Многабукаф, многабукаф...
На следующее утро Лизелотта спустилась к завтраку последней, провозившись у умывальника и долго заплетая волосы. Отчего-то ей казалось, что все немедленно поймут, что с ней произошло, и тогда… тогда случится что-то ужасное.
Однако утро было безмятежно. Домашние поздоровались с ней, и мать улыбнулась одними уголками губ. Прозрачный солнечный свет лился сквозь распахнутые окна, мирная тишина в столовой была прерываема лишь тихим звоном приборов. Помедлив, Лизелотта заняла свое место. Сердце ее колотилось бешено, голова немного кружилась. Она искоса взглянула на Райни, но получила в ответ обычную приветственную улыбку.
Девушка едва дождалась конца завтрака – она отчего-то была уверена, что двоюродный брат захочет поговорить с ней наедине. Но Рейнхард, лишь удивленно подняв брови в ответ на напряженный взгляд Лизелотты, вышел из комнаты вместе с остальными – не мешкая, но и не торопясь поскорей ее покинуть.
Она осталась стоять посреди опустевшей столовой, недоуменно оглядываясь, пытаясь прогнать смутное ощущение абсурдного, кошмарного сна. Можно было бы попытаться убедить себя, что это и был лишь кошмарный сон, силой вдавить произошедшее глубоко в душу, как вдавливают болезненную шишку. Но слишком сильна все еще была дрожь в руках, слишком отчетливым осталось ощущение какой-то неизбывной грязи, мстительно и цепко вцепившейся в ее нежную до прозрачности кожу.
Что делать? С кем говорить? А может быть, лучше ни с кем? Что она скажет? Это ведь и не опишешь, не выговоришь… облеченное в громоздкие, гладкие, прямые слова, происшествие выглядело совсем не страшно. «Вокруг горели свечи, а он целовал меня в шею» - это звучит даже романтично. Кто в здравом уме будет такому сочувствовать? Что, если ей вообще не поверят? Да, ей наверняка не поверят, ведь Райни – такой блестящий обаятельный молодой человек, любимец и гордость семьи, а она… она всегда была странноватой девицей. Кто угодно укажет на ее склонность к фантазиям и нездоровые привычки.
Лизелотта промолчала. Ее выдавала лишь дрожь и испуганный блеск глаз, вспыхивающий всякий раз, когда ей приходилось оставаться с кузеном в одной комнате. Его улыбки, его пальцы, гладившие ее руку – все это превратилось в пытку, бесконечную, томительную, вытягивающую душу. Лизелотта стала напоминать зверька, окоченевшего в укрытии, ожидая, пока проплывет мимо тень страшного ястреба. Но тень нависла над ней, укрыв в густом мраке, не собираясь исчезать.
Да, наверное, она сама этого хотела – иначе почему не сопротивлялась, почему позволяла ему себя трогать? Можно ли представить, к примеру, прабабушку Лору с гордого портрета, оказавшуюся в такой ситуации? Конечно, нет – да она бы в прах испепелила того, кто попытался бы проделать с ней подобное против ее воли! Да любая бы испепелила. А она, Лизелотта, не смогла. Значит, сама хотела. Или она просто слишком слабая.
До сих пор она и не представляла, что нежность и красота могут вызывать отвращение. Однако пальцы Рейнхарда – тонкие, белоснежные, цепкие – порой проводившие как бы невзначай по ее волосам или плечу, пробуждали в Лизелотте смесь тошнотворного страха и глухого, истощающего желания. Этому желанию – результату тривиального сочетания полудетского любопытства и телесного томления – она придумывала самые невообразимые объяснения, и порой, в особенно душные ночи, даже думала о том, чтобы, давясь собственными протестами и слезами, ответить, наконец, на притязания кузена. Не из склонности или страсти, а просто из упрямого желания захлопнуть дверь и пасть окончательно.
И потом – никто не играл на скрипке так, как он…
***
Бледно-золотистый закат растаял в осеннем небе, скользнув прощальными лучами по полу гостиной. Голубой сумрак, сначала похожий на наброшенную на небеса газовую пелену, густел с каждым часом. Чем темнее становилось за окном, тем сильней Генрих чувствовал неясный страх, расплывающийся, как тень на дне водоема, словно с каждым новым боем часов таяла незримая защита, отделявшая его от беспощадной опасности.
