Половину скринов пожрал неправильно настроенный после перезагрузки скринсейвер >_< Я торжественно обещаю, что уже в следующем отчете вернусь в нормальное династийное русло ))) Почти сразу ) Но надо же мне как-то относительно достойно завершить все линии...
Лизелотта отстраненно глядела в выпуклый, сероватый экран телевизора, ничем не выказывая скрутившего ее напряжения. Холодные руки девушки были сжаты на коленях.
Нереальность ситуации заслонила для Лизелотты ее ужас – когда побежали первые секунды записи и на экране засветилось бледно-синяя, пульсирующая картинка, девушка могла думать лишь о том, как абсурден стал соткавшийся вокруг нее мир – вампиры и высокие технологии, помпезное убранство мрачного склепа ван Торстенов и стыдливая дешевизна любительской пленки…
По изображению побежали нетерпеливые полосы перемотки. Когда они исчезли, на экране уже темнела, возвышаясь меж бледными гробами, фигура хрупкой женщины, сжимавшей ладонь ребенка лет восьми. Приглядевшись, Лизелотта поняла, что одета незнакомка была в обыкновенное домашнее платье послевоенной моды. Талия ее была с трогательным кокетством перехвачена шелковым шарфом, целомудренный подол широким веером развернулся пониже колен. Правой рукой она смущенно поправляла ленту в волосах. Того и гляди, сейчас скажет: «Милый, ужин уже готов!»…
Она склонилась над гробом; из-под отодвинутой крышки на нее невидяще глядело нечто белесое, восковое. Женщина еле слышно проговорила что-то – ее морозный шепот, ветерком пронесшийся по комнате, не представлялось возможным расслышать – и, подхватив ребенка, точно тряпичную куклу, передала его существу, лежащему в гробу.
… В медленном безумии черных вод, сомкнувшихся вокруг, он не различал голосов и лиц. Лишь несколько простых, инстинктивных понятий стали зыбким, бледным светом болотных огней, успокоивших его и направлявших его смутный путь. Мир вокруг него был соткан из ясных, полузвериных чувств – голода, слабости, страха, тяжкого гранитного сна. Собственного тела он почти не чувствовал, морщась от болезненной непривычности, утопая в странном ощущении, точно его измяли, разрезали на части, перекроили по собственному прихотливому вкусу и после этого милостиво соизволили вернуть к жизни – забрав, правда, дыхание и пульс.
Единственной постоянной величиной, не то мрачным идолом, не то богиней жизни оставалась Она. Возлюбленная? Сестра? Наставница? Или же все сразу? Впрочем, едва ли она была его сестрой – это слово отзывалось на одеревеневшем языке теплой горечью, а в памяти тогда вспыхивали, мгновенно угасая, милосердные карие глаза и каштановый локон. Нет, Она не была его сестрой, но заботилась о нем сильней, чем нежнейшая из сестер. Она гладила его по голове и говорила о бесконечных лунных просторах, что расстилаются перед ними; Она сожалела о том, что он так тяжело перенес трансформацию и сочувствовала его мучениям; Она обещала научить его охоте, как только он немного наберет сил…
Она кормила его.
Он смутно ощутил трепет теплой плоти совсем рядом и, превознемогая вязкую слабость, обхватил истончившимися пальцами повисшую ручку. «Опять мало!» - мелькнула недовольная мысль на краю еще тлеющего сознания.
У пищи не было и не могло быть имени. Даже его собственное имя осталось где-то за гранью реальности, в плотном и болезненно-ярком мире.
Вожделенная теплая кровь, пьянящая и божественная, хлынула в рот, потекла на грудь. Пронзительный крик добычи раздражал, мешая спокойно пить, но он вскоре затих. Кровь из разодранной артерии капала с губ, заливала подбородок. «Опять неаккуратно…» - Ее шепот укоряющим, еле слышным вздохом коснулся слуха.
Опустошенная добыча безвольно повисла на Ее белоснежных руках.
Где-то в другом мире, за холодным и безопасным экраном пронзительно закричала бледная девушка с милосердными карими глазами.
***
- Вы ведь понимаете, что я не могу принять подобное решение? – Хайден говорил спокойно, четко разделяя каждое слово, точно боясь, что кто-то заметит, что пальцы его сжаты в напряженный замок и сведены дрожью – Вы понимаете, что, по сути дела, предлагаете мне оплатить убийство собственного сына?
Рената молчала, откинувшись на софу, и, должно быть, впервые в жизни с мертвым безучастием наблюдала за происходящим вокруг.
