Замыслы и мечты тлели в памяти неугасающими угольками, и при первом же удобном случае памятные книги перекочевали на переднюю полку. Где заканчивалось здесь присущее Ханне любопытство и тяга к познанию и начиналась неестественная, посторонняя страсть, загоревшаяся в ее крови?
И вновь чернели в руках обложки, шелестели страницы и разворачивалась под ногами бездонная, сладко зовущая пропасть...
Темные холмы, глухие пустоши, шелест могильной полыни и непроглядные пещеры - все они не спешили открывать перед ней свои тайны, и Ханну это злило. В конце концов, что такое представляло из себя мироздание, чтобы не сдаться в итоге ее пытливым изысканиям и горячим набегам?
Женщина чувствовала, как нечто чужеродное, опасное входит в ее жизнь, просачивается в ее мысли и свинцом застывает в ее душе, но поделать с этим ничего не могла, даже если бы захотела. Стронутая неосторожным камнем лавина уже неслась с гор, и остановить ее не было никакой возможности.
Итог полночных бдений был неожиданным - впрочем, какую развязку можно было бы считать закономерным в этой истории?
Ханна поднималась наверх, не слыша ни единого шороха, но смутно ощущая тревожный гнет чужого присутствия. Предчувствия не обманули - ее действительно ждали.
Моложавая женщина неопределенных лет стояла у окна, явно не испытывая ни малейшего беспокойства. На крючконосую ведьму из сказки она походила мало, но потусторонняя, зеленоватая бледность ее кожи сразу бросалась в глаза. Девичье изящество ее сложения странно сочеталось с хищным, тяжелым прищуром глаз. Одета незваная гостья была в темное бархатное платье.
Вокруг ее глаз виднелись странные следы, словно от ожогов, и сложно было сказать, уродовали они женщину или придавали ей некую опасную экзотичность.
- Я думаю, ты и сама понимаешь причину моего визита. - дама коротким кивком пригласила Ханну присесть, словно давняя хозяйка дома. Та ошарашенно подчинилась.
Незваная гостья говорила коротко, уверенно, и методичный стук ее каблуков словно отбивал такт продуманным фразам. Она была сыта по горло сумасбродными дилетантами, расплодившимися в последние годы; она не желала, чтобы с этой софы однажды осыпался поток горелого пепла; она предлагала Ханне помощь. Она видела силу, беспокойно плескавшуюся в ее темных глазах. Она протягивала ей руку – тонкую, хищную руку в мертвенных прожилках.
- Ты можешь отказаться. – проговорила женщина, стоя в серебристом свете луны – Мы не принуждаем никого.
Ханна зябко поежилась от лунного холода, пробирающего ее до самых костей. Был ли бьющий ее лихорадочный озноб лишь следствием ночной прохлады?
«Ты можешь отказаться» - повторила она про себя, прислушиваясь к собственным ощущениям.
Отказаться? Опасливо отдернуть руку? Замереть на полпути? Юный норов необузданного жеребенка всколыхнулся в ней. Ханна упрямо мотнула головой – расплетенные на ночь волосы мазнули ее по щеке. Она ухватилась за руку незваной гостьи – чужая ладонь на миг обожгла ее леденящим ночным холодом.
…Ханну трясло так, словно она вновь металась в бреду на мокрых простынях; комната перед глазами расплывалась, двоилась. Женщине мерещилось, что темнеющие у стен солидные шкафы угрожающе кренятся, заваливаются на нее. Занавески раздувались от ночного ветра, напоминая бледный погребальный саван. Сделать следующий шаг было страшно, мучительно страшно, но отступить в последний момент казалось еще страшней.
… Происходящее напоминало горячечный сон, вязкий и плотный, до одури реальный. Запах кладбищенской полыни окутывал ее плотным одеялом, бледные лица проносились вокруг, не отпечатываясь в памяти. Трещал огонь, светила луна, шуршали страницы, гремел гром и монотонно звучал чей-то шепот. Она говорила, слушала, кажется, даже что-то читала. Голова кружилась, глаза немного слезились. Секунды растягивались в часы, дни склеивались в минуты. Черная бездна раскрывалась под ногами, уже не пугая, а приглашая в упоительный полет. Ханна смеялась диким, непривычным смехом, запрокидывая голову, дыша полной грудью, удивляясь, как могла жить раньше с таким ограниченным зрением, скудным сознанием, спертым дыханием, бьющимся вполсилы сердцем…
… Сквозь окружающую ее темноту постепенно просачивались блики спокойного, привычного дневного света. Ханна лежала в пустой постели, одетая в привычную ночную сорочку; намокшие рыжие пряди прилипли к вискам. Пеньюар, в котором сто лет назад она поднималась в библиотеку, аккуратно висел на спинке стула. За окном стояла хмурая погода, медленно тянулась к горизонту пелена жемчужно-серых туч, не давая ни малейшей возможности определить время суток. Что это – светлое утро? Непогожий полдень? Ранние сумерки?
Взгляд Ханны метнулся к стене, выискивая привычный календарь – черт, как жаль, что его недавно перевесили в гостиную! Недавно ли? Сколько дней могла она провести за гранью реальности? Месяцев? Лет?
Ханне стало страшно, как никогда в жизни. Накинув приснопамятный пеньюар, она метнулась к дверям – и застыла на полпути напротив зеркала, завороженная ужасом. Эта зеленовато-бледная кожа, точно у изможденной больной; эти бледные полукружья страшных ожогов, охватившие глаза… Неужели это принадлежало ей, цветущей, пышущей здоровьем Ханне? Нет-нет, не может быть…
Прогрохотав по ступеням, спустившись в гостиную, она облегченно выдохнула – к счастью, прошло всего три дня. Три – это, кажется, какое-то мистическое число? Три, семь и одиннадцать… впрочем, сейчас не до того!
