с любовью от Mescaline
С раннего детства Дениска знал, что хранить секреты непорядочно. Так говорил дедушка, а он уж точно не мог ошибаться.
- Пронырливый старикашка, - вздыхала иногда мама, прикуривая помятую сигарету после очередного скандала. – И как таких земля носит? Черт его знает…
Руки у нее дрожали, и пепел ярко-оранжевыми искорками сыпался на пол, насквозь прожигая липкий линолеум.
Маму Дениска не любил (и вовсе даже не из-за порчи семейного имущества), а к деду относился с уважением и некоторой долей по-детски наивного благоговейного ужаса. Тот был, как водится, строгим, но справедливым, и без повода внука ремнем не охаживал.
Только хранить секреты было нельзя.
Когда Они пришли впервые, Дениске едва исполнилось семь. В тот раз это произошло с шариковой ручкой в его руке – в ней вдруг появилось что-то недоброе, зловещее; того и гляди подскочила бы сама собой и воткнулась в левый глаз по самый ярко-зеленый обгрызенный колпачок.
Швырнув ставшую опасной письменную принадлежность на пол, мальчик стремглав выбежал из комнаты. Это был самый что ни на есть секрет.
«Обыкновенные детские фантазии», - отмахнулся тогда дедушка. «Очень странно. Обычно они придумывают монстров под кроватью», - возразила ему мама, обшаривая ящики кухонного стола в поисках зажигалки.
«Шизофрения», - вздохнув, сообщил пожилой психиатр с густыми пшеничными усами.
Это было уже после того, как Они вселились в старенькое, рассохшееся пианино и едва не заставили Дениску выпрыгнуть из окна. «Людей мучают не вещи, а представления о них, - сказала мама по дороге из больницы, вцепившись побелевшими пальцами в истертый поручень вагона метро. – Ничего не бойся».
Она была права: пианино не сделало ничего плохого. Это все Они.
Лекарства со смешным названием «нейролептики», выписанные врачом, совсем не помогали.
Всего через год Они научились проникать в Денискины мысли, воровать их и раздавать другим, упаковывая в невидимые мешочки из разноцветной, блестящей подарочной бумаги. Больше всего доставалось дедушке – он ведь так любил чужие секреты.
Доктор называл все это ассоциативным автоматизмом. И еще – синдромом Кандинского-Клерамбо. Выписывал другие таблетки, которые снова не помогали.
Спастись от Них получалось только под кроватью; может, дело было в металлической сетке, а может, в толстом слое пыли на полу, но заглядывать туда Они почему-то боялись.
Хуже становилось в праздники, будто повсеместная суета и хорошее настроение только злили Их. Вот и сейчас, в канун Нового года, Они все назойливее пытались пробиться в голову; Дениска чувствовал, как скребут по вискам Их когти, оставляя глубокие, не видимые никому, кроме него самого, царапины. «Впусти нас, - шептали Они, сгрудившись вокруг кровати. – Впусти!» Неподвижный, тяжелый воздух в комнате тихо потрескивал от напряжения.
- Денис, - донесся дедушкин голос из кухни. – Полночь почти, давай к столу.
«К столу, - вторили Они. – Выходи. Впусти». Дениска опасливо выглянул из-под кровати; комната отозвалась звенящей тишиной.
«Выходи!» - буркнул кто-то прямо в ухо, а через мгновение почти неслышный до этого шепот в голове взорвался радостным ликованием. «Впустил! Сдался!»
- Иду, - крикнули Они его голосом, до боли сдавив связки. – Секундочку!
Старая елочная гирлянда дважды мигнула и погасла. Они подняли Денискину руку и осторожно отодвинули в сторону свесившийся почти до пола край покрывала. Сунули ноги в разношенные домашние тапочки.
- Иду, дедушка, - снова сказали Они и, шаркая, поплелись в сторону гостиной.
Там, на самом верху полированного шкафа, лежало заряженное охотничье ружье.