Хайден не собирался обвинять друга дочери в чудовищной мистификации – он понимал, что тот говорит правду, даже слишком хорошо. Он сам изучал этих существ не год и не два, знал их не только по гротескным средневековым гравюрам и тем более не по поэмам лорда Байрона. Он понимал, что Генрих, скорее всего, умер в ночь собственного исчезновения, и сейчас глазами Хайни на мир глядит незнакомая, голодная тварь. Но он не мог – не мог физически – не смел произнести роковое слово.
Вынести приговор.
- Я не могу этого сделать. – зло и глухо проговорила Рената, обводя взглядом собравшихся – Что вы ждете от меня? Я не дам своего согласия. Я не верю. Я не знаю…он же может питаться, я не знаю… какими-нибудь кроликами? – уткнув лицо в раскрытые ладони, давя звериные стоны и мучительные рыдания, она всхлипнула – Просто оставьте его в покое… он всегда… всегда был таким хорошим мальчиком… моим…хорошим…
Задумчивым спокойствием отличались слова Рейнхарда, проговорившего так, словно только что очнулся от глубоких размышлений:
- Кстати, я встретил утром миссис Коннер, она расклеивала объявления. Просила срочно дать знать, если мы видели в последние дни ее сына или что-нибудь слышали о нем. Может быть, стоит ей позвонить?...
Точно воздух дрогнул в предгрозовом мгновении.
- Должен быть другой путь. – никогда еще голос Лизелотты не звучал так тихо и в то же время так непреклонно. – Разве нет возможности как-то вернуть его к жизни? Все исправить…
Да, «все исправить». Отчаянные два слова, преследовавшие ее и раньше.
Все исправить. Вернуть. Зачеркнуть. Стереть.
Только – как?
…Гэбриел проклинавший день, когда вообще ввязался в эту историю, уже собирался честно ответить «Нет» - и запнулся, оглядев напряженные, бледные лица, горевшие одинаковым ожиданием. И, чувствуя на сердце предательскую тяжесть, сообщил:
- Теоретически, возможность есть. Согласно некоторым непроверенным источникам, если умертвить создателя – или создательницу – исчезновение ее власти над обращенным поможет повернуть процесс трансформации вспять. Если, конечно, он еще не завершен.
Нет, все же разговаривать с клиентами он не умел совершенно. Надо было отрядить деловитого и спокойного Карла. Тот без обиняков бы сказал, что благостные теории коллеги не имеют под собой никакой почвы; что изменения в организме, скорее всего, необратимы; что под непроверенными источниками подразумевались по большей части западноевропейские сказки. Что мистическая природа вампиризма пока вообще не доказана (да и кто бы мог озаботиться поиском этих доказательств?), что это может быть с равной степенью вероятности и вирус, и мутация, и гипноз.
Он сказал бы все то, что Гэбриел сказать не смог, не посмел, глядя в пылающее надеждой лицо Лизелотты.
- Вы сделаете все, что сможете? Вы не повредите ему? – настойчиво спрашивала она.
И, кивая в ответ, обещая не поднимать на Хайни руку, даже если тот вцепится ему в шею, он ощущал себя последним мерзавцем.
***
Она чувствовала опасность.
Лежа в тесном ей гробу, предназначенном когда-то для дочери давно усопшего негоцианта, сквозь неподъемную ледяную черноту вечного сна без снов, она слышала шуршание и шорохи – может, мыши скребутся по углам? – смутно различала плывущий во тьме звук чьих-то шагов, крутила головой и вздыхала во сне. Она ощущала кожей, что горячий и угрожающий мир, простирающийся вокруг, бурлит, готовясь нанести ей новый удар, ворваться в ее хрупкое убежище.
Молчаливое создание, давно отгородившееся даже от собственных соплеменников, она научилась доверять своим предчувствиям. Запахи и туманы, чужие шаги и глаза обветшавших статуй говорили с ней, открываясь полноправной владетельнице ночи, шептали об опасности.
Должно быть, она сама была виновата, сама допустила ошибку. Не стоило трогать того мальчика, надо было, как всегда, обходиться незаметными бродяжками – призраками любых городов… но ей так хотелось сделать Хайни приятное…
Хайни, ее милый Хайни! Разбитый и измученный, беспомощный, как дитя, бесконечно трогательно благодарный… и оттого еще более милый.
