Эта осень выдалась такой солнечной; на моей памяти не было ни разу, чтобы за сентябрь не упало с неба ни капли дождя. Это было настолько неправдоподно, что я надеялась, что я в страшном сне. Черт! А я же так радовалась тому, что стала вампиром к осени, когда все станет мрачно и я смогу передвигаться в дневном свете!
Айрин смотрит на меня с жалостью. Мне не нужна ее жалость! Мне не нужна ничья жалость! Я сама справлюсь! Сама!
Но чем дальше, тем сильнее я завидую Айрин. Она молода, у нее все впереди, если, конечно, ее не собьет какой-нибудь придурок, не справившийся с управлением; ходячее солнышко. У меня в глазах рябит, когда я ее вижу. Она обожает кислотные и радикальные цвета, даже хотела перекраситься.
Айрин вообще больно приличная. Сидит на лужайке, болтает со своими друзьями из какого-то клуба, кажется, любителей не то дабстепа, не то рока. Улица не воняет сигаретами, под кустами никто не находит окурков, как это было в случае со мной. Глядя на свою собственную дочь, я уже всерьез начинаю верить в то, что веселиться можно без алкоголя.
Моим же временем была ночь. И чем глубже – тем лучше. Но при этом, чем глубже – тем меньше у меня времени. Все магазины уже закрываются, все клубы кишат пьяными подростками.
К которым я когда-то относилась.
Эйфория от этой самой вечности, от повернутой на девяносто градусов восьмерки, быстро сменилась адским раздражением: вечные распросы о том, мол, Мейзи, ты же была смуглой, что случилось? А некоторые пытаются пошутить и сказать что-то вроде: «Да ты Майкл Джексон!».
Появляется ощущение, будто я разучилась водить машину.
Айрин такая восторженная. Ее удивляет каждая мелочь, к которой я привыкла лет в пять. Она позвала меня (поздно вечером. Как предусмотрительно.) смотреть старые альбомы моей матери: вот Алесса в пять лет, вот в десять, вот в двадцать восемь, мам, смотри какая хорошенькая была бабушка…
Я смотрела на это и едва подавляла рвотные потуги. Айрин заливисто засмеялась, ткнув пальцем в меня в подгузниках. У меня и тогда был такой остервенелый взгляд, даже в младенчестве. Правда, глаза были карие, а сейчас – красные… Так говорят, я же не могу смотреть на себя в зеркале.
Две рыжие, две счастливые головы. Айрин унаследовала от отца волосы, глаза, цвет кожи, оптимизм, глупость и веселое, ненавязчивое нахальство. Правда, раздолбайства в ней куда меньше (она даже делает уроки!), чем в Джеке, но все равно. Сколько я ни смотрю на нее, я не могу в ней ничего найти от себя.
Каждое утро меня будят радостные крики детей: «Пока, пап!».
«Пока, Фин, пока, Айрин!».
И смех.
Уничтожающий меня изнутри смех. Каждое «ха» составляет еще одну щепку для моего осинового кола в сердце. Я никогда не смеюсь с детьми.
И все уходят. Мама – на работу, папа – на работу, Джек – на работу, дети – в школу. Я остаюсь с котом и с теткой, которую мама наняла, чтобы та за ним ухаживала. Потому что за многие годы я так и не научилась вспоминать насыпать корм Лучику. И каждый раз, перед уходом, они задергивают по всему дому занавески (а мама это делает еще и с таким видом, будто занавески измазаны фекалиями), лишь бы я не умерла. А я хожу и раздвигаю их, зная, что я не уму от света, идущего через окно.
Забавно, когда весь дом принадлежит тебе. Я не помню, когда такое в последний раз было; всегда, когда кто-нибудь уезжал, кто-нибудь тут же приезжал. Или когда все работали, у кого-то обязательно был выходной. Или кто-то заболевал. А тут я одна. Совсем одна.
Уже половину месяца я выслушиваю, как маленькая девочка: «Возвращайся домой до рассвета» и «Раздернешь шторы – убью». Ха! Как будто я сама не знаю, что для меня плохо, а что хорошо. Граф тогда сделал мне отличные наставления.
В последнее время папа стал просто обожать Джека. Раньше он его и так любил, а сейчас смотрит прямо с почтением. Иногда я думаю: Джек мог бы полюбить какую-нибудь красивую молодую девушку с золотыми кудрями, жениться на ней и родить любимых детей от любимой женщины. Но ему досталась я – стерва, вокруг которой крутится мир. И вылилось это в двоих детей.
Джека повысили, как он и мечтал; его глаза сияли за прищуром. Солнце слепило ему глаза. Папа положил ему руку на плечо и поздравил, а улыбка расцвела на лице мужа, и он довольно ответил: «Спасибо, мистер Канберри».
Когда нет дома меня, я все время представляю себе эту картинку: мама стоит и следит за тем, как мои дети выполняют уроки. Мои дети, а не ее. Папа говорит, мол, она ведет себя вполне сносно, но я уверена, что что-то там не то. Он чего-то или не знает, или недоговаривает. Почему они ее любят?! Она даже не покупает им чипсы чаще, чем раз в полгода!
