Копирую еще раз саундтреки...
Надежда вспыхнула воскресным вечером, когда рука Генриха нащупала в жестяной пыли почтового ящика плотный, гладкий конверт.
Дрожащие пальцы нетерпеливо разорвали его – от листка бумаги пахнуло робким, кокетливым ароматом лимонной воды. По лицу студента расплылась улыбка. «Это она, она! Вспомнила… наверняка хочет извиниться…».
Улыбка увяла, едва его глаза впились в верхние строчки. «Дорогой Рейнхард!» - гласило вступление…
Это было письмо от председательницы студенческого совета, о котором «она», скорее всего, даже не подозревала. Но Хайни безо всякой посторонней помощи успел мысленно ее обвинить, простить и разочароваться.
Возможно, именно это оказалось той самой соломинкой, сломавшей спину верблюду, непоправимо повлиявшей на то, что произошло позже.
Люди неосторожные могли бы заключить, что Генрих был несколько ограниченным педантом, запертым в узком мирке научных догм, однако подобное суждение было бы фатальной ошибкой. Его неодолимо влек мир зыбких загадок, полумистических теорий, неразрешенных вопросов – мир тех дисциплин с невероятными названиями, что с самым серьезным видом изучала его сестра. Пару раз Хайни даже подумывал о переводе, но… нет, это было бы слишком рискованно, и потом – уж лучше быть магистром сельского хозяйства, чем профессором кислых щей…
Слухи и вести о загадочной даме, собиравшейся целый семестр читать лекции на факультете сестры, заинтересовали его. Моложавая женщина, чей возраст затруднялись определить даже утомленные от сплетен вахтерши и комендантши общежитий, преподавала историю и значение гаданий в западноевропейской культуре. Этой промозглой, дождливой южной зимой она носила легкий белый плащ, практически не снимая его даже в помещении. Порой ее видели в университетском парке – блаженном островке прохладной зелени – сидящей на скамейке и поглаживающей пушистую кошку, царственную и белоснежную, как арктический барс. Высоко забранные черные волосы дамы выглядели так, словно были выточены из гранита, а с ее бледных губ не сходила отстраненная улыбка. Она слыла прекрасным знатоком предмета и внимательным преподавателем и, говорят, едва справлялась с потоков смущенных юношей и чувствительных девушек, в личной беседе умоляющих рассказать о любовных гаданиях и приворотах что-нибудь еще… что-нибудь практичное.
Генрих и сам не представлял, о чем именно будет говорить с ней. О чем он ее спросит? Он учился на другом факультете, не знал никого с ее кафедры, даже на ее лекции захаживал всего пару раз, когда это позволяло его собственное расписание…
Мисс Адамс, высокая и спокойная, приняла его радушно. Пить чай с сочувствующими преподавателями Генриху было не впервой, однако ни с кем он не чувствовал себя так легко – будто исчезло чувство стыда, жгучей ранкой напоминающее ему о том, что он вынужден искать компании лекторов, отвергнутый ровесниками.
Когда мисс Адамс спохватилась и начала недвусмысленно упаковывать внушительную сумку, Хайни вызвался проводить ее до автобусной остановки. Он краснел и напряженно думал о том, как это может быть расценено, но ей, кажется, никакие крамольные мысли в голову не пришли.
Они стояли под деревянным козырьком, защищавшим их от тяжелого, моросящего дождя. Генрих, поплотнее кутаясь в темное пальто, чувствовал себя неуютней с каждой минутой – не только потому, что вынужден был ступить из натопленного комнатного уюта в промозглую мглу, но и потому, что время прибытия автобуса неуклонно приближалось. Наконец, собравшись, он задал сокровенный вопрос, полный решимости, если понадобиться, вскочить вслед за загадочной специалисткой в автобус, идущий бог знает куда:
- М-мисс Адамс, я хотел спросить у вас… ну, может быть, совета… просто, понимаете, мне очень нравится одна девушка, и…
- Боюсь, что у вас ничего не получится. – спокойным, обезоруживающим тоном сообщила дама, внимательно вглядываясь в глаза Хайни. Ее лицо казалось в окружающей мгле сгустком пылающего света.
- Почему? Вы ведь не знаете… вы просто слушаете то, что говорят другие, но это неправда, честно… Она просто застенчивая, ну, просто не знает, как выразить… она просто пока не поняла, как ко мне относится… и вообще, мы ведь недавно знакомы…
- Генрих, поверь, она прекрасно поняла, как к тебе относится. – прервала его мисс Адамс коротким вздохом – Поверь, у вас действительно нет будущего.