Ханна едва сознавала, какое зрелище представляет собой сейчас – всклокоченная и полуодетая, исхудавшая и обезумевшая. Главным было дорваться, рассказать, объяснить… что? Как выразить человеческим языком все тайны прошедших дней? Как описать чужое, манящее, сверкающее нечто, овладевшее теперь ее душой?
… Что ж, по крайней мере, ей поверили. Тяжелую горечь во взгляде Лизелотты невозможно было разгадать. Досадовала ли та на безответственность дочери или скорбела от того, что не смогла уберечь ее от потустороннего холода, разъедавшего ее собственный рассудок?
Гэбриел глядел прямо и хмуро. Он понимал, что Ханна ввязалась в игру с опасными силами, что дремлющими зверьми дышали где-то за гранью мироздания. Они могли даровать ей долгую молодость, а могли выжечь ей сердце.
Рокэ как будто уже смирился, что озорная судьба будет вечно сталкивать его если не с вампирами, то с пчелами, а если не с пчелами, то с ведьмами. На память очень кстати прошло подслушанное во время достопамятного путешествия на восток слово «карма».
Трехлетний Вильгельм не начал бояться побледневшей матери, не утратил своей любви к игре в ладушки с ней и не плакал, когда она брала его на руки (во всяком случае, не больше, чем обычно).
Рыжеволосый, розовощекий, чем-то похожий на плюшевого мишку, он увлеченно дергал за уши игрушечного зайца, пытался танцевать вскоре после того, как научился ходить, а при всякой попытке почитать с ним книжку принимался сосредоточенно грызть собственные пальцы и вертеться во все стороны.
Должно быть, Ханне следовало радоваться – все прошло настолько гладко, что это казалось невозможным. Достопамятные книги заняли почетное место на полке, горьковатые отвары бодро бурлили в выделенных по такому случаю домашних кастрюлях, и даже время для встреч с наставницей у нее порой получалось выкроить. Объяснение следов на лице Ханны последствиями редкой лихорадки, подхваченной в одном из многочисленных путешествий, выглядело по-детски наивным, но другой версии у соседей все равно не было. Разве что суеверные старухи, помнящие, должно быть, еще Салемские процессы, недобро щурились ей вслед. Пудра и румяна, крема и притирания – все шло в ход, чтоб осветлить, замазать, придать элегантный матовый оттенок нездоровому могильному цвету, проступающему из глубины ее лица.
Ханна то ныряла с восторгом в глубину звездной ночи, то принималась озираться испуганно, точно внезапно очнувшись ото сна – что со мной? Что я здесь делаю? Она не в силах была отказаться от слабости, цепким туманом заполнившей ее жизнь. И потом, разве это было слабостью? Ее зрение стало острей, чем у кошки; пробуждающаяся сила отдавалась покалыванием на кончиках пальцев; тайны земли и силы смерти распахивались перед ней…
Ханна ложилась поздно, проваливаясь в тяжелый гранитный сон без сновидений, и просыпалась от раскаленных полуденных лучей. Она улыбалась друзьям, играла с сыном, никогда не выскальзывала из объятий Рокэ, но в глазах ее плясали странные огоньки. Как ни странно, она стала даже красивей - какая-то загадочная грациозность сквозила теперь во всех ее движениях. Невозможно далекой казалась теперь та взъерошенная девушка с нескладными длинными ногами, в блеске солнечного света смеявшаяся на берегу. Да и была ли она, та девушка?
Вторую беременность Ханна восприняла даже с каким-то облегчением. Теперь она точно желала крепче привязать себя к обычному, земному, крепкому и понятному миру, вцепиться в ускользающую из-под пальцев жизнь.
Весна в этом году пришла чрезвычайно поздно, и Ханна, тоскуя в тяжести и маете последних месяцев, жестоко страдала от непривычного холода. Каждый день она выглядывала из окна, с голодной жадностью и непреходящей надеждой пытаясь поймать редкий отблеск тепла. Пить любые снадобья Ханна тогда остерегалась – не только из-за здравых опасений относительно того, как те могут отразиться на ребенке, но и из-за дикого, иррационального страха отравить малышку тем же ночным ядом, тем же туманным холодом, что снедал и ее саму. Но до конца своих экспериментов Ханна так и не бросила, и бледные руки ее тонко пахли травами.
Маленькая Бригитта родилась на исходе апреля.
***
Усадить Вильгельма за уроки было так же тяжело, как и объяснить ему, что маленькая сестра – не плюшевая игрушка, и тискать ее все-таки не надо, и трясти тоже, и за нос ее щипать тоже не стоит.
Он носился по дому рыжим вихрем и маленьким солнышком блистал на сцене школьного театра. Он, забывая спросить родителей, приглашал в гости однокласснику Меллису, застенчивую девочку, которую учил играть в «воров и полицейских» и которой показывал маленькую Бригитту.
Руки Меллисы переливались синяками – обидными следами щипков, толчков, памятью о «забавных детских играх». Глаза Меллисы блестели не по-детски настороженно.
Меллиса была единственной темнокожей ученицей в классе.
***
Благодаря родителям Бригитту всегда окружал рой любопытных и фейерверк восторга. В первый ее день рождения дом ломился от гостей, а Ханна, приложившая все усилия, теперь восхищала знакомых и коллег цветущим видом. Она шелестела шелковым подолом платья, прохаживаясь по нарядной гостиной, сюсюкалась с маленькой именинницей, улыбалась гостям, доверительно шепталась с подругами и чувствовала, как изнутри разрывается на части. Привычки, чувства, вся прошлая жизнь звали Ханну к знакомому теплу, к блеску и свету, а поселившаяся в ее душе сила неумолимо тянула ее во тьму…
