Конкурсное, проигравшее, но пусть будет - в архивах всё так легко теряется.
Зимняя
Пахло синевой, солью и скользким вечером. Закрыв глаза можно было думать, что ног касаются, спрятанные в воротничках-крыльях, сухие клювы вялых маков, что из-под рёбер прорастают тёплые белёсые ветки и под слабыми пальцами кости складываются в хрупкие дома, церквушки, улочки. Целый мир между голубоватых ладоней... рассыпается снегом, стоит лишь открыть глаза.
Из зарешёченного окна на зелёную сухую плитку сыпались уличные блики, перемешенные с пылью, угрюмые стены давились серостью. В полутьме собственные искусанные и дрожащие руки пытались наугад вытащить из памяти что-то важное:
- Война началась, там... наверху... - запнулась. Собственный голос казался слишком громким - грохотал, путался в костях.
- Идиотка, война закончилась ещё полвека назад, - сорвалось с губ человека, лежащего на соседней койке.
- Я слышу, как они кричат, как осыпается старый мост…
- Это всё метель, не бери в голову. Да и не за что сражаться, не осталась огня ни на ненависть, ни на любовь.
Пусть так. Возражать она не стала, как и всегда, верила ему. Ведь глупо спорить о жизни тому, кто каждый день видит мир всего пять часов, и в это время отходит от душной всепоглощающей темноты.
Потёрла чёрные горячие виски – всё-таки чего-то не хватало под светом хрупких ламп. Сбив девушку с мысли, сосед продолжил:
- Ха. И всё-таки моя хромоногая и сегодня не придёт. Я здесь по её милости уже три кануна, теперь вот четвёртый будет.
Поморщилась, слова сами легли на язык:
- Ты же ей ногу прокусил. До кости. Она теперь никогда не вернётся.
Он нахмурился - казалось, что сейчас его изуродованные губы растянутся, обнажив двойной ряд острых зубов и чёрный, блестящий язык, и прощай тогда голова. Вдруг изнутри в голове распустился горький лиловый георгин. Вспомнила, как ночью, пробираясь в коридоре наткнулась на обмякшее обезглавленное тельце.
- Ох, Пенни… Нет, ты настоящее чудище, к тебе точно никто не вернётся!
- Остынь, это была всего лишь кошка.
- Что, радоваться, что не человек, да?
Отвернувшись, решила, что теперь обиделась и говорить с ним не будет. Уверенности в этом хватило минут на десять, сомнений – на пять. Потом поняла, что тратить часы света на ничего – непозволительная роскошь. А слушать одно дыхание надоело – оно просачивалось даже сквозь темноту, только более глухое, звериное.
Обернувшись, кивнула ему - почти простила. Часто ссорились по-настоящему, но никогда надолго. Оба существовали лишь на словах, а слова, впрочем, как и мысли, вырастали не из собственных костей, не из пепельных молчаливых стен, и даже не из изморози на рассохшемся окне.
- Может… Как всегда?
Каждый раз он рассказывал ей истории: частью настоящие, порой звонкие, как упавший таз; частью, перепутанные с выдумкой, словно венки из маргариток. Но это было не важно, ведь, закрыв глаза можно было жить.
- Пошли лучше посмотрим на снег. Хотя бы в честь праздника можем себе это позволить.
Девушка встрепенулась – его глаза, сегодня особенно рыжие, напоминали пару свернувшихся калачиком огненных соколов.
- На не заоконный снег?
- Боишься? Не бойся, мы ненадолго.
- Всё хорошо, я хочу.
Запах улицы, доносившийся из щелей в окне, больно кололся, а идея жгла. Забавно, что раньше об этом даже не задумывалась, ведь в многочисленных коридорах вечно теряли воспоминания, вещи, людей. Даже если бы врачи спохватились, то беглецов бы долго искали – слишком много было путей-выходов.
В шкафчике тёплой одежды не обнаружилось, валялись одни бесполезные бутылки и старенький чайник. Но холода девушка не боялась - всегда думала, что у неё очень горячая кровь. Ведь в её руках таяли города, и из горла, порой шёл кучерявый пар. За соседа тоже не беспокоилась – точно знала, что под его кожей растёт густое жёсткое перо. Его она заметила, когда медсестра обрабатывала раны – человеческая кожа мешалась, болела, а потому сосед местами её просто сдирал, обнажая чешуйки и пух.
Единодушно решили не рисковать и не обременять себя поисками верхней одежды.
В коридорчиках было странно и зябко.
Бесконечные ряды дверей с номерами. Сверху и снизу слышались звуки: обрывки фраз, потрескивающий шёпот кабеля, и механические перестуки между первым и вторым этажом. Двери судорожно менялись, а номера всегда оставались одни и те же, одни и те же. Казалось, что блуждают в сердце чудовища с тысячью-другой одинаковых клапанов. Иногда двери были приоткрыты, и мелькали чьи-то голые ноги или ножки стульев на влажном полу. Потом, вероятно после того, как увидели что-то, что видеть было не положено, их двоих просто выплюнуло на улицу.
Девушка была заворожена заоконным миром: он весь бесконечно раскрывался в запахах, ощущениях и бликах. На щеках зарозовели лилии и опьянённые свободой, раздразнённые пробирающим морозом, беглецы рванули, куда глаза глядят, словно бы за ними гнались вся больница, с её докторами, медсёстрами и ржавыми вёдрами из-под протекающих рукомойников.
|