Должно быть, все началось с книжных шкафов. Ханна, одуревшая от бесплодных поисков, стояла на коленях перед распахнутыми створками; сумрачные глубины щерились уголками книг. Молодой женщине начинало казаться, что судьба попросту издевается над ней – искомый сборник любимых в юности стихов, который ей внезапно захотелось перечитать, никак не находился – когда в руки ей попал увесистый том. Антологией поэзии он не был определенно, но Ханна не смогла удержаться от искушения взглянуть, что таит потрепанный переплет. Она изумленно вскинула брови – книга была рукописной. Страницы кишели торопливыми, выцветшими строчками и малопонятными рисунками.
Массивная реликвия напоминала декорацию к старинной пьесе или ценный экспонат, трепетно хранимый национальным музеем. Ее легче было бы представить под стеклом в торжественном выставочном зале, чем в закромах домашней библиотеки.
Ханна нетерпеливо пролистала несколько разделов и, не поняв ничего из написанного, решила со всей тщательностью изучить книгу чуть позже. Ее родные «сестры» отыскались довольно быстро – по крайней мере, судя по переплету и обложке, это были не то продолжения, не то предыдущие части загадочного фолианта. Первым порывом Ханны было перетащить их в свою – вернее, их с Рокэ – спальню и проштудировать перед сном. Однако, подумав, она водрузила книги на верхнюю полку. Молодая женщина едва заметно улыбнулась уголками губ – у нее появилась своя маленькая тайна.
Должно быть, именно так и начинаются все маленькие тайны, все невинные секреты, разъедающие потом жизнь – с озорного любопытства, с едва уловимого запаха полыни, слетающего со страниц, с незаметно задвинутой библиотечной стремянки, достающей до верхних стеллажей…
Ханна долго размышляла о том, кому могли принадлежать пахнущие пылью времен книги – кажется, коллекционированием антиквариата в семье не увлекался никто – пока ее взгляд не упал случайно на фигурку фарфоровой балерины, что украшала гостиную не первый десяток лет. Прабабушка Матильда, хрупкая танцовщица, которой приписывали едва ли не вечную юность… про нее говорили всякое. «Воплощение магии танца» - разливались медом и елеем старые рецензии, ныне аккуратно подклеенные в семейный альбом – «Истинная волшебница».
Истинная волшебница…
Конечно, на самом деле владельцем фолиантов мог быть кто угодно. Их могла прислать на чей-нибудь юбилей двоюродная тетушка, они могли быть привезены беспокойной Ренатой из очередного далекого вояжа. Однако Ханне хотелось думать, что на самом деле книги принадлежали великолепной Матильде, загадочной и воздушной, до сих пор глядящей с семейного портрета своими хрустальными голубыми глазами…
Выскальзывая ночью из постели, Ханна ощущала смесь сладкого стыда и томительного предвкушения; склоняясь над томом, она слышала, как жарко бьется ее сердце. Казалось, в замершей, настороженной ночной тишине нет звука громче. Электричество в библиотеке она не включала из боязни быть обнаруженной – свет лился бы в коридор, брызгал из-за дверной щели; чтение при свечах было весьма романтично, но сжигать собственное зрение Ханна не собиралась. В конце концов она нашла промежуточный вариант - откопанный в кладовке массивный фонарь. Едва ли он когда-нибудь покидал пределы дома, но Ханна при взгляде на него виделись тяжелые своды и мгла далеких пещер.
Пылинки кружились в свете фонаря, и женщине, глядящей на него краем глаза, казалось, что это сгорают тысячи крошечных мотыльков. Летели дни, ее пальцы бежали по строчкам, пылающие губы шептали что-то неведомое, едва ли понятное даже ей самой. Воспаленные глаза горели, и Ханне в тумане полусна порой казалось, что слова живым серебром утекают из-под пальцев…
Тайна звала, тайна шептала, тайна опутывала шелковыми сетями – с каждым днем все крепче.
Реальность, обыденная, простая, солнечная, напомнила о себе внезапно.
Произойди это в колледже или сразу после его окончания, Ханну бы охватили ужас и паника. Сейчас дело ограничилось смятением и неуверенностью.
Растерянно-счастливые глаза Рокэ, поздравления друзей, озабоченный взгляд матери... медицинские счета, мигающее время приема, сладковатые витамины и неотвязная, тягучая дурнота. Ханна хоронила под оживленностью горькую досаду - ее ни на минуту не оставляли без присмотра, ее тайна ускользала из рук, а дни отравляла тошнота. Возможно, это было и к лучшему? Возможно, ей следовало теперь погрузиться в планы по обустройству детской и оставить пыльной темноте реликвии чужого прошлого?
Но Ханна вцепилась в свою идею зубами. "Потом... потом..." - думала она, лежа на кушетке и ненавидя собственную слабость.
Иногда, впрочем, она ощущала небывалый прилив сил, и тогда принималась лихорадочно играть, едва не повреждая струны, перебирала нотные листы с прошедших репетиций, или, благодаря млеющую жару июльских дней, ныряла в прохладу нового бассейна.
Жизнь бурлила, подхватывая и зовя за собой, жизнь настоятельно требовала нововведений. Должно быть, никогда еще в этом доме – да и во всем этом респектабельном городке, если на то пошло – столько денег не перемалывали мельницы бесконечных проектов. Задний двор, до сей поры тихонько зараставший сорняками, теперь расцветили шезлонги и палатки с лимонадом, площадка для роликов и быстро обросший горками бассейн. Белые, алые, желтые цветы стелились под ноги отдыхающим.
Каким образом в дом, утомленный летней жарой, пробрался сбежавший из местного зоопарка пингвин, оставалось загадкой. Однако тот определенно не испытывал никаких неудобств, был бодр и свеж – кажется, бодрее самой Ханны – и не оставлял упрямых попыток добраться до призывно висящего на стене чучела рыбы, пойманной еще Готфридом.
Лизелотта вознамерилась самостоятельно сшить будущей внучке – или внуку – первую игрушку, и – очевидно, следуя похвальному упорству пингвина – долго пыталась освоить старую швейную машинку. Получившийся в итоге медвежонок напоминал инвалида войны, но Лизелотта отныне могла сказать, что сделала игрушку любимому внуку своими руками, и на том успокоилась.
Она с каждым годом, казалось, уходила от людей все дальше по неведомой туманной дороге, растворяясь в мире собственных фантазий, прочитанных книг, болезненных воспоминаний. Находила ли Лизелотта долгожданный покой там, в уютно затворенной собственной комнате, или лишь новые выматывающие терзания выжидали, когда она окажется наедине с собой? Кто знает…
***
Румяного и здорового мальчика, унаследовавшего отцовские зеленые глаза, назвали Вильгельмом. Никто так и не смог внятно сказать, кому же первому пришло в голову это торжественное имя, отдающее строгой серостью плаца – возможно, сама Ханна наобум предложила его, обмякнув на больничной постели.
Она опасливо качала младенца, казавшегося ей невероятно хрупким, держа его чуть ли не на вытянутых руках, чтобы ненароком не раздавить. Чтобы волосы не лезли в глаза, она теперь заплетала их в косу.
Вильгельм - который, впрочем, быстро превратился для всех в «малыша Вилли» - был любимцем гостей и предметом незатихающих восторгов. Какие чудесные глазки! А щечки! А какой носик – весь в отца!
Лизелотта и Гэбриел никогда не отказывались понянчиться с маленьким внуком, за что Ханна была им крайне благодарна – возможность иногда высыпаться дорогого стоила.