Нет, я почти уверена, это какой-то особо хитроумный план. Айрин вылепилась сама, сильная натура и все такое, а Финею можно подделать под себя. Чтоб Айрин занималась садом? Ха-ха. А вот Финеа бегает как зомбированная и стрижет растения. Наверное, у меня развилась паранойя, ведь я даже не могу смотреть, чем занимается Фин в остальное время суток.
Но одним пасмурным днем я таки видела ее, возвращающуюся из школы. Она так и сияла счастьем: болтала про какого-то Лари Уэйна, Синтию Вейбург и Алисию Тензон, ее новых друзей. Притащила их с собой и играла целыми днями в мяч на заднем дворе. Так, хорошо, зомбация пока что приостановлена. Лишь бы Финеа была счастлива. Все что угодно.
Джек ходит довольный целыми днями. Владелец издательства, он радуется как ребенок, что он может отдавать самые дебильные приказы, а все будут им следовать. Иногда он вырезает себе корону из бумаги и надевает. А иногда берет стоящую вешалку из прихожей и не трудится даже скинуть с нее пальто – сразу делает посох. И сидит так за компом прямо в таком виде и пишет коллегам. Последнее его нововведение – не использовать красный цвет даже на картинках, где он предполагается, ибо красный его раздражает. Айрин хохотала как припадочная, когда он нам рассказывал.
На самом деле, это забавное ощущение, когда ты перестаешь видеть своих детей в собственном же доме. Финеа стала знакомиться с какими-то отморозками по интернету, турками, желающих свою американскую девочку. Я видела, с какой радостью Фин поддерживает эти разговоры, и что именно она с ними обсуждает. Ну, одно мне утешение – у меня это началось раньше, и ничего, жива-здорова. Наверное, это совсем идиотизм, но меня смущает, что у младшей дочери нет друзей-мальчиков. Одни девочки. Я в них уже начинаю даже путаться.
- Мейз, ты какая-то депрессивная, - мягко сказал папа. – Послеродовая должна была начаться чуть-чуть раньше. И бледная.
Он хихикнул после слова «бледная». Когда он наконец поймет, что мне вовсе несмешно?.. Порой я лежу на кровати, смотрю в потолок и думаю – почему я? Кто я вообще такая на самом деле? Было ли во мне хоть раз в жизни что-то такое, чем я могла бы похвалиться? Бегала и давала. Бегала и давала. Давала и бегала.
Умер Лучик, вся семья рыдает, а мне плевать. Даже на это.
Айрин имела в моих глазах менее светлый и прекрасный образ, нежели у Финеи. Айрин – веселая, заводная, хитрая лиса, со все тем же папским дьявольским огоньком в ухмыляющихся бирюзовых глазах. Из нее так и валил позитив. Подсевшая на аниме и Японию, свободно болтающая на нескольких самовыученных языках, умная, бегающая в яркой одежде и перманентно с кислотно-желтыми большими наушниками. Да и врет отменно. Выходной дали как нефиг делать. Отлично притворяешься, молодец, дочка. Моя школа.
В ее возрасте – ну, в возрасте Айрин – я бегала по мальчикам, еще через годик уже потеряла все, что только можно потерять неблаговоспитанной леди. А она настолько другая – впадает в детство, прыгает с вышки в бассейне, крутится на карусели, рисует на рисовальном столике для детей, покупает огромные круглые леденцы в отличии от меня (я-то покупала сигареты), просит деньги, а не таскает их.
Это случилось этим вечером, когда она запускала змея и радостно кричала. У мамы схватило сердце.
Прямо со служебной машины. Она вышла, вроде все и нормально, и тут глупая улыбка застыла на ее лице. Она пошатнулась, схватилась за сердце и упала. Замертво.
И, если честно, первое, что я подумала, это «Наконец-то». И пусть меня считают кем хотят.
Но почему, почему они плачут? Что такого им давала эта женщина? Да, труп, лежащий на земле, немножко содрогающийся, с не меняющимся выражением лица, вызывает не самые приятные эмоции, но плакать? Из-за нее? Из-за ее смерти, из-за смерти этой глупой, язвительной, отвратительной женщины?..
Она лежала на тротуаре, черные короткие волосы слегка развевались на ветру, рука окончательно расслабилась и сжалась. Постепенно холодела вместе с ледяной сырой землей.
Почему-то на секунду я увидела Смерть – ту самую Смерть, с косой. Мне показалось, что мама взяла у нее что-то и отправилась вместе с ней. Как только я протерла глаза, видение исчезло. Видимо, с вампиризмом приходит и видение какой-то хрени.
А может быть, пора просто завязывать с алкоголем.
А папа стоял. Он даже не плакал и не рыдал, он стоял, немного согнув колени и спрятав лицо в ладонях; он тихо говорил:
- Алесса… Сколько всего я не успел тебе сказать… Сколько всего не успел сделать…
Сердце мое разламывалось, глядя на это жалкое зрелище. Скорая – хотя тут уж наверное нужен катафалк – уже уехала, а он даже не поехал с ней. Он просто понял, насколько это безнадежно.