Он долго не ложился спать, отмахиваясь от участливых советов старших родственников и удивленных взглядов чувствительной сестры. Наконец, когда свинцовая усталость одолела его, Хайни решился закрыть за собой дверь тихой, сумрачной спальни.
Сухой щелчок выключателя прозвучал, как взвод курка.
Генрих лежал без движения около получаса, сжавшись в молчаливом, бессильном напряжении. Как холодно, боги, как холодно…
Руки, вцепившиеся в одеяло, казались мертвыми, восковыми. Лишь темные глаза на побледневшем лице блестели и жили, а отчаянные, спутанные мысли бились испуганными птицами меж висков.
«Пусть что-нибудь случится, хоть пожар… крики, свет, голоса… да, хоть бы случился пожар… интересно, хоть кто-нибудь живой остался в этом доме? Он будто вымер… впрочем… почему «будто»? Вдруг что-то произошло, что-то неведомое, зловещее, тихое, и я теперь – единственный – лежу и жду рассвета среди мертвецов? С них станется… с кого «с них»? С них…этих… которые дышат за окном… Господи, пусть хоть кто-нибудь растворит дверь и войдет сюда! Хоть кто-то! Неважно, зачем! Отец! Лизелотта! Рейнхард, высокомерный ты белобрысый мерзавец, открой же дверь!».
Мрак безмолвствовал.
Спустя какое-то время Генриху показалось, что он наконец погрузился или вот-вот погрузится в сон – ноги его приятно потяжелели, а мозг наводнился туманными, малопонятными образами и ощущениями.
«Ха-айни…»
Опять? – вяло подумал он почти без страха, точно речь шла о каком-то надоедливом соседе. В конце концов, ему ведь это наверняка снится…
Лунный свет стелился по ковру, заполнял комнату, точно бледный дым. Нормальный лунный свет, кажется, не должен так выглядеть? Да, конечно, не все ли равно…
Воздух был наполнен волнующим, трудно уловимым ароматом, точно невнятным предвкушением. Генриху, покоящемуся под тяжелым одеялом, внезапно показалось, что в комнате довольно душно. Инстинкт самосохранения, вялый и одурманенный, вместо того, чтобы завопить во все горло, едва слышно тренькнул – «Не делай этого!» - однако Хайни удивительно спокойно встал с постели и направился к окну. Тело слушалось неожиданно легко – и куда только девалась измотанность последних дней и свинцовое покрывало ужаса? – но вместе с тем двигалось, точно в дурмане болезни. Лунная дорожка с коварной покорностью стелилась под ноги, и Генрих отметил, что улыбается. Да, действительно, ведь все складывается как нельзя лучше. Вездесущий кузен крепко спит, родители ночуют на другом этаже, даже таинственная Лизелотта наверняка сладко дремлет, и никто не может помешать… помешать… чему?
Рука Генриха решительно взялась за старомодную латунную ручку окна.
«Не делай этого!»
«Ха-айни…»
Ручка повернулась с пронзительным скрипом. Створки окна распахнулись, впуская в комнату горьковатый и пьяный ночной воздух. Хайни жадно вдохнул, приник к подоконнику. Голова слегка кружилась. Где-то вдали расстилались в гробовом молчании тайны знаменитые пустоши…
Когда на широком подоконнике выросла, точно соткавшись из звездного воздуха, хрупкая фигура молодой женщины, Хайни лишь сморгнул. Вместо уместного, здорового страха сердце обволокло лишь щемящее волнение; одна тень тревожной мысли мелькнула на краю сознания…
Длинное платье женщины полыхало в лунном свете торжественной белизной; он, казалось, проходил сквозь ее тело так, словно незваная гостья была призраком. Белокурые локоны были спутаны ночным ветром. Черты лица незнакомки выглядели безупречными, словно тонко вытесанными из камня… прекрасными, мертвыми, страшными…
- Хайни… - почти сладострастно промурлыкала она, протягивая к нему руки. Каждый ее ноготок едва заметно поблескивал, и можно было бы подумать, что пальцы гостьи оканчивались тонкими когтями. Прелесть неведомого аромата окутала Генриха шелковой волной, и молодой человек, застыв в томительном восхищении, обхватил ее тонкую талию и помог спуститься к нему. Женщина казалась совершенно невесомой, упоительно хрупкой.
