Рейнхард рос быстро и бодро под неусыпным радостным взглядом родителей. Бледный херувимчик, он скоро снискал не только восхищение родственников, но и симпатию всех гостей, которым посчастливилось заглянуть на огонек.
«Ходить он пока не умеет», - твердила Мария, любовно гладя его по пробивающимся светлым волосам – «Но ползает – ползает гениально!».
О, как Рейнхард (родители уже называли его Райни - созвучно с ласковым прозванием Генриха) быстро читал! С каким умильным аппетитом поедал кремовый торт в честь дня рождения! Как уверенно рассказывал стишки на табуретке, сияя и лучась под восхищенными взглядами родных и гостей! Рядом с кузенами он выглядел, как бледный эльф из северных стран. Проявляя довольно скромный интерес к любовно сделанным отцом моделям самолетиков, Рейнхард внезапно увлекся игрой на скрипке к вящему восторгу окружающих. Одетый в новенький костюмчик, он неумело, но старательно пиликал на тонко вырезанном инструменте. Погружаясь в собственную игру, Рейнхард сперва сам едва не плакал, слушая печальные, надрывные звуки, сбегающие ручейком с хрупких серебристых струн, однако быстро понял, что не стоит позволять эфемерной печали овладевать собой. Пусть она лучше окутывает других…
Смерть пришла за Матильдой в один из хрустких, мерзлых, хрустальных дней декабря. Она вошла, не постучавшись, не заставив никого из домашних вскинуть голову или заподозрить неладное, и с прохладной улыбкой взглянула на светящиеся колбы и засушенные горькие травы – суетливые и тщетные человеческие средства, чтобы отсрочить ее приход. И Матильда подала ей руку, точно доброй старой гостье.
Ее хоронили в один из стылых, туманных, промозглых дней января.
В доме воцарилась мрачная тишина. Больше не светились по ночам окна спальни на верхнем этаже, не манили тонким запахом полыни таинственные старинные книги. Разве что неувядающие белые цветы, по-прежнему пышущие свежестью в хрупких прозрачных вазах, еще тлели сладостным ароматом.
Ее смерть была тем большей неожиданностью для семьи, что в последние годы Матильда вовсе не угасала. Напротив – она, кажется, начала понемногу оправляться от вдовства, возилась с внуками, увлеклась какими-то дорогостоящими механическими поделками…
Приснопамятную комнату на втором этаже – ее бывший «рабочий кабинет», более напоминавший пещеру друида – было решено спешно переделать в детскую спальню. Светлый паркет, ажурные кровати, ясные светильники и спокойные обои, как последние комья земли, застучавшей об крышку гроба, окончательно похоронили свечение таинственных снадобий и вековую книжную пыль.
Похороны внучатой племянницы – кажется, это уже стало традицией – почтила своим вниманием Маргарита. На сей раз она попросту вышла из машины Хайдена одним сумрачным, снежным вечером. На ней был дорожный брючный костюм, а тонкими пальцами она вызывающе сжимала лаковый курительный мундштук.
- Когда-нибудь это может убить вас. – очень серьезно предупредил ее Генрих, поправив круглые очки.
Маргарита ответила ему немым красноречивым взглядом.
Она сердечно поприветствовала Ренату, шутливо напомнив той о ее первом и последнем бале. Женщина немного потупилась, с грустью вспомнив тот далекий вечер и поняв, что давнишняя наставница выглядит моложе и прелестней ее самой.
«Я так располнела после вторых родов… и волосы у меня выгорают слишком сильно…».
Искусство пестрит примерами историй о гадких утятах, что, вырастая, становятся прекрасными грациозными лебедями. Однако оно неизменно боязливо обходит стороной гадких утят, превращающихся со временем в гадких уток.
Таким несчастливым исключением и стал Генрих. Невысокий, близорукий и, в отличие от импозантного отца, сутулый, он мог похвастаться разве что неизменно тщательной и аккуратной манерой одеваться.
Лизелотте повезло больше – она вытянулась, превратившись в немного долговязую, но в целом довольно миловидную барышню. В ее облике земное, основательное было причудливо соединено с возвышенным. В густые, жесткие каштановые кудри вплелась тонкая нитка жемчуга. Тонкие, словно угольком вычерченные низкие брови венчали глубокие темные глаза. На мягких, ярких губах то и дело застывала мечтательная улыбка.
Рейнхард быстро выбился в школьный оркестр, скоро заслужив восхищение и умиление не только преподавателей, но и некой благотворительницы – экзальтированной дамы с томной черной бархоткой на шее. Его охотно пускали на школьную сцену первым номером. Он быстро – удивительно быстро для ребенка, росшего среди теплой трепетной заботы – понял, что дело здесь не только и не столько в его музыкальных талантах, сколько в том, что немногочисленной – пока еще! – публике будет много приятней смотреть на него, бледного херувима в отглаженном костюмчике, чем… чем, как примеру, на такого, как Генрих.
