Вторая беременность далась Ренате на удивление легко. Цветы Матильды, пышно белеющие во всех уголках дома, укрывали ее волнами сладостного аромата, вознося в кристальной эйфории. Она много пела, гуляла, интереса ради пробовала шить по выкройкам воздушную детскую одежду, но вскоре бросила это дело.
Мицци, помня о хорошем влиянии классической музыки, упорно час за часом наигрывала на пианино легкие мелодии Штрауса. Будущая мать, едва слушая ее, предавалась восторгам в компании недавно приобретенного караоке.
Долгожданная Лизелотта появилась на свет, когда ее братику уже исполнялось три года. Усидчивый, спокойный Генрих (Хайни, как его ласково прозвала мать) проявил удивительно мало интереса к новорожденной сестренке и не предпринимал попыток потаскать ее за волосы, даже когда они выросли.
Несмотря на любовь к «своей красавице» (а в будущей красоте дочери, равно как и в ее гениальности, он ни минуты не сомневался), Хайден по-прежнему души не чаял в сыне – тем более, что кареглазый и удивительно маленький Генрих был его точной копией.
Пухленькая Лизелотта тоже не доставляла особых проблем, однако ее любопытство определенно родилось прежде ее самой, а интерес девочки к окружающему миру быстро выплеснулся за пределы детской. Не имея пока возможности читать, нетвердо стоя на ногах, она путешествовала по огромному и таинственному дому на руках матери…
***
Рождество подступило к маленькому городку незаметно, не принеся с собой хрустального снега, трескучих морозов, огней пышных и веселых праздничных рынков, раскинувшихся сейчас по столичным площадям. Витрины лавок, сжавшихся на центральной площади, загорелись хилыми огоньками. Заранее напевая панихиду своим сапожкам, туда спешили, меся каблуками грязь, каждая из Эйберхартов (Салли поступил проще всех и заказал будущие подарки по каталогу).
Наступало "пятое Рождество без Курта" по летоисчислению Мицци.
Промозглая сырость и слякотные дожди воцарились в душе каждого члена семьи задолго до наступления зимы - еще в октябре, когда прогремела тревожная новость о срыве мирных переговоров. Письма от Курта теперь приходили часто, но были исполнены непониманием и тревогой. Одни и те же фразы повторялись по много раз, но, кажется, ему просто не хотелось оставлять послание домой слишком коротким...
- Мой брат - это просто какое-то ходячее невезение. Чудо природы. - своим намеренно раздраженным юмором Рената искренне пыталась разрядить обстановку и придать хоть какую-то живость вялому, вечно затихающему разговору в сумрачной гостиной. За окном тек бледный дневной свет, едва проходя сквозь влажные туманы и мерзлые дожди. - Был сбит дважды, один раз попал в плен, чуть не загнулся от сепсиса, потому что у хирурга руки не из того места росли... - она вспомнила несвязное письмо, написанное дрожащим женским почерком, принадлежавшим, должно быть, какой-нибудь сердобольной медсестре - А теперь, когда остальные части уже несколько месяцев как вернулись домой, он застрял в подвешенном состоянии где-то на границе южного Вьетнама. И на кой ляд ему понадобилось идти в летчики? Стал бы пехотинцем - уже сидел бы с нами за столом... - говоря это, Рената нервно комкала край льняной скатерти своими островатыми пальцами. Красное вино в бокале, тонкую ножку которого она крутила другой своей рукой, беспокойно бурлило и пенилось, точно волна в бурю.
Мицци вошла в комнату степенной, траурной походкой. Легкие юбки ее прошелестели по коврам. В дрожащих длинных пальцах молодая женщина сжимала снежный лист бумаги. Лицо ее было озарено серьезностью. "А вы умеете хранить тайны?" - спрашивали ее глаза.
- Кажется, мирные переговоры собираюсь возобновить, - начала она и замолчала, кажется, скорее подыскивая достаточно аккуратные слова, чем нагнетая острое любопытство.
- Так это же здорово! - Рената вскочила с места, едва не отшвырнув бокал.
- Да, но... - Мария присела на подлокотник кресла, опустила голову, помялась - Меня немного смущают... средства убеждения. Ты ведь знаешь, что Северный Вьетнам - казалось, это сочетание тяжело и непривычно для ее губ - не горит желанием вернуться за стол переговоров?
- Да, конечно, знаю. И что это за средства? - улыбка женщины медленно погасла.
Мицци на миг прикрыла глаза и скороговоркой выпалила, точно словарное определение:
- Атака-на-важные-промышленные-объекты-и-военные-аэродромы-противника!
Рената немного помолчала.
- То есть, они собираются доказать серьезность своих мирных намерений с помощью ковровых бомбардировок?
Мицци неуверенно кивнула. Ее собеседница опустилась обратно в кресло.
- Вот это я понимаю - творческий подход... - вновь обхватив ладонью бокал, Рената немного покачалась взад-вперед, словно над чем-то раздумывая, а затем выпила остатки вина залпом, как водку или шнапс.