Едва слышно прошелестел подол ее платья. Сквозь пелену гипнотического дурмана неожиданно пробилась неловкая ироничная мысль – «Я, кажется, совсем не похож на повесу, к которому лазают по ночам в окна прекрасные дамы. Рейнхарда бы сюда…».
Женщина обвила его шею тонкими фарфоровыми руками, и Генрих вдруг с запоздалым изумлением понял, что ее старомодный наряд – вовсе не летнее платье, а ночная сорочка. Гостья, не терпя и не ожидая ни малейших возражений, жадно прижалась губами к его губам, и горячая волна безумия окончательно накрыла Хайни с головой…
… Спустя миллион мгновений, томительных и искристых, он лежал на смятых простынях, чувствуя непреходящее головокружение. Шею навязчиво саднило, но тело ныло от блаженства, и думать над странной болью совершенно не хотелось. По правде говоря, ему вообще не хотелось думать.
Прикрыв глаза, из-под жгучих век он искоса любовался женщиной, неподвижно раскинувшейся рядом на подушках. Чуть придерживая тонкую простыню кончиками пальцев, точно греческая статуя, она лежала в мертвом лунном свете; ее тело дышало античной гармонией и языческой жутью. Светлые волосы расплелись по подушке, точно цепкая серебристая паутина. «Венера Илльская» - отчего-то вспомнил Генрих страшный рассказ Мериме.
Жалким сном мелькнула и стыдливо растворилась в глубинах памяти тень милой студентки, последней живой возлюбленной.
Порой бледная гостья сладостно обвивала его руками, жадно целовала его шею, плечи, точно повинуясь некой внезапной жажде, гладила его худое лицо, ерошила растрепанные волосы.
- Хайни, какой же ты милый, - шептала она, склоняясь к самому лицу Генриха – Я давно знаю тебя, давно вижу…
- Почему ты раньше не пришла ко мне? – напряженно спросил юноша, позабыв давнишний страх.
- Это было бы скучно… я просто хотела немного поиграть. – с невинной искренностью улыбнулась гостья, нежно погладив его щеку. – Но теперь мы вместе. Ах, мой дорогой, милый Хайни… прелесть…
Воздух был напоен блаженной серебристой дымкой. Невзирая на звенящую усталость, Генрих до дрожи боялся заснуть и вновь открыть глаза в щемящем одиночестве, в наполненной холодным утренним светом спальне, с тяжелой головой и болезненно сведенной шеей…
Он погрузился в черные глубины сна, лишь когда начали неумолимо таять полосы лунного света. Маленькие прохладные ручки гостьи лежали на шее Хайни, и, неумолимо проваливаясь в дрему, он запоздало вспомнил, что так и не узнал ее имени…
День прошел в безумии нетерпения. Голова то и дело кружилась, шею саднило, и, расстегивая строгий воротник, Хайни не раз и не два ловил на себе удивленные взгляды коллег.
Сославшись на дурное самочувствие – тем более, что врать здесь особо не понадобилось – он поднялся к себе раньше обычного, и, распахнув настежь окно, замер в томительном ожидании. На сей раз ждать долго не пришлось…
Она появилась так быстро, словно ждала до поры в засаде, дрожа от голодного нетерпения. И вновь повторилось бешеное блаженство дурманного сна, мир растворялся и плыл, как в опиумном тумане.
Генрих лежал на скомканных бледных простынях, ослабевший и бессонный, не чувствуя веявшего от окна ночного холода, как если бы он бился в горячке лихорадки. Он был счастлив и, вспоминая о прошлой своей жизни, не мог не удивляться, как не сошел с ума в серых стенах этой картонной коробки. Он был любим прекраснейшей женщиной на свете, он парил в лунном свете, растворяясь в исступленном восторге...
Она целовала его, смеялась – белоснежная, холодная, по-змеиному гибкая – а шею день ото дня жгло все сильнее.
Никогда не отличавшийся общительностью и раньше, теперь он окончательно замкнулся в себе. Коллеги удивленно переглядывались, замечая рассеянность прежде аккуратного до педантичности Хайни.