Она бы убежала, улетела, скрылась легким призраком, как делала уже не раз, если бы не он. Он был пока слишком слаб, следовало подождать еще немного… ах, как же не вовремя, как все это не вовремя…
В это утро она сопротивлялась до последнего, не желая погружаться в сон, навеянный неумолимым бледным рассветом, однако в конце концов все же сомкнула глаза. Но чувство опасности не умолкло, продолжая тревожно звенеть внутри, точно натянутая до предела струна.
Глухой грохот отпертой двери и шаги она скорее различила, угадала, повинуясь выпестованному за долгие годы чутью, чем услышала. И, почувствовав кожей чужеродное тепло склонившегося над ней человека, яростным усилием воли сбросила с себя гибельный дремотный морок.
Упорно, точно идя против течения, преодолевая обычную дневную немощь, она открыла глаза. Чувствуя, как расплывается мир в болезненном тумане, она вцепилась руками в плечи неведомого врага, прополосовала мстительные алые раны на его коже. Услышала, как закричал тот от боли, почувствовала, как красным туманом окутывает ее, застилая глаза и лишая разума, запах его крови… она была так голодна, она осталась ни с чем прошлой ночью…
Но – нет, времени сейчас не было.
Приготовившись к смертельному броску, она почувствовала, как притягивает ее к себе холодный каменный пол, почти ощутила кожей беспощадные лучи полудня, горящие за пределами безопасного склепа. Решимость все еще горела в ее жилах, но стены вокруг кружились, а голод и страшный, мстительный день высасывали ее силы.
Прозрачные, бессильно обвисшие запястья были сейчас слабей, чем руки любого смертного.
Ни следа ни осталось от мерцающего морока, окутывавшего вампиршу, когда та отправлялась на охоту или навещала Хайни. Молочное сияние, распахнутые лунные глаза, нежность вкрадчивого голоса и сладкий туман иллюзий – маленький спектакль для обреченных, блистательный театр одной актрисы.
Единственная мысль билась в голове, единственную фразу она повторяла про себя, глядя в глаза охотникам, спуская последние силы – «Я здесь одна. Я здесь одна. Я здесь одна…».
Распятая на полу, чувствуя, как жжет, давя ее болью, забитый в грудь кол из осины – ей казалось, что он словно бы расширялся, расползался вместе с раной, превращаясь в пронзавший ее огненный столп света – она не заметила, как в углу склепа мелькнула бледная тень.
… Внезапная боль обожгла его, вырвав из плена вялого, холодного сна. Грохот – крики – чей-то хрип... Преобразование далось ему тяжело – искореженное, болезненное тело не желало слушаться. Чуткие глаза летучей мыши прорезали полумрак склепа с неожиданной легкостью. Кажется, Она что-то шептала ему о грядущем восторге полета?
Росчерк боли – в едином стремлении: достичь, увидеть, спасти…
Черная скорбь, мучительная тяжесть обрушилась на него могильной плитой. Сухой пепел засыпал камень; краски меркли в глазах, пока болезненно рвалась незримая и незыблемая связь. Крылья летучей мыши поникли, как изломанные, не давая ему взлететь – он задыхался от боли, чувствуя, как рушится то, на чем держался его собранный из хрупких осколков темный мир, как уходит сила, связывавшая его, обескровленного и мертвого, с этой реальностью.
Чьи-то руки подхватили его, но он этого почти не почувствовал. Мир исчезал, точно стираемый мокрой тряпкой. Опустив веки, он уже не видел, как истончается и тает его тонкая кожа, так и не превратившаяся в неуязвимый мертвый покров.
Она была мертва – чудовище, чей шепот преследовал его во мгле, красавица, увлекшая его в холодные глубины. Она была мертва, и забрала с собой в могилу последнее свое творение, так и не успев завершить его…
«Связь с обращенным… незаконченная трансформация…»
Гэбриел оказался почти прав – безумная гипотеза подтвердилась. Но никогда ему еще так не хотелось ошибаться.
Зоркая Энн опасливо наклонилась, заметив на полу что-то слегка поблескивающее.
Среди серого праха, покрывавшего плиты, мерцали белесым светом несколько морских жемчужин.
***
Похороны казались пошлой мистификацией с театральным пустым гробом, а стандартная формула «прах возвратится к праху» прозвучала сегодня под дождливым небом почти издевательски.
Холодный профиль Рейнхарда хранил печальное спокойствие. Тяжелые дождевые капли настойчиво капали на его непокрытые светлые волосы, словно призывая перестать наворачивать круги по заднему двору и зайти, наконец, в дом, но Рейнхард лишь запахивал поплотнее пальто и упрямо ускорял шаг.