- Вы… вы… - Хайни краснел мучительно, пятнисто, отчего начинал немного походить на жирафа-альбиноса – Вы просто так это говорите! Она не такая! Вы просто наслушались от… этих! Все не так! – выпалил он, прежде чем в невиданном прежде ослеплении выбежать со скудно освещенной остановки, броситься в сверкающую дождливую тьму. В сердце клокотала злость, мучительная, запоздалая боль окончательного осознания и упрямое, гордое нежелание его признавать. Генрих слышал, как его окликают, однако в эйфории гнева продолжал бежать прочь. Ослепительной желтой молнией слева сверкнул фонарь. Под ногами плескались свежие лужи, жадно пропитывая легкие ботинки.
Хайни остановился, почувствовав невыносимую боль в боку. Голова кружилась, мир в мокрых очках тек и расплывался. Он стоял, тяжело дыша, запрокинув голову, прислонившись к столбу, и держался за бок. Злость уходила, как волна во время отлива, и ужасающая, нелепая ситуация понемногу вырисовывалась перед юношей во всей своей красе.
Он был один на скудно освещенной дороге, и сквозь пелену ливня едва различал темнеющие на обочине дома. Возможно, в ясный полдень Генрих бы признал в этом месте дорогу к колледжу инженерии или поворот перед популярным студенческим кафе, однако сейчас мир, окрашенный в сумрак зимнего вечера, выглядел чужим и враждебным. Постоянно протирать очки было утомительно и бессмысленно, но возможность снять их казалась самоубийственной.
Мысль о том, что он сказал нечто ужасное – память разом наложила на все недавние слова штамп «Нечто ужасное» - человеку, понимавшему и не оттолкнувшему его, пришла уже значительно позже. Пока в висках все еще билась обида («Она сама виновата! Все они одинаковы! Им лишь бы пнуть…»).
Он шел, смутно разбирая дорогу, мучительно вызывая в памяти плохо изученную карту этих мест. Дождь немного утих, и на лицо падали его колкие, ледяные иглы. Спящий городок сейчас казался Хайни безжизненной пустыней, где бессмысленно просить о помощи или ждать участия. Мысли его смутно обращались к тесному, ярко освещенному коттеджу, где теперь, должно быть, сходит с ума от беспокойства младшая сестра. А может быть, и не сходит… вероятно, она лежит на софе с книжкой и с сонным удивлением посматривает за окно. Не повезло же тому, кто окажется на улице в такую погоду!
Тьма словно сгустилась, подобравшись к Генриху, стала плотной, угрожающей. Казалось, она ожила, и где-то в неведомой мгле бились жилы с ее сумрачной кровью. Она хищно следовала за ним, и можно было различить еле слышный, пробирающийся сквозь шум дождя шепот. «Хайни… Хайни… Хайни…» - ласково, почти интимно. Генрих плотнее запахнул пальто, поднял воротник, зашагал быстрее. Он не столько слышал странный шепот, сколько ощущал его, чувствовал кожей, как едкий яд.
«Хайни, Хайни, Хайни…»
Генрих теперь шагал нарочито громко, не пропуская ни одной лужи, точно упрямый ребенок. Шепот не отставал, впрочем, и не становясь громче, забираясь под ворот вместе с холодными каплями дождя.
«Хайни, Хайни, Хайни…»
Автобусная остановка показалась юноше спасительным оазисом. Теперь она пустовала – мисс Адамс давно уехала, но теперь это скорее пугало, чем успокаивало Генриха. Он старался не думать о том, что произойдет, если окажется, что последний автобус уже уехал и ему придется преодолевать путь домой пешком – сквозь толщу дождя и тьмы…
К счастью, фортуна, по видимому, решила, что на сегодня с него хватит, и милостиво позволила сесть на долгожданный автобус. Мизерный остаток пути до дома, лежащий после конечной остановки, Хайни преодолел быстро, как никогда.
Спокойный свет электрических ламп, хлопоты всполошившейся Лизелотты, разогретый ужин и сухая одежда пригасили темный страх, колотящийся в его сердце. Тревога всколыхнулась вновь, когда сухо щелкнул выключатель и сонная, глухая темнота воцарилась в комнате. Постель Рейнхарда тихо пустовала, а Лизелотта еще долго не спала, вздыхая, ворочаясь, бормоча что-то себе под нос. Хайни незаметно для себя самого задремал, успокоившись, прислушиваясь к ней.
