Итак, получилось... мрачновастенько
И сюжетненько. У меня вообще это поколение, по всем планам, выходит каким-то мрачноватым...
Выпускники ухитрились всего на день опередить Ренату с Хайденом – оглушенные бесконечным перелетом и сменой часовых поясов, они отсыпались после весеннего тура в Тибет. Часть поездки чета провела в цветущем курортном заповеднике блестящего отеля «Мандарин» - вышколенная прислуга, хрусткие белые простыни на кровати, выверенная гармония сада камней, маленький бассейн, стрельба из лука или занятия йогой для желающих – семейным парам абонемент со скидкой…
Быстро утомившись в лощеном европеизированном раю, чета договорилась об участии в двухнедельном горном походе и вскоре покинула предместья Лхасы.
Их ждали крутые тропы, недобро щурившиеся с соседних склонов, незыблемая, холодно-голубоватая гладь священных озер, звенящий горный воздух и величественный покой каменных вершин. Рената довольно улыбалась, плотно кутаясь в теплую мужскую куртку, оглядывая стены очередного тихого монастыря, наблюдая за полетом черных птиц в бледном небе. Останавливалась немногочисленная группа в маленьких семейных гостиницах, застывших на обрывистых склонах, в чайных домах, а чаще – попросту в палатке под открытым небом.
Удивительно, но теперь Рената уставала гораздо меньше, чем во время отдыха в «Мандарине», где ее то и дело одолевала полуденная дрема.
Как ни странно, даже неумолимая старость не сгладила ее резких, юношеских черт. Она с некоторой горечью поняла, что выдать седые волосы за платиновые уже не сможет, и теперь, упрямо спеша за проводником, смотрела на окружающих с некоторым вызовом. Правда, бежать слишком быстро Ренате не позволяли не только годы, но и совесть, воплотившаяся в каком-то укоризненном шарканьи хромой ноги Хайдена.
Возможно, ему не стоило во время первого знакомства с попутчиками упоминать о своей ученой степени, ибо теперь, несмотря на наличие экскурсовода, туристы отчего-то предпочитали обращаться с половиной вопросов именно к нему. «Герр доктор, профессор… герр профессор доктор…» - неслось со всех сторон. «Ну, вы-то точно знаете ответ! Как вы можете не знать?...» - светилось недоумение в чужих глазах.
***
«Молодая жена Курта» - это определение словно бы въелось в чужую речь, и никакие годы не могли заставить его поблекнуть. Несмотря на истлевший девичий румянец, на засыпанные предательским снегом золотые кудри, на истончившиеся, суховатые ручки, она так и осталась для всех «молодой женой Курта».
Годы пощадили его благородную стать и пронзительную голубизну глаз.
Мучительные воспоминания поблекли, отдалившись, подернувшись мечтательной дымкой былого. Теперь, когда они напоминали скорее смутные сны, чем наполненные живой кровью кошмары, Курт уже мог позволить себе задумчиво перебирать старые медали, слушая, как звенят они в его пальцах, или с некоторой ностальгией вспоминать о товарищах – впрочем, писал он им довольно редко…
Дни текли, похожие на теплый полуденный сон. Солнечные блики скользили по глади пруда. Голос Марии, в последнее время полюбившей читать ему вслух, звучал тихо, как-то бережно. Массивные романы с серыми дотами на обложке были неизменно заперты за матовым стеклом шкафа – осколки утраченных иллюзий порой больно впивались в душу.
Шрамы ныли лишь в дождливую погоду, изредка напоминая о себе под вечер. Все было хорошо…
Лизелотта, по собственному выражению, пребывала в поиске. Она читала много эзотерической литературы, подходя к этому занятию с вдумчивой обстоятельностью настоящей ученой. Время от времени она консультировала мать, обратившуюся к модному в последнее время жанру мистического романа.
Адрес беспокойного, растрепанного Гэбриела затерялся в шелесте страниц записной книжки. В гранях зеркального шарика задумчиво переливался влажный, радужный свет.
***
Вялый, сложенный коллектив принял Генриха спокойно. Пережив паническое осознание того, что будущие занятия будут разительно отличаться от всего, выученного по глянцевым учебникам, Хайни преодолел минутное отчаяние и приступил к работе. Его мир вскоре вернулся в состояние блаженной упорядоченности, а начальство вскоре даже отметило рвение молодого специалиста с редким образованием. В знакомом мире стерильного звона склянок, шуршания кипельного халата, дымчатой призмы рабочих очков и столбцов железных расчетов Хайни чувствовал себя как нельзя лучше. Он твердо стоял на обеих ногах, с каким-то даже облегчением сомкнув вокруг себя холодные стены лаборатории. Его признавали (наконец-то, наконец-то!). Он даже начал задумываться о диссертации.