Мария испуганно рванулась к ней. Журналистка резко провела ладонью в воздухе - как отрезала:
- Со мной все в порядке!
Вечер того же дня она встретила в библиотеке, в обнимку с бутылкой крепкого итальянского вина и отчего-то перевязанных бечевкой газет тридцать девятого года (из какой пыли она их извлекла и как смогла проделать это в столь взвинченном состоянии, осталось загадкой по сей день). Когда к вину присоединилось розовое шампанское, словно созданное для выпускных балов и совершеннолетия юных девиц, Рената уже начала воображать себя лидером антивоенного движения. Ей грезились яркие транспаранты и сметающий кордоны марш по улицам Нью-Йорка. К полуночи она отмела ненужную шелуху и, подойдя к делу со всей вдумчивостью и основательностью, села писать ультиматум президенту Никсону. Часа через два, завалив письменный стол клочками неудачных черновиков с расплывшимися чернилами, она с трудом, встречая на своем пути множество препятствий, добралась до дивана, на котором и заснула.
Вестей от Курта ждали долго. Прогремели двадцать девятого декабря бравурные фанфары, возвестившие о блестящем окончании масштабной операции. Радостно тренькнула весть о возобновлении переговоров. Долгожданное письмо пришло едва ли не в тот же день, когда мировые газеты исполосовала новость о заключении Парижского мирного соглашения - в самом конце января...
... Столпотворение на перроне было таким, что и родители, и Рената сильно сомневались, что вообще смогут разглядеть здесь Курта. Черные волны - разлетающиеся пальто, зимние свитера, шерстяные накидки и вороньи шляпы - хлынули на платформу, захлестывая ее, как девятый вал захлестывает каменный утес. Посреди этого бурлящего моря Мицци стояла, волнуясь, сжав руку золовки, покачиваясь, как непрочный белый цветок. Ей так хотелось быть красивой сегодня! Сливочное платье с хрустким подъюбником определенно не было подходящей одеждой для середины февраля, а белые митенки ничуть не грели мерзлые руки...
Рената не сразу опомнилась, когда та, вырвав свою ладонь из ее руки, что-то взвизгнув, бросилась вперед, прорезая толпу, как тонкое лезвие. Вся компания устремилась за ней - благо, светлое платье блистало ярко в сумрачной зимней толпе.
- Курт, милый, милый, милый... - горячо шептала Мария, плача и целуя его, обвив его шею руками и беспокойно глядя в распахнутый ворот на начинающийся след какого-то старого ожога.
Ей столько нужно было ему рассказать! Только, конечно, не здесь. Мицци внезапно страстно захотелось остаться с ним наедине, и радостные родственники, непременно предстоящие ему расспросы в гостиной и праздничный ужин показались ей раздражающей, ничего не значащей суетой.
...Курт ожидал, напряженно оглядываясь вокруг, проводя рукой по теплой спине супруги, что его душа вот-вот взорвется радостью, что взлетят в небо невидимые салюты, что все станет так, как было...
Однако секунды текли, и вот уже переполненный, волнующийся вокзал сменился убаюкивающе мягким сиденьем автомобиля, вот уже хрустнула под сапогами подмерзшая трава родного сада, а усталое, привычное уже окоченение никуда не спешило уходить. Как если бы заледенела и посинела рука, отзываясь болью на всякую попытку ее растереть.
Конечно, было бы по меньшей мере наивно со стороны Курта ожидать, что жизнь здесь покорно остановится, едва он ступит за порог, но все же какую-то надежду найти родной дом в первозданном состоянии он лелеял. А теперь...
Боже, как же постарел отец! А мать, кажется, стала еще более голубовато-прозрачной...
Этот австрияк, сидящий по правую руку от Ренаты - тот самый Хайден, о котором ему писали? Интересно, как они познакомились? Выглядит он довольно подозрительно. Да что там "познакомились"... он ведь даже на их свадьбе не побывал - было не до того. Как все прошло? Зная Ренату - должно быть, довольно весело...
А вот его племянница. Боги, у него уже есть племянница! Вот, сидит в детском стульчике, сердито машет руками и испуганно смотрит в глаза. Прелесть какая! "Ну что ты, малышка, неужели я такой страшный? Ведь я мог бы вернуться без глаз или без ног... А растекшиеся линии ожогов и несколько шрамов - это ерунда!". Надо будет дать ей поиграться с его наградами - малышки, как сороки, любят блестящие вещи... кажется. Теперь он уже ни в чем не был уверен.
Как странно - он никак не мог представить Ренату матерью! Впрочем, Матильду тоже мало кто мог бы представить матерью...
Сестра, кстати, как раз почти не изменилась. Разве что ее голос стал немного тише и уверенней, а холеные прозрачно-белые пальцы ничем не напоминали те девичьи руки с искусанными ногтями.
