Альпы, Альпы! Сколько дифирамбов им спето сказочными балладами и популярными мюзиклами, сколько трогательных преданий и блистательных симфоний сложилось в их зеленой тиши, сколько трагических историй укрыл сумрак их крутых троп!
В это время года они были особенно хороши. Бурная волна туристов еще не начала захлестывать узкие улочки и белые кирхи, и тысячи городков и деревень, притаившихся в отрогах гор, еще видели свой последний сладкий сон. Знаменитые луга утопали в душистых цветах, разомлев в жаркой летней неге, разливаясь хмельными ароматами. Раздувшиеся, лоснящиеся шмели сыто жужжали над зарослями земляники.
Там, за воздушной дымкой синих гор – в маленькой деревушке, венчанной белым церковным шпилем – в семейном пансионе, где на завтрак готовили умопомрачительные оладьи с пряным сиропом – в просторной комнате на третьем этаже обитала молодая семейная пара. И супруга – хрупкая, статная Мария – могла бы назвать проведенное здесь время «вторым медовым месяцем», если бы у нее был когда-то нормальный первый.
Очарованная Альпами, она теперь всегда просыпалась первой и, накинув халат, выбегала на балкон, с наслаждением глядя на седые вершины и жадно вдыхая дразнящий горный воздух.
Все время, проведенное отчего-то за пределами закрытого номера, чета, забросив подальше путеводители, тратила на долгие прогулки. Щедро раскинувшиеся до горизонта луга, прохладная синева живописных вершин, бесконечные пикники (хозяйка гостиницы очень обижалась – пара так и не почтила вниманием ни одного ее обеда).
Единственной раздражительной помехой – скорее забавной, чем зловредной – казалась дочка владелицы пансиона, работавшая там же горничной. Крупная светловолосая девица с любопытными глазами и блудливой улыбкой бесконечно пылесосила коврик под самой дверью номера с упорством, достойным лучшего применения, и перестилать постельное белье она могла часами.
Кристальные ледяные озера, застывшие в своей прозрачной голубизне, манили искупаться кого угодно, но Мицци, кажется, этому зову успешно сопротивлялась. Она робко касалась глади воды вытянутым носочком, после чего вытягивалась на мягкой траве и прикрывала глаза, глядя на блистающее сквозь веки солнце. Курт в это время упрямо рассекал студеную толщу воды и после каждого круга недоуменно оглядывался на разомлевшую жену. Потемневшая, намокшая прядь золотых волос прилипала ко лбу.
Эта кажущаяся нерушимой идиллия таяла вместе с солнечным светом, разбиваясь, когда угасал закат и сизые вершины Альп начинал заволакивать туман.
Курт страшился засыпать так же, как когда-то в детстве, когда боялся таинственной мглы под кроватью и существ, которых выпускал наружу протяжный скрип шкафа. С тем незначительным различием, что на сей раз душившие его монстры были настоящими.
Он целовал уже полусонную Мицци, торопливо говорил ей что-то, повторяясь, не вслушиваясь в собственные слова, изо всех сил оттягивая тот миг, когда в комнате воцарится лишь оцепенелая тишина. Потому что вслед за тишиной придет пустота. А в пустоту вторгнутся кошмары…
Проснувшись среди ночи, вырвавшись из удушающих объятий железа, огненных клочьев и стылого ночного тумана, вцепившись онемевшими пальцами в несчастную подушку, заменяющую несуществующий штурвал, он, спотыкаясь, брел в полутемную ванную. Ледяная вода отчасти возвращала в тихий и темный реальный мир, и вскоре – позже или раньше - Курт осмеливался поднять глаза и взглянуть в зеркало. Бледное лицо, всклокоченные волосы, синяки под глазами – ничего сверхъестественного. Но в первые безумные минуты, когда в глазах еще не рассеивался липкий и дикий сонный туман, Курту в ослеплении казалось, что он никогда не видел – и не увидит – безмятежного утра, не гулял в Альпах, не встречал Марию – он вечно плыл в дымных облаках над горящей столицей…
«Помнишь Тетское наступление?»…
Оглядываясь на смутную и темную фигуру Мицци, разметавшейся на постели под тонкими простынями, он ощущал себя зараженным чумой, зловещей бомбой, тихо отсчитывающей роковые секунды.
… Она склонялась к нему, и светлые волосы, освобожденные из томной прически, холодной волной заливали его грудь – в том числе и уродливые белесые ожоги.
«Милый, а откуда этот шрам?».
«Пустяки… неудачная операция…».
Смотря что считать удачным, конечно. Все же он остался жив.
«Курт, я так хочу сына… малютку… хотя бы одного…».
… Порой – не только в дымке полусна, но и в ясный полдень – Курту казалось, или же он понимал, что на самом деле вовсе не уехал из Вьетнама.
Он привез Вьетнам с собой.
***
Дома на безмятежную чету обрушилась новость – внезапная и страшная, как удар меча, как и все подобные новости.
Беда не нагрянула с громом и молниями – она пришла в томный и ленивый летний полдень, когда Салли с наслаждением нырнул в прохладный пруд, довольно вспомнив былую сноровку. В саду, несмотря на погожий денек, он был один – Рената с мужем и детьми отправилась в город, а Матильда сегодня вела свои еженедельные танцклассы для начинающих.