Сам Хайни заполнял одинокие вечера игрой в шахматы, теша свое самолюбие тем, что выигрывал партию за партией у рассеянной Марии.
Порой ему казалось, что окружающие издеваются, прося его быть ласковее и снисходительнее к младшему кузену. Райни и Хайни – как в дешевом водевиле начала века!
***
Рената с супругом вздохнули с тихим облегчением, когда дети, наконец, пошли в старшую школу. С этого счастливого дня чета, отвергая традиционный семейный отдых на море, то и дело укатывали в дальние экспедиции, прихватив с собой то промышленный запас крепкого, как бронежилет, средства защиты от солнца, то комплект альпинистского снаряжения.
Романы и повести Ренаты, написанные ярким, живым, ироничным до язвительности языком расходились влет, как горячие пирожки.
А за семейным ужином, всегда долгим и неуклюжим зимой, когда за окном царит тяжелая мгла, она – субтильная и худощавая, моложавая и светлоглазая, в клетчатой рубашке, сидящей на ней узко и стройно, как тугая перчатка – рассказывала о своих путешествиях. Хайден – все еще бодрый, несмотря на измявшие лицо морщины, не расставшийся с блеском в темных глазах – при этом неизменно поправлял жену, то и дело входящую в раж, а также следил за тем, чтобы бокалы окружающих не пали жертвой ее бурной жестикуляции. Она тем временем рассказывала о сырых, туманных горных вершинах, о спаленных солнцем, разодранных войнами далеких странах, об увитых влажным плющом храмах забытых кровожадных богов…
Молодой Пупсик и поседевшая, но все еще полная сил Хельга по-прежнему на дух не переносили друг друга, демонстративно отворачиваясь, стоило им столкнуться у одной кормушки, однако неизменно сплачивались перед лицом общего врага, на время подписывая пакт о ненападении и вдвоем нахально и упоенно раздирая хозяйскую кровать.
Хайни тем временем проводил вечера в тихих, но яростных спорах с собственным отражением, отчего-то упорно выдвигающим совершенно несостоятельные гипотезы. Лизелотта и Рейнхард с интересом ждали развития событий, предполагая, когда же диспут дойдет до точки кипения и перейдет в драку – правда, оба, не сговариваясь, соглашались, что призрачный двойник его, скорее всего, переборет…
Курт отказывался и от выступлений «на правах героя» перед недостаточно идеологически подкованными старшеклассниками, и от рассказов для пылающих любопытством гостей, заскучавших в сытом маленьком мире, и от издания каких-либо мемуаров. Он не хотел оборачивать сухой, пылающий ад, запертый в его сердце, в глянцевую бумагу, перевязывать его ленточками и вручать с поклоном другим. Зато он полюбил яблоневый сад, разбитый на заднем дворе неподалеку от дремотного синего пруда. Прохладная зелень, кисловатые белые плоды, утешительная тень, в которой мог прятаться от летнего зноя Рейнхард, удивительно похожий на Марию…
Главное было – не задремать.
Генрих не ладил с людьми, сдавленно втягивал шею, проходя мимо больших компаний, кутая островатые плечи в форменный пиджак. Картина громадного блестящего кампуса, похожего на волнующееся, беспокойное море, пугала его, и потому тихий, но серьезный Технологический университет Оклахомы (или попросту Техуниверситет) подходил ему куда больше славящихся своими громкими именами заведений. Практически закрытый анклав, с развитым и по-своему красивым студенческим городком, однако, удаленным ото всех больших дорог, Техуниверситет заранее страшил не слишком прилежных старшеклассников высокими баллами, требующимися для поступления. Конечно, побаивались и вошедшего в легенду уникального микроклимата, жаркого, сухого, близкого к пустынному. Популярны в народе были страшилки о тонких ядовитых змеях, шныряющих в тех выжженных землях. Но Генриха не пугали змеи – его пугали люди…
Рейнхард, тихий, милый и внимательный, рос не по дням, а по часам, жадно впитывая, как губка, все неосторожно оброненные окружающими слова или случайные, но чрезвычайно важные рассуждения. И, чем старше он становился, тем уверенней зрела в нем твердая мысль, что, несмотря на блестящие ордена и красивую форму, повторить путь своего отца он бы точно не хотел. Райни приводила в ужас и трепет та почти магическая легкость, с какой сильные мира сего бросали под свинец, огонь и железо тысячи таких, как его отец.
Он не хотел быть человеком, что героически погибает в пылающей гуще схватки – он хотел быть тем, кто решает, быть схватке или не быть.