Но иногда посреди важнейшего обсуждения проблемы натопышей у кур или трудностей, с которыми сталкиваются в местных теплицах аргентинские лимоны, Генрих словно бы отключался – сонливость ли или просто замороченность работой были тому виной – и с недоумением обводил взглядом ставшие вдруг чужими и незнакомыми лица коллег. Что он тут делает? Ведь только что – в дремотных мечтах или в утреннем сне – он парил в лунном свете, и мягкая, прохладная трава стелилась ему под ноги, и седые горы вырастали вдали. Привкус странного горячего вина тлел во рту.
Лимоны? Силос? Уникальные типы почвы? Не будьте смешными…
Тем вечером он задержался дольше, чем обычно. Сумрачная, тягостная тишина уже наполнила коридоры, и дежурный, привычный звон ключа прозвучал как-то особенно тоскливо. Генриху предстояла долгая дорога домой – зябко кутаясь в пальто и прислушиваясь к гулкому звуку собственных шагов, расталкивая промозглый сентябрьский мрак…
Вывеска незнакомого бара (впрочем, для него все почти все бары были незнакомыми) сияла мягко и приветливо, без современного кислотного блеска, однако Хайни застыл перед входом минут на пять, раздумывая так, словно бы от решения зависела вся его жизнь. В конце концов он храбро толкнул дверь и переступил порог.
- Горячий шоколад, пожалуйста. – с некоторым даже вызовом сказал он барменше и, немного подумав, прибавил – Со сливками.
Барменша взглянула на Хайни удивленно, но заказ выполнила.
Возможно, дело было в шоколаде, возможно, в теплой обособленности протопленной комнаты, в этот понедельник почти пустующей – но Хайни, заслушавшись надрывной медленной музыкой, ударился в задумчивые размышления и бесповоротно утонул в жалости к себе.
«И почему я не поехал на ту стажировку в Аргентину, когда приглашали?»
«И почему я не обратил внимания на ту хорошенькую практикантку, которая угощала меня пирогом с ежевикой? Хотя, она всех угощала…»
«Может, бросить все и уехать в Европу? Только кто меня там ждет…».
Бессильная злость на себя самого и собственную нерешительность быстро переплавилась в привычную, даже какую-то усталую ненависть к другому человеку.
Рейнхард, Рейнхард! Неужели ты думаешь, что неуклюжий кузен смиренно принимает, как должное, твои презрительные намеки и полные блистательного высокомерия взгляды? Или, быть может, ты считаешь, что он уже привык, омертвел и почти не чувствует тонкие иглы твоих острот? Райни, всеобщий любимец, вознесшийся в блеске собственных речей. Ухитрившийся прослыть одновременно хранителем традиций, сторонником прогресса, простым славным малым и столичным щеголем. Высокий, белокурый, изящно сложенный – Райни, ты словно бы взялся всем своим существованием доказать, что существуют белоснежные вершины, которых никогда не достигнуть сутулым и близоруким магистрам сельского хозяйства…
Рейнхард, Рейнхард, ты с твоими длинными ногами и музыкальными руками, любимец девушек, профессоров и собак…
Мысль прервалась на полуслове, замерев, как замороженная на лету птица. Генрих внезапно почувствовал чей-то взгляд, вонзившийся ему в спину ледяной иглой.
«Хайни…» - знакомо прошелестело возле самого уха.
Казалось, в один миг исчезли уютные стены освещенной комнаты. Генриха обдало волной ночного холода.
Голос во тьме, взгляд, преследовавши его на темных улицах пустынного городка… Хайни узнал бы его даже в густой, бушующей толпе.
Стараясь унять дрожь в руках, он медленно обернулся. Немногочисленные посетители, барменша, скользящие за окном тени прохожих – все это словно бы замерло, исчезло для него, застыв в черно-белом стоп-кадре. Внимание притягивала лишь молодая женщина, как раз аккуратно присевшая за дальний столик. Скинув куртку, она осталась в длинном вечернем платье, алым, как цветущий мак. Ее холодные белокурые волосы были распущены с какой-то удивительной небрежностью, и капли дождя все еще дрожали на прядях.
Женщина обернулась и посмотрела прямо на Хайни – ее голубые глаза были блеклыми, непрозрачными, точно вековая толща далеких ледников. Тонко вычерченные розовые губы – цветущие, жадные – тронула улыбка…
За окнами бушевал ливень, заперев Генриха в потерявшем внезапно всю свою прелесть заведении, как в осаде. «Вот и все» - крутилось в голове – «Вот и все…». И нет отрешенной, резкой, светлой мисс Адамс. И некому помочь, и некуда бежать…
Тут – хвала небесам! – женщина отвернулась. Предавшись каким-то своим мыслям, она теперь неотрывно глядела на собственное отражение в черноте окна. Впрочем, не исключено, что она наблюдала за зеркальным двойником Хайни…
Торопливо отсчитав несколько тяжелых монеток, предательски скользивших в пальцах, он накинул пальто и выбежал, хлопнув дверью, в объятия холодного ливня. Путь домой промелькнул перед его глазами, подобно вспышке молнии.
Закрыв за собой тяжелую дверь, он с облегчением вздохнул, чувствуя, как бешено колотится сердце. Прихожая встретила Генриха кромешной темнотой, и лишь в пустующей гостиной обнаружилась пара горящих свечей. «Снова электричество отключили» - вяло подумал Хайни и подивился тому, как буднично, до смешного обыденно, почти уютно звучала эта фраза после всего, что ему пришлось пережить этим вечером.
Морщась и вздрагивая от скрипа ступенек, Генрих поднялся наверх. Он замер на миг возле музыкального салона, прислушиваясь к нежным отзвукам пронзительной мелодии, лившейся из-за закрытых дверей.
Райни, Райни…
Этой ночью Генрих так и не решился загасить свечу, тлевшую на прикроватной тумбочке. Засыпал он долго, и сновидения его были населены смутными образами, что бродили по краю сознания, угрожающе раскачиваясь и приближаясь к нему, и чьи-то резкие и яркие черты неодолимо проступали сквозь туманный покров…
***
Осень наползла на город сыроватыми туманами, пронизывая до костей коварным, набирающим силу холодом. Великолепные бриллиантовые ливни шумели по вечерам, заставляя даже постаревшую Хельгу удивленно прислоняться треугольной мордочкой к окну. Горьковатая свежесть сочилась сквозь щели в окнах, и над сводами крыши гремели оглушительные громовые раскаты…
Лампочки тревожно мигнули и погасли. В головах обоих присутствующих вспыхнула единая привычная мысль – «Опять…».
Курт и Мицци на неделю отправились бродить по тенистым зеленым заповедникам и кормить морских котиков на скалистых пляжах Сан-Франциско. Рената с супругом остались ночевать у знакомых, а Генрих вновь задерживался на работе, и потому обычная работа – поиск на ощупь пути в кладовку, распаковка свечей, выуживание за закромов допотопной газовой горелки, на которой можно было бы согреть ужин – целиком легла на плечи Рейнхарда и Лизелотты. Девушка, как ни странно, даже заулыбалась, нимало не огорчившись произошедшему – в мягком, медовом полумраке, разбавленном огоньками свечей, она чувствовала себя даже лучше…
…Огоньки свечей дрожали и расплывались, завораживая и навевая сонливость. Янтарные блики скользили по лицу Рейнхарда, делая его облик теплей и обаятельней, чем он был на самом деле.
- Что будем делать? – рассеянно вопросила Лизелотта, отпивая немного горьковатого белого вина. Надежды на то, что электричество включат до завтрашнего дня, не предвиделось. Она слишком берегла свои глаза для того, чтобы читать при таком зыбком освещении.
Райни едва заметно улыбнулся.
- Я мог бы сыграть тебе.
- О… это очень мило.
Кажется, он принял эти слова за бурное согласие, просветлев лицом.
- Тогда идем! – его узкая, прохладная ладонь обхватила пальцы Лизелотты. Девушка встала из-за стола, прервав тягостную трапезу даже с некоторым облегчением.
Рейнхард вел ее вверх по лестнице упорно, целенаправленно, быстро, едва ли не таща за собой. Лизелотта цеплялась за гладкие перила, чувствуя, как предательски скользят на ступенях домашние туфли. Наконец, добравшись до музыкального салона, сейчас погруженного в золотистый полумрак, она с облегчением плюхнулась на софу, сцепив «замочком» на вышитой подушке тонкие пальцы. Райни, не теряя даром времени, бережно извлек скрипку из футляра – огоньки свечей разом блеснули на полированном дереве, освобожденном из бархатного плена.
Лизелотте не было знакомо произведение, которое он собирался сыграть – она терялась в серенадах, симфониях, пьесах и могла узнать сходу разве что самые известные арии из монументальных опер. Но она всегда любила слушать игру на скрипке, трогавшую ее гораздо больше, чем гладкое, фарфоровое совершенство фортепиано. Ей казалось, что острые струны, с которыми так легко и вольно обращается тонкий смычок Райни – это живые, кровавые жилы ее сердца, страдающие и трепещущие сейчас, больно сжимаясь от каждого нежного и словно бы укоряющего звука.
Когда последний аккорд растаял, рассыпался серебристым звоном в почтительном безмолвии салона, Лизелотта обнаружила, что давно уже неромантично шмыгает носом, прижав обе ладони к щекам.
Она и сама не заметила, как Рейнхард оказался рядом с ней, присев на узкую софу.
- Райни, это было… так прекрасно…
- Рад, что тебе понравилось. – юноша провел ладонью по ее волосам. Лизелотта зажмурилась от этой неожиданной ласки.
Его рука спустилась чуть ниже, гладя Лизелотту по трепещущей, нежной шее. Тонкие, бледные пальцы Рейнхарда уже скользили за ее ушком, слегка щекоча, заставляя ее нервно посмеиваться.
- Ра-айни… - она блаженно откинула голову.
Его пальцы теперь быстро, целенаправленно вытаскивали старомодные фигурные шпильки из ее волос. Второй рукой он все так же ласкал шею Лизелотты. Вскоре пальцы Рейнхарда уступили место его губам – он целовал тонкую, чувствительную кожу возле ее ушка, скользя ниже, обжигая шею.
Лизелотта, еще не пришедшая в себя, окутанная дурманом слабости после пронзительной музыки, не сопротивлялась. Блекло-голубые глаза Рейнхарда горели совсем близко. Происходящее казалось нереальным, и вспыхивающие на краю зрения янтарные огоньки свечей, плывущие в окружающем полумраке, лишь усиливали впечатление.
Она немного сползла с софы. Райни продолжал целовать ее шею, жадно прижимая Лизелотту к себе. Его прикосновения были странно удушливы, еще глубже погружая девушку в ядовитый дурман.
Лизелотта опомнилась, лишь когда ладонь Рейнхарда легла на ее колено.
- Райни, ты что… ты что… - лепетала она, упираясь ладонями в его грудь – Что ты делаешь?...
- А тебе не нравится? – во взгляде Рейнхарда было томительное раздражение. Кажется, он досадовал на то, что она вообще заговорила.
- Так же нельзя… я же твоя сестра…
- Двоюродная. – он тяжело дышал; голос его дрожал от возбуждения – Сто лет назад я мог бы легко попросить твоей руки, и никто не посмел бы мне отказать…
- Я бы посмела. – голос Лизелотты стал тверже.
- А как же герои твоих любимых книг? – Рейнхард по-прежнему играл ее волосами – Разве Эшли Уилкс и Мелани Гамильтон не были кузенами?
- Мелани умерла в конце.
- Ну, у нас до такого не дойдет…
- Нет никакого «у нас»! – нервно крикнула Лизелотта – Отойди от меня… не прикасайся ко мне!
- Лизль…
- Уходи. – она отодвинулась настолько, насколько смогла, с ужасом глядя на двоюродного брата, нависшего над ней – Я не хочу тебя видеть. Не трогай меня, не трогай, не трогай, не трогай меня…
- Лизль, ты что? – он попытался взять себя в руки и вновь изобразить дружескую, обаятельную улыбку, словно все произошедшее было лишь кошмарным сном или извращенной фантазией самой Лизелотты – Это же я, все еще я, твой Райни…
- Я не хочу! – крикнула девушка, выставив перед собой руки и зажмурив глаза, точно ожидая удара.
Когда она открыла их, в комнате было уже пусто. Рейнхард вышел неслышно, оставив ее на начищенном паркете, среди душного, дремотного сумрака и плывущего света свечных огоньков. Дверь он за собой не закрыл, и Лизелотта не глядела в темноту расстилающегося за ней коридора, боясь увидеть там его силуэт.
Голова кружилась, как во время инфлюэнцы, сердце билось оглушительно. Домашнее платье прилипло к телу. Девушку сотрясала болезненная дрожь, она чувствовала легкую тошноту. На Лизелотту нахлынуло внезапное желание набрать горячую ванну и лежать в ней до утра, остервенело натираясь жесткой мочалкой и приторно-сладким мылом.
Уже чуть позже, остывая вместе с пенной водой в полной темноте, она глядела перед собой прямо, не в силах сомкнуть напряженные веки. Ни единой свечи не горело, из-под приоткрытой двери в ванную тускло проникал бледный свет широкого коридора. Но никакие тени, щерящиеся в углах комнаты, никакие тихие призраки не пугали сейчас Лизелотту больше, чем ее белокурый кузен.
Лишь стучала во влажных висках запоздалая, отдающая какой-то книжной пылью фраза – «Они хотели вырастить из него принца, а получили чудовище…».