Несмотря на свое предыдущее сопротивление, научившись ходить, Ханна заметно обрадовалась – теперь-то большой мир, состоявший из дома и сада, открылся перед ней во всей своей полноте.
Теперь она возвышалась над постаревшим Пупсиком, за которым доселе не могла угнаться даже самым упорным ползком, и коту уже было не избежать ее настойчивых попыток подружиться.
Кажется, на похоронах домашнего любимца, погребенного рядом со своей зеленоглазой Хельгой, Ханна горевала больше всех – горевала, как умела, орала, рыдала и брыкалась, сидя на руках у отца. Едва ли она даже знала кличку усопшего питомца, лишь чувствовала инстинктивно, что ушло навсегда пушистое теплое мурчало, которое ей было так упоительно таскать за хвост.
Когда Ханна просыпалась, об этом мгновенно узнавал весь дом. Правда, стоило кому-то из родственников войти, или скорее вбежать в детскую, оказывалось, что несчастная заспанная девочка смирно сидит в кроватке, глядя на мир глазами диккенсовской сиротки.
На игрушечный домик она набросилась с жадностью, и вскоре уже мечтательно закатывала глаза, с упоением вгрызаясь в податливую, пластиковую ногу куколки.
Не меньше радости у Ханны вызвал и ксилофон, найденный случайно на чердаке – она могла часами колотить деревянной палочкой по той или иной панели, забываясь в искреннем восторге, извлекая, как ей казалось, «красный», «синий» или «оранжевый» звук. Не меньше ксилофона ей нравилась и сама палка – тонкая, гладкая, ярко окрашенная, покрытая заново лаком. Палка завораживала ее. Нередко Ханна забывала о муках творчества и принималась обстоятельно точить об палку свои пока еще режущиеся зубки.
Попытки бабушки научить ее говорить являли собой живую иллюстрацию к высказыванию о непобедимой силе, натолкнувшейся на несокрушимую преграду.
Мама часто уезжала вместе с папой – по делам, как она говорила – и возвращалась грустной и задумчивой, побледневшей от усталости, с синяками, тенью расплывающимися под глазами. Впрочем, они никогда не забывали о любопытстве Ханны, и потому неизменно привозили ей из поездок приятнейшие сюрпризы, заходя в детскую с хрустальным ангелочком, деревянными бусиками, книгой сказок или шкатулкой сладостей. На расспросы девочки Лизелотта и Гэбриел отвечали довольно скупо, однако Ханна не унывала, увлеченно заполняя лакуны их молчания разливными морями дивных выдумок. Золотые королевства возвышались и рушились в ее воображении, проклятия оплетали черные башни, фениксы и драконы расцветали на полотне эпических сказаний, а скелеты щерились из каждого шкафа.
***
С определенного возраста Ханна, как и большая часть ее одноклассниц, начала посещать школу танцев. Студия, чьи окна щегольски блестели новенькими стеклопакетами, располагалась неподалеку от единственного на всю округу кинотеатра - каждый раз, проходя мимо него, девочка замирала перед броским пламенем афиш. Рыжий парик Шэрон Тейт, разнежившейся в пенной ванне, завораживал ее. Ханна начинала в этот момент чувствовать нечто вроде тайной гордости, как если бы незримая ниточка протянулась между ней, девочкой в неуклюжих рукавицах, и голливудской красавицей.
Ханна не любила зиму – не любила тесный жар колючих пальто, не любила февральскую слякоть и непременные декабрьские хвори. Правда, дни оглушительных праздничных морозов она воспринимала с восторгом, и наибольшей радостью для нее было окунуться в рождественскую суету, шуршащую мишурой, сладко пахнущую пряниками и шипящим взрослым глинтвейном. А в блаженные дни каникул она нередко присоединялась к компаниям однокашников, рассекавших на санках по снежным просторам наклонных улиц, пустовавших в воскресенье. Шапку Ханна сердито срывала, и уши потом сладко побаливали от бешеного свиста ветра. Когда ей – единственной решившейся на рискованный спуск! – удалось избежать кирпичной стены тупика, загораживающего проулок, и затормозить в последний момент, девочку распирало от желания немедленно рассказать о своем успехе всему свету.
Но все же самым ее любимым временем года было жаркое, оглушительное лето. Ханна любила бродить по саду в теплом мареве июльского вечера, исследовать самые дальние уголки, забираться во все сараи, купаться в печально известном пруду (родители не имели привычки пугать ее призраками). Самым верным способом приклеить Ханну к удочке было сказать, что на рыбалку ей, скорее всего, пока рано.
***
Курт был когда-то уверен, что смерть непременно приходит в грохоте железа, ослепительном взрыве, горьком дыму, закрывающем солнце.