Он словно был затянут в муторный кошмарный сон в плену серых простыней. Он чувствовал себя ребенком, в бешеном угаре жестокой игры расколотившим нечто несравненно ценнее родительской статуэтки. Привыкший с пристальной дотошностью изучать и анализировать все и вся, сейчас Райни не мог даже с малейшей уверенностью сказать, что ощущал он и о чем думал в последние дни, отчего позволил событиям идти так, как они шли. Почему дал согласие на безумную операцию в склепе, почти наверняка понимая, что Генрих обречен. Может быть, дело было в кажущейся нереальности всей ситуации? Или в злорадстве и страхе?
В страхе?
В страхе…
Он, никогда не пасующий перед яркими противниками, всегда с опаской относился к слабым, незаметным, тихим людям, которых почти никто не замечает. Сами они замечают слишком многое.
Молчание и скрытность, тусклый взгляд из-за стекол очков, разложенная вечером тетрадь наблюдений (только ли за птицами?) и неизменный, остро заточенный зеленый карандаш. Шуршание упорной мыши-землеройки у ног слона. Конечно, он что-то замышлял. Всегда, с детства он завидовал ему, Рейнхарду. Тихоням доверять нельзя.
А он, Райни, не виноват, нет! (зажать уши, перекричать, заглушить) Да и в чем он может быть виноват? Все свершилось по справедливости. Кузен сам сделал свой выбор. Да, сам!
Одно из окон второго этажа зияло тусклым сумраком. Спальня Лизелотты…
Интересно, она выскользнула из дома, пока он метался тут бешеным буйволом по примятой траве? Или попросту лежит на кровати, не включая свет? Наверное, надо подняться, утешить ее… Конечно, слезы и женские истерики– именно то, что ему сейчас нужно! И потом, она сильная… она справится сама… да, наверное, даже милосердно с его стороны будет оставить ее в покое. Она ведь не любит, когда кто-то вмешивается в ее переживания.
Лизелотта… давно, еще в университете, Рейнхард прочел в замшелом романе излияния героя, который, описывая нежную кожу своей возлюбленной, утверждал, что, когда она пьет красное вино, можно разглядеть, как оно течет у нее в горле. Теперь Рейнхарду казалось, что тот говорил о его кузине.
Лизелотта… всякий раз, видя ее с подаренной им лентой в волосах или слыша, как она повторяет его остроту, Райни испытывал нечто вроде гордости создателя. Но все же это чувство было слишком редким и слабым, чтобы удовлетворить его в полной мере. Лизль! Ему хотелось нарядить ее с ног до головы, как куколку, вложить свои слова в ее уста, заставить ее улыбаться своим мелодиям, вознести ее на пьедестал, устроить в окружении душно-сладостных, изысканных цветов. Превратить ее – от и до – в свою единую песню, в свою серенаду, в свое произведение.
***
Лизелотта быстро шла по пустынному коридору гостиницы, крутя головой и удивляясь серой убогости обстановки, облезлой краске на стенах, расплывавшемуся на потолке пятну. Удружил же им Райни, ничего не скажешь! Неужели он действительно не смог найти ничего лучше?
Неужели он настолько ее ревнует?
Ревнует… Лизелотта инстинктивно сжалась, пытаясь прогнать почти материальное чувство затягивающейся на горле тонкой петли.
Стук в дверь разнесся по безлюдному коридору громко и резко. Открыли Лизелотте не сразу.
Гэбриел выглядел несколько удивленным, и девушка вдруг сама почувствовала себя незваной просительницей.
- Я хотела сказать, что вы, должно быть, забыли взять вознаграждение за работу. – официальный, отстраненный тон ей никак не давался.
Тонкая пачка купюр, поспешно извлеченная из сумочки, оказалась у нее в руках. Часть ее составляли те деньги, что Лизелотте регулярно, как школьнице, выдавали «на кино и мороженое», но он об этом никогда не узнает. Ее книжная гордость была для того слишком непоколебима.
Вознаграждение? Гэбриел, по правде говоря, был удивлен, что его вообще отпустили. Он хотел бы повернуть время вспять, не приезжать в этот городок, не отвечать на тот звонок… а еще лучше – поступить на юридический, как советовали друзья. Он понимал, что сделал все правильно – если в этой ситуации вообще существовало такое ясное и твердое определение, как «правильно». Что многие жизни будут спасены, что Хайни – кажется, так называла его сестра? – сам сделал свой выбор, что он так или иначе был обречен…
Но на душе все равно было паршиво.
Нет, все же нужно было поступать на юридический.