Когда он вновь открыл глаза, за окном сияло холодное, ясное утро. Лизелотта, уже привыкшая носить длинные сорочки и переодеваться в ванной, быстро приводила себя в порядок; откуда-то с первого этажа доносились беспечные, громкие шаги Рейнхарда, очевидно, уже отрепетировавшего речь, убедительно объяснявшую его отсутствие. В благословенной какофонии утренней суеты растворилось, точно ненароком запомненный кошмар, воспоминание о вчерашней ночи, твердой и странной уверенности мисс Адамс и – главное – о шепоте во мгле…
***
Лизелотта тосковала. Тосковала по сладостной тени садовых деревьев, по блаженному, устоявшемуся уединению, по спокойным беседам после полуночи. Она не имела ничего против новых однокурсников, но пестрая, горячая суета живых быстро утомляла ее.
Она крутила в руках дешевую игрушку – стеклянный шарик с разноцветными гранями – с задумчивым интересом наблюдая за скользящими внутри тенями.
Девушка все-таки имела двух приятельниц – просто для того, чтобы не чувствовать себя неловко, сидя в одиночку в кафе. Однако гораздо большее удовольствие доставляли ей тихие ночи в пустой гостиной, куда в последнее время наносили робкие визиты самые разные… люди. Приходил, гремя ботфортами, гессенский солдат, павший во время войн за независимость; склоняла ей голову на колени кудрявая девочка, умершая от тифа…
Лизелотта жмурилась от тихой гордости, думая о том, что теперь может говорить и с «чужими» призраками – до сих пор ее удостаивали вниманием только близкие родственники. Она чувствовала, что вскарабкалась на ступень выше.
Ее курс неуклонно таял – утекали, испарялись люди, потерявшие к необычной науке интерес или же попросту сделавшие выбор в пользу более практичных специальностей. Ярче засиял талант самой Лизелотты – ее отмечали преподаватели, ей выдавали ценные тома, обыкновенно хранившиеся в богатой библиотеке за стеклом, ее приглашали на семинары и предлагали программу расширенного курса.
На одном из занятий она и познакомилась с молодым человеком, носившим претенциозное имя Гэбриел и старательно растившего усы, что делали его старше лет на десять. В первую очередь он заинтересовался тонко настроенным домашним телескопом, купленным Лизелоттой в период короткого увлечения уфологией.
Позже Гэбриел перешел на легенды о вампирах и ламиях, позабыв грезы о контактах с внеземным разумом, однако звонить симпатичной однокурснице отчего-то не перестал. Лизелотта все чаще чувствовала, поднимая массивную трубку, как по ее лицу расплывается смущенная, теплая улыбка – точно собеседник мог видеть ее. Девушка с несколько большим старанием, чем обычно, перебирала пестрые буклеты из почтового ящика, словно надеясь обнаружить среди них короткую записку – и нередко ее надежды оправдывались.
В алой, тонко подпоясанной тунике, заплетя волосы чуть иначе, чем обычно, Лизелотта была похожа на едва распустившийся экзотический цветок, пламенеющий теперь на фоне пустыни.
Ее белые руки нервно перебирали стеклянный шарик, в гранях которого бился разноцветный пламень.
Генрих искренне старался забаррикадироваться от неприятностей и странных случаев среди шелеста страниц и успокаивающего запаха древесины.
Тем не менее, он все равно не избежал визита взъерошенного типа с тяжелыми папками подмышкой, агрессивно агитирующего худосочного студента посетить пустующий университетский спортзал. Генрих, вежливый, растерянный, но непреклонный, выдержал осаду с честью, и пропагандист в шортах досадливо и громко хлопнул дверью. Хайни пожал плечами и вновь повернулся к зеркалу – продолжить увлекательный диспут.
***
Рейнхард чувствовал себя альпинистом, который взобрался наконец на холодную вершину и гордо обозревает теперь раскинувшиеся вокруг пестрые просторы. Он был молод, красив, обаятелен, талантлив. Он имел теперь блестящий диплом, многообещающие знакомства, хорошенькую девушку… Ах, какая жалость, что взбалмошная кузина настояла на том, чтобы вернуться домой в кратчайшие сроки! Пришлось обойтись и без торжественного праздника, и без искрящихся шампанским пирушек. Его подружке так и не выпало покрасоваться среди сверкания огней в утянутом до стиснутых ребер платье, с хрустящими от завивки кудряшками. Впрочем, едва ли она дулась бы очень долго – девушка была необидчива и ласкова. Еще меньше была вероятность того, что сам Рейнхард долго бы переживал из-за ее страдающего тщеславия – она была милой диковинкой, приятной собеседницей, символом статуса – но не более того.
***
Лизелотта не без некоторой грусти глядела из окна такси на покрытый сумрачной тишиной пейзаж, уже исчезающий за поворотом. Едва ли она могла бы назвать время, проведенное в Техуниверситете, лучшими годами своей жизни, но от мыслей о будущем и неясных тревог судорожно сжималось сердце.