Это было, конечно, заблуждением, как он понял уже давно. Смерть приходила, неслышно ступая по ковру кошачьими лапками, тенью протягиваясь к изголовью кровати.
Так она пришла за Генрихом, за Хайденом…
Ее смерть была невозможна, как расколовшееся небо или солнце, севшее на востоке, но она произошла.
- Прах возвратится к праху… - чужой монотонный голос странным образом примирял его с реальностью, превращая ту в некую причудливую, пустую церемонию.
Воротник врезался в горло неумолимо. Воздуха отчаянно не хватало, в глазах мутнело, и Курт уже хотел по привычке попросить кого-нибудь открыть, наконец, чертову форточку, когда вспомнил, что стоит в саду вместе со всеми. Не хватало еще сойти с ума… Он попытался незаметно расслабить ненавистный воротник, но послышался треск, показавшийся ему самому оглушительным – впрочем, никто отчего-то не обернулся – и пуговица, блеснув на солнце, отлетела в мокрую от недавнего дождя траву.
Дышать стало немного легче, но пульсирующие темные круги все еще плыли перед глазами. Он вновь летел, оглушенный, в чаду и дыму, только впереди не было больше далекого света, и письма под подушкой тоже не было, а тьма все сжималась, сжималась…
Курт пришел в себя удивительно быстро – реальный мир постепенно проступал перед глазами: он сам тяжело откинулся на садовой скамье, прикрыв глаза, а рыжеволосая Ханна настойчиво дергала его за руку. Пульсирующая тьма отступила.
- Не стоит беспокоиться. Всего лишь головокружение. – не хватало еще оказаться похожим на престарелую истеричку – Продолжайте… продолжайте церемонию.
… Рейнхард, приехавший на похороны вместе с молодой женой, стоял у белой оградки с видом человека, у которого внезапно ушла почва из-под ног, в черном траурном сюртуке, с болезненно стиснутыми пальцами, с беспомощной пустотой, плещущейся в светлых глазах. Кэрол – все в той же хрустящей юбке, на тех же маленьких, тоненьких каблуках – растерянно вцепилась в руку Райни, как ребенок, потерявшийся в толпе.
***
Курт после жил еще долго – во всяком случае, ему самому так казалось. Бледное утро, позднее утро – «Тебе надо больше отдыхать» - отражение в зеркале, более напоминающее экспонат мадам Тюссо – шалопаи из аэроклуба слушают вполуха – рыжий лучик Ханна настойчиво просит покатать ее на качелях. Белые цветы, гроздьями свисающие с апельсиновых деревьев, пахнут чужой весной. Никогда еще сад не цвел так отчаянно и буйно, так дурманно, как в этом году. Никогда еще в прозрачном воздухе не была разлита такая горечь.
Если бы Райни согласился приехать сюда на лето, наверное, было бы легче. Но… он извинялся так искренне, так трогательно… круиз… встречи… столько планов… Да и потом, кто захочет обвинить молодых в нежелании жить в этом доме, где каждый уголок дышит тоскливой смертью?
Удивительно, почему Лизелотта осталась? Курт легко мог представить ее у двери белоснежного коттеджа на берегу моря, где в саду по весне распускаются маргаритки, а волосы ее тяжелы от влажного соленого ветра. В глянцевой мечте, в сияющей пасторали. Однако она осталась здесь – в краю ленивых желтоватых рек, в нелепом, громоздком особняке, в спальне с видом на кладбище. Читала ему вслух (что за глупости, он и сам в состоянии…), листала вместе с ним фотоальбомы, то и дело вытаскивала из сумрачного забвения спальни в солнечный сад, поиграть с Ханной. Хотя, с другой стороны, Лизелотте ли привыкать к смерти? Девочке, говорившей с мертвыми. Забавно – все еще девочке. Бледной, темноглазой девочке с дочерью-школьницей.
... Мир вокруг кружился, темнел, уплывал. Словно бы гранитный камень внезапно придавил грудь. Качнулась перед глазами фигурка Лизелотты, одиноко темнеющая в свете вечерней лампы. Молодая женщина, прищурившись, откинула непослушный локон со лба и закрыла томик Купера.
- Я немного устала, можно… - в ее глазах промелькнула растерянность – Дядя Курт? Тебе плохо? Воды?
О да, конечно же, вода – универсальное средство! Он рассмеялся бы, если бы не было так тяжело дышать…
Перед глазами замелькали тени – Лизелотта, Рената - поднятая с постели, наспех накинувшая пеньюар поверх сорочки - вновь Лизелотта, мать… ее ведь не может здесь быть?… но она здесь, вот же она – стоит за спиною сгорбившейся от отчаянья дочери, вечно невозмутимая, увенчанная короной золотых волос. Значит, все хорошо, значит, теперь все будет хорошо…
Горький запах, чужие холодные руки. Курт помнил, что происходит: он вновь метался в сером кошмаре, затерянный на краю света, умирая от сепсиса, и видения далекого дома вспыхивали в мозгу воспаленным светом. Но ведь тогда все обошлось…
Нет, это уже не сепсис, не рана, и года утекли сквозь пальцы. Но как трудно вздохнуть!
