Из заметок о чужих богах
Дырки невелики – игла идёт хорошо.
Приходится иногда белой ниткой пришивать подвылезший из шкурки пух тому, кто по второму исходу моря бродит и собирает города. От самых болот, набирая по колено бурой всякой жизни, лисьих перьев и чёрной клюквы, тянется сквозь глухой сосняк, барсучьи крутые норы, земные насквозь дыры. За ним, бывает, увязывается любопытный птичий нос или быстрые лапы с мягкими пальцами, но следуют недолго. В пустотах тела ярко скрипят звёзды и под пушистой губой непременно острый зуб.
Из леса выходит, обычно один, к покинутым заводам, разобранным заборам и разбитым поездам. Долго присматривается, щуря тёмный глаз через монокль-бутылочное стекло: кое-что кидает за пазуху, что-то надкусывает и оставляет. Порой ложится на сухую болезненную землю и слушает, как она смеётся, сам почти не дышит – только тихо шурша крылом, сорока вплетает в его бороду леску, ленты и провода. Сам качает головой, осматривает ржавь и гарь неба, вытянув шею так высоко, что из тяжёлого ворота выпадают лягушки и лесной дождь. И так до третьего исхода – на третьем исходе, ведь известно, в городе бывают другие, а тридцать шесть тяжёлых, луной подкованных, ног и так слишком много для одного места и времени.
Но было дело – задержался даже до первой воды. Всё потому, что одна находка пришлась ему по вкусу – осторожно трогал её каждым копытом. Касался шершавым языком, а названия не находил - неизвестна была вещь его языку. Ищи, не ищи, а толку. А тут и время одевать рога пришло, и с солёной водой на берег должно было вынести других.
Отряхнулся ото мха и пыли, вспомнил, что где-то воробьи подобрали к его находке смысл «сидящий», водрузил свою находку на плечо. И вышел встречать таких же, как он сам, чужих этому месту. У других были солёные лапы и глаза, и из стороны в сторону лающие хвосты-платочки. Встречали удивлённо, но тепло, тыкаясь мокрыми носами в его серые ноги.
И без слов понятно – приходит большая вода и гонит солёные маленькие лапы, уходит – и вновь нет покоя мокрым языкам. Мысль была странная, как морская полынь, жевалась горько. А потом в сером загривке крякнула утка, запутавшаяся, верно, в многочисленных косах, и вывела его из задумчивости. Склонил резко голову безрогую к самой земле. Коротколапые подняли хвосты, переглядывались. Видно было, что готовы куда угодно, лишь бы земля без моря, больше думали, как всем поместиться. Решились. Устроились друг на дружке, со стороны, точно лосиные, размашистые рога получились, разве что ни одни рога, даже самые звонкие, так весело не лают, встречая солнца.
Обратный путь был морем и долог. На мохнатых ногах успели отрасти кустики соли, выцвело всё бутылочное стекло, совсем потрепалась шкурка – из неё выглядывали пучеглазые рыбины, потускнели луны-подковы. В лес вернулись к новому сезону, потому почти ритуально распустил «рога» за трухлявым пнём, на горбатой опушке, поросшей малиной и заваленной любимым хламом: двуносым чайником, телевизором, газетами, скалкой и кочергой. Все, теперь уже свои, скулили, прощаясь, толпой жались к серому боку, смахивали с густой шерсти соль. Он тёплыми губами целовал каждого в лоб, и на каждом клыкастом, улыбающемся чёрными губами, лице распускалось крошечное солнце. А после ушёл.
Куда-то глубоко, куда никогда не дотягивалась ни рука, ни лапа даже самого сильного колдуна. В месте вне корней и часов он раскладывал слова всё ещё живых, пусть и пустых, домов, ветряных мельниц, поросших грибами и борщевиком станций, пятнистых дорог. Собирал из них города, в щели заталкивал куски собственной шкурки, на рассветы отдал пару лунных подков. Полушептал-полумурчал одним горлом, что будет ещё время новому миру-ростку, пустить корни, распустить крылья, раскрыться, как весной в поле раскрываются цветы. А пока, свернувшись клубком на рыжей находке-табуретке, обрастая городами и полями, Малый мир спит.
|