Итак, альпийские вершины, немецкие городки и волонтерские лагеря остались позади, и теперь я снова с вами
Бригитта росла упрямой, вечно насупленной девочкой с очаровательными пухлыми щечками и густыми светлыми локонами. Когда она, нетвердо стоя на ногах, пыталась сделать следующий шаг, на ее лице проступало искреннее, умилительное для всех сторонних наблюдателей упорство.
На улице мело сухим снежком, и Вилли, забросив тоскливую алгебру, в восторге кружился на домашнем катке. Он подставлял лицо колючему снегопаду, счастливо жмурился, и мелкие снежинки путались и таяли в его растрепанных рыжих волосах.
В кресле возле окна, стиснув суховатые ручки, сидела Лизелотта, и подол ее тяжелого синего платья безжизненно стелился по полу. В последнее время ее часто одолевала мутная дремота, и сейчас мелькание белых мух за окном лишь утомляло женщину. Она уже не различала границы между явью и сном, и порой не могла точно сказать, в горячечном видении или в реальности являлись к ней настойчивые призрачные гости. Лизелотта понимала - с безрадостной уверенностью понимала - что скоро, совсем скоро ступит за грань, в безвестную тьму, даже там не встретит того, кого хотела. Мертвеца, никогда не являвшегося к ней под покровом ночи, не навещавшего близких, не бродившего в тумане семейного кладбища. Человека, которому она уже никогда не задаст главных вопросов и не получит на них ответов.
Сгорел, как будто его и не было...
И - пустой гроб в мерзлой земле...
От окна повеяло холодом. Лизелотта устало подернула плед.
Она почти привыкла к слабости, сковавшей ее тело, но за тающую ясность мысли цеплялась со страхом. Реальность ускользала от нее, растворяясь в промозглом, влажном тумане, застывшем над долинами в первые дни зимы.
Ханна не то ухитрялась не замерзать вовсе, не то согревалась каким-то своим способом, будь то горячее вино с пряными травами или бледные отвары из неприметных флакончиков. Она постоянно пребывала в ажиотаже бурной деятельности, точно остерегаясь остановиться на минуту и оказаться в пугающей тишине, наедине с собственными мыслями. И звучал, нервно и звонко, ее смех, и рвалась музыка из-под смычка, и шелестел подол шелкового платья на приемах, озорно пенилось шампанское, а окна маленькой комнаты на третьем этаже по ночам тлели зыбким, неземным светом…
Стремительно подраставшая, Бригитта словно чувствовала себя неловкой и лишней в этом водовороте жизни. Нет, она не была апатичным и бледным ребенком, в конце дня молча заползавшим под одеяло – она прыгала на скакалке, играла с братом, азартно слушала отцовские рассказы, неизменно подпирая кулачками щечки.
Но Бригитта с каждым днем все отчетливее понимала, со смутным чувством стыда за собственную неблагодарность, что, в какие бы очаровательные платьица с ворохом кружев ни обряжала ее мать, школьные праздники казались ей утомительной обязанностью вроде дворцовых «больших выходов», сверстники – шумными надоедливыми зверьками, а мамины домашние приемы оглушали шумом и светом.
А еще она понимала, что некрасива.
Это осознание просачивалось в ее душу день за днем – конфетными картинками с румяными девочками, обидными дразнилками мальчишек, высокомерными взглядами одноклассниц. Даже домашние зеркала, казалось, становились все безжалостнее, высвечивая с каждым разом все новые и новые недостатки Бригитты – низкие черные брови, придававшие девичьему лицу вечное выражение злой насупленности, тонкие губы, сжатые в бледную нитку, точно у карикатурной тетушки-старой девы. Как странно она смотрелась рядом с яркой рыжеволосой Ханной, высоким и неотразимым Рокэ, обаятельным огоньком-братом! Пожалуй, единственное, что было красивого в Бригитте – волосы, густые, тяжелые локоны цвета светлого золота, которые мама заплетала в косы, точно любимой кукле.
Нет, конечно же, ее это не огорчало. Нисколько не огорчало, нет. В конце концов, все было хорошо, да, достаточно хорошо. Говорили даже, что у нее было свое очарование – правда, до сих пор его, кажется, замечал только отец. Но Бригитта не жалела, нет, не жалела. В конце концов, у нее была своя крепость, бастион из хороших отметок и сборников логических задачек, надежные укрепления, сложенные из цифр и знаков. Шахматные доски, головоломные этюды. Черное-белое, черное-белое, вся жизнь простиралась перед ней, как сложенная из строгого узора доска. Белые начинают и выигрывают. Коня на Е5. Нет, она не жалеет. Совсем не жалеет…
Вильгельм из милого, немного неуклюжего ребенка превратился в жизнерадостного юношу – высокого, жилистого и рыжеволосого, как мать.
Выпускной, двенадцатый класс подползал все ближе, а на уроках все чаще говорили о важности экзаменов и необходимости прилежания, о будущем, которое сложится из безжалостных оценок в аккуратно расчерченных табелях.