Райни – реальность или видение? Растрепанный, красноглазый и очень недовольный. В голубых глазах светится беспокойство.
- Я прибыл первым же самолетом… - начинает он голосом, которым приступают к торжественной речи, и внезапно всхлипывает, не закончив фразу – Пап, все будет хорошо… я говорил… мы обеспечим…
За его спиной стоит, успокаивающе кивая, стоит хрупкая Матильда в своем ярком плаще. Значит, все и впрямь будет хорошо… Курт закрывает глаза.
… Лизелотта обнаружила, что так не сняла пальто, лишь зайдя уже в полутемную детскую. Расстегнутое и распахнутое, оно понуро висело мокрыми крыльями.
Ханна не спала. Янтарный блик торшерного света (когда она наловчилась дотягиваться до шнурка?) дрожал на стене. Услышав чьи-то шаги, девочка живо подобралась – спать ей не хотелось.
Лизелотта присела на кровать.
- Ма-ам? – Ханна вцепилась в ее рукав, умоляюще глядя снизу вверх - Почитай мне сказку, ну пожалуйста… мам, ну я не хочу спать, совсем-совсем не хочу…
- Хорошо. – Лизелотта обняла девочку за плечи, чувствуя, как кружится голова. Только сейчас она поняла, как же устала за этот бесконечно долгий день. Серая измотанность пылью покрывала ее, не давая дышать – Если ты хочешь, я могу рассказать тебе сказку.
- О чем? – глазки Ханны любопытно блеснули.
- О чем… - женщина тяжело вздохнула, перебирая рыжие волосы дочери, мягко скользившие меж пальцев – Это сказка об одной фарфоровой балерине и ее стойком оловянном солдатике…
В доме было невероятно тихо. За портьерами дрожала тьма.
***
- Мне жаль его. – лицо Гретхен, выбеленное по причудливой моде двадцатых, было печально и задумчиво. Талия ее была схвачена узким черным платьем, и, глядя из-под траурной сетки, она сама напоминала застывшую во времени вдову.
Маргарита на миг задержала взгляд на маленькой, постаревшей Ренате, кутавшей плечи в газовую шаль, и в ее глазах мелькнуло сочувствие.
- Мне жаль его. – повторила женщина, созерцая сонный дым, медленно поднимавшийся с кончика ее мундштука – Он был таким красивым в молодости. Я даже думала о том, чтобы… помочь ему тогда. Ни у кого не видела таких золотых волос… - ее голос мечтательно плыл – Интересно, в любви он был так же горяч, как и в бою?
- Гретхен. – негромко кашлянула Рената.
- Что? О да, прошу прощения, – опомнилась молодая графиня – Конечно, в такой день… Кажется, нам пора присоединиться к остальным. Но мы обязательно продолжим этот разговор!
Сухие, жилистые пальцы Ренаты бессильно сжали край шали, облаком стекавшей с ее плеч.
Можно ли обвинять разумную девушку в том, что она не льет слезы по милой ей когда-то сломанной кукле?
***
Облик Ханны дышал жизнью – огненный румянец, яркие губы, блеск глаз, плотное сложение и копна рыжих волос. Ее сверстницы надевали бесконечные подъюбники, пытаясь сообщить своим платьям пышную легкость облаков, и подводили глаза, старательно изображая широко распахнутый взгляд радостного ребенка. Ханна в это время наслаждалась любимым мясом с кровью и красным вином, отдавала должное кондитерским сладостям и в хрусткий мороз с оглушительным визгом каталась на санках. Она увлекалась всем на свете, металась от фотокружка к верховой езде, а от верховой езды – к стрельбе из лука, пока не нашла пристанище в туманной гавани музыки. Теперь Ханна бодро шагала из дома в школу с транзистором возле уха (неповторимой серебристой окраски, он был для нее величайшим сокровищем), ездила по четвергам в единственный на всю округу джаз-клуб и мечтала о славе саксофонистки (впрочем, позже она начала предпочитать контрабас).
Девушка не могла понять, почему мама всякий раз вздрагивала, заставая ее в музыкальном салоне.
Разговора с родителями о своем намерении поступать в «Шилленгерский дом», недавно ставший «музыкальным колледжем Беркли», Ханна боялась, как огня. Однако, как ни странно, рассуждать о непрактичных профессиях они не стали – отец взял с нее обещание сорвать потом все предлагаемые там награды и стипендии…