В замкнутом котле Техуниверситета, как в некой тайной лаборатории, варились и кристаллизировались те, о ком в будущем скажут «далеко пошел». И, в отличие от сходных сообществ чванного Гарварда или Йеля, туда можно было пробиться, даже если ты пишешь личные послания не на гербовой бумаге…
Лизелотта любила темноту. Тихий, блаженный полумрак, высвеченный белым огоньком свечи, позволяющий ей остаться в упоительном одиночестве, кружиться под ведомую лишь ей музыку и говорить с тенями. Живые люди из плоти и крови порой казались ей лишь раскрашенными муляжами, нелепыми в ее любимом призрачном мире. Прожив в этом доме много лет, не раз оставаясь одна, она точно знала, что одинокая свеча в окне привлекает не только мотыльков…
Впервые это случилось, когда ей было одиннадцать. Она, не в состоянии уснуть, бродила по второму этажу, в волнении прислушиваясь, как скрипят старые паркетные доски под ее ногами. Тогда, приоткрыв дверь в пустующую спальню для гостей, Лизелотта заметила высокую, темнеющую на фоне лунного окна фигуру строгого старика с жесткой выправкой. Его лицо, узкое и изрезанное морщинами, хранило следы былой юношеской красоты, а светлые глаза смотрели куда-то в сторону. Лизелотта застыла на месте, открыв рот, вцепившись скользящими пальцами в латунную ручку двери.
- К-кто…
На ум пришел отчего-то портрет, висящий в золоченой раме над диваном в гостиной. Нет, это же не может быть…
- Прадедушка Готфрид?
Призрак повернулся к ней полностью, и, щуря глаза, качая головой, точно стараясь поймать за хвост ускользающее воспоминание – следы рассудка – спросил:
- Малышка Рената?
- Нет-нет, - замотала головой Лизелотта – Я не мама, то есть… то есть я ее дочь, и…
Логичней всего, конечно же, было бы броситься со всех ног в свою спальню и замотаться в душное одеяло, дрожа, пока не наступит успокаивающий, прозрачный рассвет. Но ноги Лизелотты словно приросли к полу, весь мир будто сжался до размеров темной комнаты.
Готфрид (впрочем, был ли это уже Готфрид?) протянул девочке суховатую, жилистую руку, снисходительно пожав мягкую ладонь правнучки.
- Я тебя не обижу. – размеренно, с какой-то старательной твердостью проговорил он – Расскажи мне что-нибудь…
С тех пор Лизелотта, ведомая унаследованным от матери любопытством и эйфорическим осознанием собственной тайны и всезнания, приходила сюда чуть ли не каждую ночь. Она уже не путалась в подоле махрового розового халатика, открывающего теперь ломкие, как спички, стройные ноги. Она полюбила оставаться дома одна, ночуя в отдельной комнате, однако никогда не устраивала «пижамных вечеринок» и не звала друзей на танцы – вместе этого она зажигала свечи и кружилась в успокаивающем полумраке, ожидая прихода… кого?
Они появлялись довольно быстро – особенно глухими, мертвыми зимними ночами - привыкнув к ней. Салли порой касался запястья Лизелотты своей рукой – ледяной, закостеневшей, влажной – и девушка чувствовала, как по коже катятся почти материальные капли. Ласковая и веселая Фрида рассказывала забавные истории из своей жизни – о, как двусмысленно это звучало теперь! – а спокойный Готфрид по большей части молчал, глядя в черный провал окна.
С годами Лизелотта перестала воспринимать эту «связь поколений», как нечто само собой разумеющееся. Встречи перестали быть просто привычкой – безмятежной или волнующей – и начали все чаще, все больнее жалить ее неудобными вопросами. Возможно ли это? Игра ли это воображения, правда, или, чем черт не шутит, болезнь? Способны ли все видеть призраков или это некий уникальный дар? Ко многим ли людям они являются? И, самое главное, что ей с этим делать?!
Лизелотта до последнего не была уверена, куда именно и на какую специальность ей поступать. Ответ пришел внезапно, когда она прочитала в какой-то случайной брошюрке о новом, свежем на грани скандальности факультете парапсихологии, что вслед за Стэнфордом и Дьюком открылся в Техуниверситете. Говорят, там лучшие в округе научные кафедры и исследовательские лаборатории, но… можно ли с полной уверенностью назвать это наукой? Какое у нее будущее? Чем она, Лизелотта, сможет после этого заниматься? Не станет ли она очередным посмешищем, то и дело мелькающим на страницах «желтых» газет?
… Студенческий городок Техуниверситета, как и любое закрытое сообщество, был излюбленной темой для поклонников таинственных историй и удивительных вымыслов. Одни говорили о страшных экспериментах в подземных лабораториях, другие – о кругах на полях, третьи сообщали, многозначительно понизив голос: «А вы знаете, что декан кафедры древних языков раньше работал в «Аненербе»? Конечно, имя он сменил, но людей-то не обманешь…».
И Лизелотта чувствовала, волнуясь и прижимая к груди плотную папку с документами, что скорее найдет ответы на свои вопросы там, чем среди гладких стен веселого колледжа.
---------------
Техническое: