодневной мясорубки. Я теперь буду вечно лететь в беспамятстве над горящим городом. Была туманная ночь.
Дорогая Мицци! Не жди меня. Я уже не тот молодой человек, с которым ты так самозабвенно танцевала на студенческом празднике. Иногда мне кажется, что я уже вообще не человек...
И я все лучше понимаю тех, кто бросается здесь в объятия местного опиума или старого доброго морфия в медицинских ампулах.
На миг Курту показалось, что серые стены качнулись и сдвинулись к нему, и темные воды сна наконец сомкнулись над ним. Под обожженными веками ходили тени, угрожающе раскачиваясь, вырастая и меняя очертания. Одна тень была удивительно знакомой - она бродила в вечернему саду, и легкая ткань ее длинной юбки взметала траву. Он попытался окликнуть ее, но губы не слушались, и хрупкая тень скоро растворилась в угрожающем гуле, наползающем из-за горизонта. В реальности комната была погружена в душное безмолвие, но Курт, ворочавшийся во сне, смутно ощущал, что гул и крики скоро станут реальностью, прорвавшись из сновидений, что скоро неопределенное серое ожидание закончится и будет то, ради чего он, собственно, и рванулся сюда вопреки уговорам - огненный, стремительный полет кометой сквозь ночной воздух и холодный туман...
И отметки на карте, вырастающие в тусклые чужие города внизу.