Некому было прийти на помощь, когда в холодной воде, еще недавно казавшейся такой приятной, его свела внезапная судорога. Нога не слушалась, и животный ужас затапливал мысли, а темная толща воды злорадно смыкалась над головой, и обезумевшему от страха Салли казалось, что это опускается над ним тяжелая могильная плита…
Все необходимые процедуры – томительные формальности, организация погребения – прошли быстро, без мучительных проволочек, без тягостного ожидания. В день похорон, перебивая надгробные речи, громко и нахально пели птицы. Цветы на кладбище пахли одуряюще сладко, окутывая присутствующих своим млеющим, безмятежным ароматом. Прямая, степенно-грациозная Матильда казалась еще прозрачней, чем раньше…
Мягкий и спокойный, с забавными пухлыми щеками и «девчачьим» именем, за всю жизнь он не повысил ни на кого голоса. Получивший вожделенную степень, довольно посредственный врач, но щедрый филантроп, Салли обильно жертвовал на открытие в захолустном пригороде новой детской клиники и ревностно следил за тем, чтобы деньги потом отправились по нужному адресу. Он вечно пребывал в мягкой тени блестящей славы Матильды, и мало кто верил в супружеское счастье при таком раскладе. Однако теперь на вдову было страшно взглянуть – всегда ласковая и сияющая, теперь она выглядела, как резко и точно высеченное каменное изваяние…
***
Никто не знал, что именно подвигло Мицци коротко подстричься, но факт оставался фактом – она безжалостно обрезала свои взлелеянные томные косы, оставшись с короткими воздушными кудрями. Она избежала жестоких недомоганий, но легкая дурнота не покидала Мицци, окутывая ее болезненным туманом, навевая мучительную сонливость.
Она стала чувствительней и сентиментальней, чем прежде, не уставала повторять Курту о том, как мечтает, чтобы сын (она отчего-то не сомневалась, что это будет сын) был похож на него и без конца листала сборники имен, мучаясь и выбирая. Вопреки стереотипам, к соленым огурцам Мария осталась равнодушна, зато с особенной страстью налегала на сладкое – даже на заварные крема, которые раньше недолюбливала за жирность.
Генрих тем временем настороженно освоился в частной школе святого Триниана, успокоившись в прямых и понятных тенетах строгих правил. Заметив, что одноклассники по-прежнему не стремятся принимать его в сияющий круг веселых компаний, он с каким-то облегчением нырнул с головой в учебу. Отныне каждый день был расписан железно и четко, и вершина за вершиной – высший балл за эссе, похвала учителя, попавшая на выставку работа – были взяты им медленно и упрямо.
Мир, обесцветившись до белых страниц и черной типографской краски, стал проще, хоть и монотоннее. После школы Хайни часто засыпал на домашней софе, забыв снять очки и свесив беспомощную, мягкую руку.
Лизелотта бы сильно удивилась, скажи ей кто, что она похожа на брата. Она лишь досадливо морщилась при виде стаек хихикающих девчонок, считая их всех легкомысленными дурочками, что разражаются бессмысленным смехом в ответ на любую ее реплику. Резковатая, унаследовавшая от матери некоторую категоричность в суждениях, она больше всего любила уединение и облегченно вздыхала, когда ей разрешали лечь спать самостоятельно. Дом тогда засыпал, погружаясь в гулкий, успокаивающий сумрак, а Лизелотта могла хоть до утра кружиться по гладкому паркету библиотеки, шепотом ведя споры с незримыми противниками или беседы с книжными подругами, одетыми в кринолины или ковбойские брюки. Всегда находясь в задумчивом отчуждении, словно прислушиваясь к какой-то собственной волне, Лизелотта не желала говорить никому о своих тайнах. Она не желала бы впускать в уютный, прохладный полумрак своей счастливой жизни стук чужих каблуков, грохот сапог и звонкий смех. И, в конце концов, Лизелотта не была бы полностью счастлива, не будь у нее настоящей тайны…
***
Кошке Хельге, взамен подаренного знакомым Харольда, взяли ей друга с говорящим именем Пупсик – ленивого, дружелюбного кота, облюбовавшего шелковые подушки и не торопившегося слезать с них, чтобы заверить в своей искренней страсти Хельгу. Кошка, однако, восприняла его как соперника, и, уже успев обрадоваться безраздельному владению двумя кормушками, издала боевой клич и кинулась в драку. Разнежившийся кот-сибарит осоловел от такого напора и вскоре уже лежал едва ли не связанным у лап довольно ухмыляющейся победительницы, опровергшей также то утверждение, что кошки ухмыляться не умеют…
Каким-то образом она при этом ухитрилась снискать восхищение и сочувствие детей. Теперь в те редкие дни, когда к Лизелотте заходили одноклассницы, никогда не оставлявшие без внимания громоздкое караоке, Хельга была удостоена почетного места в кордебалете и хоре одновременно.
Мария разрешилась от бремени несколько раньше срока. Мальчику она дала явно подготовленное далеко заранее, чинное имя Рейнхард.
Она бесконечно умилялась малютке, любила повторять, какой он теплый и как она любит его к себе прижимать, но быстро выматывалась после нескольких часов наедине с ним. Удивительно белокожий, обладатель выцветших голубых глаз и быстро пробивающихся белесо-светлых волос, Рейнхард был невероятно похож на родителей. Впрочем, Мицци при этом утверждала, что сын – вылитый Курт, как она и надеялась, а Курт предпочитал считать, что у ребенка нос и уши Марии.
