за прекрасного Рокэ, а Вере Камше, которой я недавно отдала должное - за его не менее прекрасного тезку ))
Жажда эпатажа терзала Ханне сердце, горела рваным, острым блеском в ее глазах. Она купалась в чужом внимании - восхищенном ли, осуждающем ли - как купались в маслах и молоке изнеженные царицы древности.
Она помнила недавний выпускной - и себя, в невообразимом алом кринолине плывущую средь стайки одноклассниц в палевом и белом. Танцевать было довольно неудобно, но зато прочие неизменно держались от самой яркой пары вечера на почтительном отдалении - проверять на себе центробежную силу кринолина Ханны никому не хотелось...
Она училась теперь настолько усердно, насколько могла, словно бы примеряя на себя новую роль старательной студентки - аккуратно раскладывая конспекты по тонким картонным папкам, не пропуская ни единой утренней лекции и даже посещая некоторые собрания в студенческом союзе (последнее было посвящено вопросу о том, стоит ли позволять общежитиям иметь собственные теплицы. Ханна была против - перспектива копать картошку ее не прельщала).
Осень в городке оказалась неожиданно холодной, и девушка к ноябрю поняла, что надевать юбки и дальше просто не сможет. Так издеваться над собственным телом у нее просто не поднимется рука.
В первый раз заходя в аудиторию в брюках, Ханна непривычно вздрогнула под градом удивленных взглядов. Всю лекцию она сидела с прямой, мертвой, каменной спиной, пропуская мимо ушей половину слов и судорожно пытаясь припомнить, требуется ли ей соответствующее разрешение в университете, или оно нужно только в частных женских колледжах, где за ношение "не соответствующей полу одежды" можно и выговор получить...
К счастью, все обошлось. Уже через неделю Ханна, осмелев, ходила в нарочито грубоватых, шерстяных серых брюках и наслаждалась непривычным теплом. Правда, от промозглости ноябрьских дней это ее все равно не спасло, и девушка нередко забывала о конспектах, приклеившись к пышущей бархатным жаром печке в гостиной. Она давно привыкла к дорогому, надежному домашнему отоплению и теплому паркету в гостиной. Университетские общежития, конечно, не могли себе такого позволить…
В дни потеплее она старалась проводить в серых стенах общежития как можно меньше времени, проматывая часы в городском парке, в кафе на последнем этаже студенческого союза, в пустых аудиториях, в джаз-клубах, на танцплощадках.
Она оставалась верна красному цвету. Красное платье, волнами летящее в танце, красные каблуки, которыми можно звонко колотить в такт "легендарному трио из Нью-Орлеана", выступающему "только сегодня!", красная блузка, подпоясанная тяжелым ремнем.
Ханна знала, что она не особенно красива, что о ней можно говорить скорее как о породистой лошади, чем как о нежном цветке - "У нее хорошие зубы", "У нее твердая походка".
Она жаждала восхищения и признания, но жажда эта была безлика - не было человека, на ком взор Ханны останавливался бы с особенным отчаянием и надеждой. Она желала любви, но желание это было размыто и туманно - был лишь смутный образ "кого-то необыкновенного", единственного, кто оказался бы ей достойной парой. Ханна улыбалась долговязым юношам - отчего-то все они были неизменно долговязы - и даже могла при здравом размышлении обнаружить в них некоторые достоинства, но все они казались ей бледными, хилыми, вялыми, медлительными, пустыми, скучными; ей казалось, что любого из них она испугает, опрокинет, сожжет...
***
Должно быть, все дело было в имени.
Зови его каким-нибудь Арнольдом, Джастином или, боже упаси, Ричардом, Ханна, вероятно, лишь пожала бы плечами и не повернула головы. Но его имя, ветром прошелестев возле уха, заставило ее встрепенуться, обернуться рывком, почувствовать, как вспыхивает на щеках огненный румянец.
- Рокэ… - она тихонько повторила незнакомое, нездешнее имя, словно желая сохранить его звучание для себя одной.
Р-р-рокэ. Ее живому воображению мгновенно представился рокот моря, бьющегося о скалы.
Ханна поднялась и подошла к нему, чувствуя, как оглушительно бьется сердце и как разливается по телу уверенное тепло сбывшегося предчувствия. На губах ее блуждала улыбка. Она знала, что неуверенность и сомнения придут потом, разбередят ядом душу – а сейчас их заглушал рокот моря в ушах.
Она боялась, как неопытный канатоходец, застывший на тонкой ниточке – что будет, если он не обратит на нее внимание, откажет, отвернется…
Но страхи ее не сбылись.
Она танцевала, как никогда в жизни боясь неловко поскользнуться на каблуке.
У Рокэ – Ханна мгновенно полюбила это имя – были невероятно яркие глаза цвета весенней зелени.
***
Раньше Ханна считала, что, отдав бродящую в ее груди силу кому-то одному, она успокоится, точно встав на твердую дорогу, однако все вышло с точностью наоборот – теперь девушка не находила себе места, бросаясь к двери и прилипая к окнам, едва услышав чей-то стук, ежечасно бегая в любимое кафе узнать, не было ли для нее записки или звонка.
Все было не так, как представлялось ей в соблазнительных фантазиях – и в то же время несравненно лучше: танцы до упада, до горящих ног на импровизированных деревянных площадках, уединение ночной столовой вместо свечей глянцевого ресторана, нежная прохлада университетского парка вместо солнечного поля с ромашками.
У Рокэ оказалось неожиданно много знакомых музыкантов, и все они – как один, начинающие и талантливые – казались Ханне чуть ли не небожителями. Она не пропускала ни одного концерта групп и коллективов, появляющихся и распадающихся с астрономической скоростью.
В каком-то безумном порыве девушка купила свежую, детскую коробку акварели и, жмурясь от удовольствия, едва вспоминая подзабытые уроки, размазывала по ватману полупрозрачные краски, наслаждаясь их переливами.
Пожалуй, никогда еще она не ехала на летние каникулы с таким сумрачным настроением, как теперь, после второго курса – молодой студентке вовсе не хотелось вырываться из водоворота закрутившейся вокруг жизни, из начинающегося бурного романа в уютную тишь зеленого пригорода…