Слезинка упала на землю и оставила свой мокрый след на траве. За ней – еще одна. За ней – еще одна. И еще, и еще, и еще… Я смотрела на него и даже не могла ничего сделать. Я смотрела на него и понимала, что даже с тремя внуками, двумя дочерьми и любимым зятем (да или кто он там), он совершенно, абсолютно одинок. И он стоял, а под его ногами уже разлилась соленая прозрачная лужа.
Одинокий генерал.
Но если я и не могла понять чьих слез целиком и полностью – так это слез Айрин. Что их связывало?.. Ничего. Моя мать даже не принимала никакого участия в ее воспитании. Только стояла и шипела, что вот, ты вырастишь такую же сволочь и стерву, как и ты сама, Мейзи. А потом опять за свое – как я могла вырастить такую дочь? Неужели внучка будет такая же?..
И Айрин слышала все это, каждое слово. Мама никогда не прикрывала всего этого. Она могла и напрямую сказать моей дочери.
Айрин, ты же такая сильная, ты названа ураганом, ты абсолютно оправдываешь свое имя, так почему, почему же ты плачешь, Айрин?..
И если папу нельзя утешить ничем – а я и не горела желанием, кстати – то мне почему-то очень хотелось подойти и поддержать это рыжее солнечное, на какое-то время потухшее, создание.
Я сидела в маминой комнате. Напротив меня – телек с унылыми мыльными операми. Под телеком – тумбочка, на тумбочке – фотографии.
Они молодые – мой папа и она, эта женщина. Она была все-таки дьявольски хороша. Даже когда родила, на ее животе не было ни складки, а на лице – ни морщинки.
Сегодня я отдала себе отчет в том, что я не помню, как я выгляжу.
Соль в суп можно было не добавлять. Она прекрасно сочилась из слез Айрин.
Готовить стала, в основном, она; я пропадала на работе, Финеа сутками в школе – школа далека, дополнительных занятий куча, на сотню кружков она записалась по своей собственной инициативе (вот же дети активные пошли! Вся в папашу), Джек вроде бы и тоже торчал на работе, а вроде и у очередной любовницы.
Вчера нас встретили лобстеры.
Две ярко-рыжие головы за одним столом. Как лампу включили, честное слово.
Ужины проходили в молчании. Даже не потому, что была какая-то особая скорбь. Ни у кого не было настроения и желания общаться. Душа компании, мой папа, лежал целыми днями на кровати, и я так и чувствую, как недолго осталось и ему.
Джек сидел с голым торсом, который мне так и хотелось облюдовать, но не говорить же ему об этом посреди гробового молчания и всхлипывающей дочери.
Наверное то, что такие ужины уже стали нормой, и утвердило целиком и полностью мое решение.
Весь следующий день я собиралась. Собиралась с силами, но мне не нужно было взвешивать все «за» и «против». Я просто знала: так будет лучше для всех.
Я медленно раздернула занавески. Они все еще страхуются, задергивают их, думая, что солнце, светящее не напрямую, может мне как-то навредить. Прекрасная погода, как раз та, которую я люблю. Ну, любила, пока дело не стало совсем дрянью. Осень вступила в свои права. Береза стала желто-оранжевой, как волосы моей дочери.
И я вышла. Осторожно, тихо вышла. И я чувствовала дым, дым, исходящий прямо из меня. И боль. Боль была пронзительна, но я даже не обращала на нее внимание. Мне хотелось сесть на траву и посидеть, посидеть ровно до того, как всему этому не придет конец.
Наверное, впервые за всю свою жизнь я заплакала. Мне было плевать на то, что плечи уже иссохли, а пальцы медленно пачкаются из-за того, что обращаются в пепел; я вспомнила, кто я такая. Родившаяся в самой обыкновенной, просто имеющей очень известные корни (из-за чего мы как правило и попадаем в газеты), семье, ничем особо не выделявшаяся. Модельная внешность, спортивные данные – все это было, да, а потом… а потом вроде все и осталось, но ничего не сохранилось. Ничего. Я стояла и рыдала, обручальное кольцо сдавливало пепелящийся палец.
А потом меня просто охватило пламя. По крайней мере, ощущение было именно такое. Я услышала, как Джек дико взревел:
- МЕЙЗИ!!!!!
Папа завизжал, Айрин заорала и бросилась ко мне, кажется, с распростертыми объятиями и воплями «Мамочка!», Финеа рыдала, боясь даже выйти.
Я сохла, моя кожа трескалась, пепел ссыпался с плеч, локтей и коленок, платье стало раскаленным, нагреваясь от температуры моего тела.
Еще секунд пять я жила пеплом. Не знаю, как такое возможно, может душа там или что-то в этом роде. Вникнуть я уже не успела. Но когда я горела изнутри, я поняла две вещи.
Мейзи Канберри повержена.
Мейзи Канберри испепелена.