Но апрель выдался на редкость теплым, лунные ночи кружили голову, а из школьного портфеля все чаще вместо тщательных конспектов сыпались стыдливые записки и номера телефонов. К математике Вильгельм – или, как родители неизменно его называли, Вилли – испытывал глухую ненависть, и, признаться, нередко завидовал младшей сестре, ухитрявшейся находить в головоломных задачках некое удовольствие. В шестнадцать лет он нашел себе небольшую подработку, наугад ткнув в первое попавшееся объявление в газете. На рынке, раскинувшемся возле лазурной бухты, Вилли помогал мыть, разделывать и – для особо привередливых покупателей – измельчать рыбу, которую только что привезли в тяжелых сетях кряжистые корабли. Эти неповоротливые, громоздкие суда, казалось, выходили из гавани за форелью еще до Первой мировой и скорбели по гибели «Титаника», и лишь неустанные молитвы матросских жен спасали их от того, чтобы расползтись по швам прямо на глазах у изумленной публики.
Домой Вильгельм возвращался промокший, усталый и насквозь пропахший рыбой, однако первые заработанные деньги приятно грели душу.
Каким образом он ухитрялся при этом не только учиться, но еще и спать, оставалось загадкой. Впрочем, на оба вопроса Вилли нередко с обезоруживающей искренностью отвечал: «А зачем?».
Накануне майских праздников Рокэ, к восторгу детей, привел домой громадную пушистую собаку. Это создание напоминало ожившую плюшевую игрушку - казалось, Отис, как звали пса, состоял из мягких лап, вислых ушей и теплых карих глаз.
Его взгляд, устремленный на новый дом, был неизменно полон изумления. Ел пес за троих, и, желая попросить добавки, виновато и умильно вилял хвостом. Отис долго и подозрительно обнюхивал обтянутый ярким бархатом домик для животных, прежде чем опасливо попробовать залезть внутрь, а жизнь в новой семье начал с того, что увлеченно разорвал школьный дневник Вильгельма (чем и заслужил его искреннюю привязанность).
Вилли с увлечением трепал домашнего любимца по загривку и любил наблюдать, как тот радостно бежит через зеленый сад за брошенной палкой. Но Бригитта проводила часы, знакомя его с домом и приучая не бояться нового пристанища; Бригитта, нахмурив тоненькие брови – черные стрелы вразлет – следила за тем, чтобы пес ел достаточно, чтобы его кормушка всегда была полна, а домик – вычищен.
Одни небеса знают, где Вильгельм отыскал бренные останки колымаги, напоминающей разбившийся в пустыне космический зонд, и как, с чьей помощью затащил их во двор, пристроив аккурат между павильоном и бассейном. Он клялся, что вернет эту груду металлолома к жизни, соберет из нее по меньшей мере «роллс-ройс», и уже обещал сестре с помпой отвозить ее в школу на сияющем кабриолете. Вильгельм попытался взять колымагу штурмом; та отбила первые атаки, обиженно плюясь искрами и проржавевшими деталями. Тогда он обложил ее осадой, со временем призвав подкрепление – одноклассников, впрочем, упорно отказываясь от помощи тяжелой артиллерии в лице отца. Каждый из новоявленных участников оглядывал поле боя в полной уверенности, что уж он-то обладает всеми необходимыми знаниями, и его ценные советы, без сомнения, изменят ход проигрышной кампании. Время шло. Количество деталей, ржавых и новых, устилавших пол импровизированного гаража, возрастало в геометрической прогрессии.
Разбитые стекла и покореженные фары колымаги теперь ехидно щурились вслед проходившему мимо Вилли. Тот уже начал огибать импровизированный гараж по аккуратной дуге, избегая болезненного напоминания о собственном фиаско. "В конце концов, все еще может получиться!" - подбадривал он себя, нервно ероша рыжие волосы - "Когда старший брат Тома приедет из университета...".
В это время Бригитта упорно потрошила книжные шкафы, извлекая из их темных недр все, относившееся к механике в целом и к автомобилям в частности. Большая часть определений оказалась для нее непонятна, и потому ее письменный стол теперь также устилали энциклопедии и учебники физики для старших классов. Она погружалась в тесные строчки, порой морщась от усердия - некоторая близорукость уже давала о себе знать - и беспрестанно теребила переброшенную через плечо косу. Предназначенные для будущего года тетради уже покрывали некие полудетские подобия конспектов, подчеркнутые определения и вопросительные знаки.
***
Смерть Гэбриела обрушилась на всех болезненным ударом. Как странно было видеть на узком и холодном столе, в безликом сосновом гробу его – высокого, жилистого, теплого, улыбчивого и неутомимого, не создавшего бессмертных песен, но вырастившего множество сладких апельсинов в саду. Лизелотте, сухонькой и маленькой, казалось, что смерть опять промахнулась, из мести или слепоты забрав самого близкого ей человека, оставив ее в одиночестве таять в холодном тумане призрачных фантазий…