А Мария, Мицци, смотревшая теперь в его глаза голодным взглядом... она уже мало чем походила на мечтательно-отстраненную, немного холодную нимфу с заплетенными волосами. Даже черты ее лица стали резче и четче, словно кто-то провел грифелем по воздушному карандашному наброску. Или это уже сам Курт плохо помнил, какой она была раньше? Может быть, за все эти годы живые воспоминания попросту совершенно истаяли, подмененные ангельским фарфоровым образом из писем?
В блистании столового хрусталя и успокаивающем запахе цветов Матильды (хоть что-то осталось неизменным!) таяли отблески взрывного огня и сухой ветер горящих пустошей. Прежде желая лишь отдыха, теперь Курт мечтал, чтобы этот вечер никогда не заканчивался.
- Я могла бы дать тебе снотворное. - заметила Матильда, внимательно вглядевшись в его усталые глаза.
- Спасибо, не сегодня.
Курт улыбнулся и сжал под столом руку Мицци.
***
Рената действительно изменилась за годы. Утратив искрометное и всепобеждающее очарование юности, золотистое обаяние растрепанных волос, она приобрела взамен нечто другое – холеную, гладкую ухоженность, неброскую и тонкую элегантность. Перспективные молодые люди на коктейлях целовали ее руки, нежные до прозрачности благодаря норвежским кремам, глядели на ее губы, цветущие от медовых бальзамов, делали комплименты ее взбитым лаковым локонам, а потом рассуждали о том, что красота женщины должна быть исключительно естественна.
Род занятий Ренаты затруднялась точно определить даже она сама. Она присылала статьи в три журнала, работала над двумя романами, подвизалась на курсах дизайнеров, помогала знакомым с организацией праздников и коктейлей… Едва ли она могла бы заработать таким образом на жизнь, но семейное состояние позволяло Ренате заниматься всеми этими увлекательными вещами без тревожной оглядки на строгий бюджет.
Генрих – старательный, бледный и вялый, простужающийся от малейшего ветерка и потому не снимающий свитер до мая – был довольно близорук, и после множества походов по врачам, томительных и тихих объяснений, едких капель и упражнений родителям пришлось, скрепя сердце, приобрести ему очки.
Само собой, это не добавило ему популярности в новой школе, и, приходя домой, он хмуро глядел на всеобщую любимицу – кудрявую, легконогую Лизелотту, уже наловчившуюся бегать по просторным комнатам и жадно выгребать красочные тома с нижних библиотечных полок.
Рыхлый и бледный, противостоять обидчикам Генрих не мог, а мать в ответ на жалобы неуверенно предлагала ему угощать одноклассников пирогом и побольше общаться. После, ненавидя саму себя за эти беспомощные советы, Рената со свойственной ей непоследовательностью пришла в школу и закатила флегматичному педагогическому коллективу, равно как и родителям чересчур «веселых и находчивых» мальчиков грандиозный скандал. В выражениях она не стеснялась, обиды, причиненные ее Хайни, перечисляла бодро и мстительно. Ее каблуки, казалось, едва не пропороли вытертый школьный паркет, как боевые штыки. Молоденькая учительница литературы, робко доказывавшая ей, что «детки просто так играют», смотрела на Ренату полными ужаса голубыми глазами, точно ожидая, что она сейчас вытащит из обманчиво маленькой сумочки «шмассер» и зловеще передернет затвор.
Поле битвы Рената покидала с высоко поднятой головой.
- Больше мы в эту школу не пойдем. – как всегда категорично объявила она, переступая порог дома.
Хайден взглянул в окно, будто ожидая увидеть там ядерный гриб.
- Ты уверена, что это обдуманное решение? Все же там хорошие преподаватели точных наук, сильный математический класс… И потом, все может выправиться со временем. В конце концов, мне тоже порой доставалось от некоторых ребят из-за моей ноги, однако, как видишь, я выжил.
- Люди и в лагерях смерти иногда выживали. – ехидно сообщила Рената, краем глаза обеспокоенно замечая затяжку на чулках.
Всем известно, что если Рената Эйберхарт хочет совершить благородный поступок, то она его совершит. И никакие жертвы и разрушения ее не остановят!
В сентябре Генрих, вместе с только поступившей в первый класс младшей сестренкой, шагнул под торжественные своды частной школы святого Триниана. На переменах он по привычке ревностно оберегал от окружающих свои вещи, настороженно пробирался к классам пустыми коридорами и избегал шумных компаний. Странного новенького немного сторонились, однако, во всяком случае, не травили – этого ему было более чем достаточно.
Младшая сестра – маленькая принцесса Лизелотта – тоже преимущественно проводила время в одиночестве, однако ничуть от этого не страдала, кажется, даже не вполне замечая своей отверженности. Она проводила часы в домашней библиотеке, то и дело просила мать завезти ее по дороге в кафе-мороженое в книжный магазин и мерила школьные коридоры беспрестанным, задумчивым стуком своих маленьких башмачков. На лице ее блуждала мечтательная сомнамбулическая улыбка ребенка, живущего в волнующем мире собственных удивительных тайн.
