[Cromachy]

Ответ

Лилиьет, они почти не буйствуют))

В честь двухсотдесятилетия устроила себе небольшой праздник
в виде прогулки с сожителем по городу. Как оказалось, зря –
потому что мой куратор с чего-то решил тоже меня поздравить.
Он появился из ниоткуда, пожелал мне счастья, чуть насмешливо
кивнул Гилберту(«Кланяйтесь матушке») и исчез, дойдя до первого
же поворота.
- Это Пророк, мой давний друг.
- Странно…
Начинается, Ллос тебя сожри…
- Что странно?
- О Пророке, главе местного нейтрального блока, я часто слышал
от мамы. По ее словам выходило, что он едва не полубог… Никак
не ожидал, что у него настолько незапоминающееся лицо.
- С лица воду не пить, - прозвучало это довольно резко, и Гилберт,
поняв намек, прикусил язык.
Тем же вечером он долго вертелся перед зеркалом – пытался, видимо,
убедить себя в моей неправоте.



Безуспешно. Зеркало отражало стареющего красавца, чьи
широкие плечи и в меру заметные мускулы странно сочетались
с нерешительными движениями и вялым, безразличным ко всему
взглядом. Возможно, ему самому больно было сознавать свою
никчемность и ненужность; возможно, именно эта боль, став
невыносимой, заставила его искать утешение в общении с детьми –
даже с Дэрмит, Гринданом и Ферлоном, которых он прежде не замечал.
И если Ферлон воспринял это спокойно,



то старшие сперва воспринимали внимание отца в штыки.



Их можно понять – Гилберт всегда столь явно демонстрировал им
свое пренебрежение(естественно, пока я об этом не узнала),



что они вообще на всякий случай не воспринимали отца как родного
и теперь привыкали к нему с трудом.
Да и Энейн, хоть и не так долго страдал от отцовской глупости,
не спешил переводить его из предметов мебели в родственники –
мальчик оказался злопамятен и хорошо помнил, как к нему
относились поначалу.



И, конечно, когда Рисса заняла в сердце Гилберта особое место,



бешено ревновал.
Меня он тоже ревновал. Ко всем братьям и сестрам – неважно,
родным или единоутробным: посмев приблизиться ко мне, они,
сами того не зная, становились для него врагами.
Особенно сильно, до кровавых пятен перед глазами,
ненавидел он Нильффин.



Доходило до того, что, заслышав голос сестры или углядев ее из окна,
Энейн уходил из дома.
…В тот день я возвращалась с обследования пешком – казалось,
приговор целителей свинцовой тяжестью лежит на плечах, казалось,
под таким грузом метла сломается.
Сын несся, не замечая ничего вокруг, и чуть было не сбил меня с ног
– а заметив, на кого налетел, буркнул что-то извиняющееся
и сообщил, что на всю ночь идет к бабушке, потому что пришла «эта»
- так он называл Фин.
Впервые в жизни я не хотела ее видеть. Вообще никого не хотела
видеть – нужно было обдумать слова целителей. В покое. Одной.
Но дочь налетела, точно весенний ветер. Она вся светилась и,
казалось, вот-вот могла оторваться от земли…



- А ты знаешь, что скоро станешь бабушкой? – выпалила она вместо
«здравствуй».
Бабушкой… Рехнуться можно. Только, судя по безупречно стройной
фигуре Нильффин… не стану. Не успею.
Если бы она не ляпнула эту новость прямо с порога – я промолчала бы
о своей. Просто заперлась бы у себя и снова прослушала этот разговор
как пленку. Отбросив, конечно, бессмысленное хлопанье крыльями
вроде «и о чем вы только думали», «что ж вы хотите, вам-то столько
рожать» и прочую шелуху.
Оставила бы только главное: «Эти роды убьют и вас, и ребенка.
Здесь ничего нельзя сделать. Аборт не имеет смысла – вы все равно
умрете оба». И не видела бы, как гаснет радостный свет в лиловых
глазах Фин…
Хотя этот свет все равно погас бы, не сейчас – так на моих похоронах.
Она уходила от меня, давясь слезами. А на следующий день
объявилась – напряженная, неестественно прямая,
чуть подрагивающая, как громоотвод.
- Здесь можно сделать кое-что. Я обратилась за помощью
на станцию «Аэлис», в клинику экспериментального целительства –
они разрабатывают одну методику, которая может спасти тебя и ребенка.
- Может?
- Я сказала «разрабатывают», а не «разработали». Согласно
статистике, из каждой четверки подопытных трое гибнут, -
вздохнула она. – а те, кто выжил… перестают быть теми,
кем были до вмешательства.
- А ребенок после такого родится… нормальным? – я была согласна
на все, только бы малыш появился на свет.
- Да.

…Уже узнав, в чем заключается операция, встретившись
с целителями с Аэлис и кое с кем из подопытных, предупредив
сожителя и детей, что рожать буду не в Светлых землях(для них
придумала вполне пристойную сказочку, чтобы не волновались
раньше времени), переступив, наконец, порог этой треклятой
клиники, я поддалась панике. Боги, что я делаю? Зачем? Получится ли?..



Долго сидела в вестибюле, рыдая от ужаса, как когда-то девчонкой
рыдала перед посвящением в высшие жрицы Ллос. А ведь это тоже
было со мной… как странно… я так долго жила под солнцем, что тот,
другой кусок жизни кажется бредом. И если уж та жизнь была так мне
дорога, что я решилась на совершенное безумие и сбежала,
не дожидаясь смерти, то об этой и говорить нечего.
- Майя До’Урден, - мягко позвал меня интеллигентного вида
горный гном. – Вы идете?
- Да…

***
Не знаю, сколько времени прошло. Может, несколько часов, может,
несколько лет. Из-за дверей ко мне не долетают даже сплетни.
Температура не спадает. Не знаю, сколько времени держится.
Знаю только, что держится на отметке «сорок» - один из целителей
обмолвился.
Все тело обмотано повязками – там, насколько я знаю, сейчас
сплошное кровавое месиво. Лучше не думать – без того тошнит.
Тошнота и боль не оставляют. Иногда чуть утихают – тогда я пытаюсь
представить, что делают мои.
Энейн, должно быть, поселился у Светлейшей – ему уже исполнилось
тринадцать, стало быть, она начала его обучать всему, что знает… Соответственно, и жить ему удобней у нее.



Гилберт еще не знает, вернусь ли я. Пока что живет в моем доме.
Сомневаюсь, что водит женщин – все-таки у него четверо маленьких
детей, которыми нужно заниматься.



А под моей рукой, под слоями повязок, скрывающими кровавый фарш, ровно бьется сердце его неродившегося ребенка… Он родится
здоровым, я точно знаю…