Доброжелатели в один голос советовали ему одновременно взять отгул, провериться на анемию и поехать на юг. Молодая практикантка вновь начала зазывать его на пироги с ежевикой, но ее оленьи глаза не вызывали в душе Хайни ничего, кроме равнодушия. Единственным его конфидентом и слушателем стала пестрая подопытная курица, печально и тревожно глядевшая на ученых из-за жестких прутьев своей клетки. Оставаясь в комнате один, Генрих нередко забывался и принимался расхаживаясь взад-вперед, бормоча что-то под нос, рассуждая вслух, порой повышая голос в очередном приступе беспокойства и вопросительно оглядываясь на клетку. Курица слушала хорошо, не перебивала.
- Что мне делать? Иногда мне кажется, что я схожу с ума. – шептал он, по привычке запуская руку в жесткие волосы – Что мне делать? Это сон, кошмар? Я влюблен или болен?
Курица безмолвствовала, и, будь она чуть разумней, наверняка развела бы крыльями.
Один из крупных проектов (силос или лимоны?), к облегчению Генриха, вскоре подошел к концу, а щедрая премия – награда за удачное завершение - оказалась как нельзя кстати…
***
Ветер выл над замерзающей землей, и густые тучи клубились над городком, обещая вскоре разразиться водопадом ливней. Встревоженные волны бились о скалы в маленькой бухте, распугивая немногочисленных купальщиков. Мицци все чаще куталась в свою белоснежную накидку, мягкую, как лебяжий пух, и повторяла, что осень в этом году выдалась необыкновенно промозглой. Воспоминание о другой туманной осени и навевающих сонливость холодных туманах заставляло сердце чуть сжиматься.
Хельга долгие дни вела себя беспокойно, неожиданно встрепенувшись, точно очнувшись от долгого сна, бегая по дому и едва не принюхиваясь, как охотничья собака. Она приползала в комнату Генриха, настоятельно желая спать у него в ногах, и стоило больших трудов вытолкать ее за дверь. А однажды утром ее нашли на любимой, богато украшенной подстилке – совсем холодной…
Смерть постаревшей домашней любимицы не стала ни для кого неожиданностью, но все же какое-то время горе окутывало особняк, пеленой ложась на плечи домочадцев и проникая дымом во все углы.
- Говорят, кошки хорошо чувствуют сверхъестественное. – задумчиво проговорила Лизелотта, попивая на поминках невинный яблочный сок.
Рената, казалось, ни минуты не сидевшая на месте, записалась в местный гончарный кружок и, закрутив участниц в вихре собственной энергии, вскоре объявила о благотворительной распродаже общих поделок. Деньги, вырученные за глиняные горшки и кружки, она торжественно отправила в Вашингтонский фонд памяти жертв Первой мировой. Трудно сказать, что именно побудило ее установить громоздкий гончарный круг в супружеской спальне. Возможно, там ее чаще посещало вдохновение.
Хайден молчаливо смотрел в приоткрытую дверь библиотеки – из проема лился приглушенный свет. За столом устроилась Лизелотта, сосредоточенная, тихая, уставившая взгляд в страницу очередного фолианта. Конечно, глупо было бы с его стороны упрекать в чем-то дочь. Милая, старательная, начитанная, вежливая до старомодной церемонности – многие желали бы иметь таких дочерей.
Милая, старательная, начитанная. Поблекшая в собственных напряженных думах, потерявшаяся в дебрях метафизики, по воскресеньям трогательно просящая у родителей на карманные расходы, точно школьница. Невидимой веревочкой привязанная к дому, забаррикадировавшаяся в натопленной библиотеке, не представляющая жизнь без утренней чашки горячего шоколада.
Многие желали бы иметь таких дочерей…
Обычная жизнь дома протекала в своей теплой повседневности, очень мало меняясь изо дня в день – от совместного завтрака и до трогательных взаимных пожеланий добрых снов. Утренняя чашка шоколада, шелест страниц в библиотеке, горячая ванна. Мыльный пузырь, заманчиво переливаясь радужным счастьям, поднимался выше и выше к потолку, грозя вот-вот лопнуть.
С востока, точно отзвук дальней битвы, глухо надвигался грозовой фронт.
Прошу прощения на некоторое несоответствие текста фотографиям в середине. Сами понимаете, описывать вязаный свитер и брюки на прекрасной вампирше было бы далеко не так романтично...