Не решаясь пройти в комнату, девушка заозиралась вокруг взглядом человека, который не желает уходить и не может найти приличного предлога, чтобы остаться.
- Как дела у Карла? – выдавила она наконец.
- Сегодня нас пустили к нему в отделение. Он идет на поправку. – тяжелые, гладкие фразы. Правильные, вежливые, важные. Совсем ненужные. – Вскоре сможет уехать вместе с нами.
Первой мыслью было пожелать Карлу скорейшего выздоровления, однако с губ сорвалось совсем другое:
- Я скучала.
- Что?
- Я имею в виду… вообще… я скучала. Давно. Я стеснялась позвонить, и…
Кажется, разрешение остаться было получено.
***
Мясо в гостиничном кафе было жестким, а вино – кисловатым, но мысль о возвращении домой казалась убийственной.
Он говорил, глядя на нее бесконечно, жадно и неотрывно, обо всех скитаниях и о дорогах, что он одолел за последние годы – пешком ли, автостопом, на автобусе, в лодке – об удивительных и забавных случаях, о вещах, что остаются затворенными за дверями благополучных южных городков, о том, как встретил вновь Карла, о том, как познакомился с Энн…
А Лизелотта слушала и молчала, боясь вопросов, не зная, о чем она сама могла бы рассказать. О ночных бдениях в библиотеке? О дуновениях сквозняка в запертой наглухо комнате? О прохладе неслышимого прикосновения?
За окном тускло смеркалось. Музыка, игравшая в кафе, дышала пыльной тоской каких-то позабытых прерий. Взгляд девушки упал на острую стрелку часов, с назидательным укором чернеющую на белом циферблате.
- Должно быть, мне уже пора… мы слишком засиделись… - «И это все? Мы попрощаемся? Ну, я пообещаю ему звонить, пообещаю писать… снова… как в прошлый раз».
- Думаешь, родители будут за тебя волноваться?
Лизелотта искренне не могла понять, что в этом удивительного или странного.
- Да, родители и Рейнхард.
- Твой кузен, кажется, очень тебя любит. – заметил Гэбриел. Если тень какого-то подозрения и мелькнула в его глазах, то Лизелотта ее не заметила.
- Он любит меня даже слишком сильно. – вырвалось у нее – И я не знаю, куда мне от этого деться.
Должно быть, виной все же было то кисловатое вино.
- То есть?
А может быть, дело было все же в безопасном уединении кафе. Раньше Лизелотта считала, что подобные признания должны совершаться в иной обстановке – торжественной, трагической. Однако теперь на не могла заставить себя прикусить язык, замолчать хоть на секунду, летя по волнам собственной разбушевавшейся памяти, захлебываясь в слова, не смея остановиться.
- Лотта, я понимаю, что это прозвучит не лучшим образом…
Девушка виновато потупилась, сжавшись, как в ожидании удара, предчувствуя упреки. Да, конечно, ей не стоило идти с ним тогда… не стоило молчать… не стоило поощрять его... о чем она вообще думала…
- … но таким людям, как твой кузен, надо отрывать некоторые явно лишние части тела.
И все? Неужели – все? Грубоватая шутка – и ни одного справедливого упрека? Лизелотта смотрела на друга настороженно.
- Ты думаешь?
- Да. Знаешь, если честно, я всегда недолюбливал безупречных, очаровательных всеобщих любимцев. А с твоим Райни мы разберемся! – встав, он резко отодвинул стул. Ножки обреченно скрипнули по полу. Нет, все же вино было определенно лишним…
- Не надо!
- Я помогу!
- Не надо, прошу тебя!
- Нет, правда – мы во всем разберемся!
- Ты один раз уже во всем разобрался! – вырвалось у Лизелотты.
Она поспешно прикусила язык; Гэбриел замер, вцепившись побелевшими пальцами в спинку стула. Вязкое, тягостное молчание воцарилось в комнате.
- И-извини…
- Ничего. Ты права. – его голос прозвучал спокойно и безжизненно.
- Извини, я не хотела… я не имела в виду… ты не виноват… никто не виноват!
- Никто не виноват… - медленно повторил Гэбриел, точно пробуя беспомощную утешительную фразу на вкус – Никто не виноват… ты замечательная, Лотта.
Девушка улыбнулась, внезапно поняв, насколько же ей не хочется сейчас уходить домой.
Она ощутила странное облегчение, услышав это банальное, милое сокращение – Лотта. Она отчего-то до последнего боялась, что он назовет ее Лизль…
