Что такое любовь? Почему какой-то человек заставляет сердце трепетать, губы растягиваться в улыбке, а настроение зашкаливать за отметку «превосходно» только одним своим присутствием? Почему так мрачно и муторно душе, когда его нет рядом? Почему невыносимо тянут сердце какие-то незримые нити, дёргая, болезненно протыкая неизвестную субстанцию непонятными, но чрезвычайно острыми спицами? Откуда это берётся? Из чего рождается? И, главное, зачем?
Когда любишь, человек кажется тебе самым хорошим, самым прекрасным и расчудесным, какого только способна родить земля. А что происходит, когда точно знаешь, что это не так? Любила же Ева Браун Гитлера. Интересно, она оправдывала его в своих глазах или просто закрывала их на очевидные факты, предпочитая оставаться в счастливом неведении?
Внутри меня шла нешуточная борьба. Хотелось выбросить из памяти слова Мелодии, закрыть, замуровать, стереть файлы. Или внутренне оправдать, придумать сто тысяч отговорок, что всё это неправда, что она специально так преподнесла, чтобы я отстал, что она не хотела, что её заставили, был такие обстоятельства – что угодно, только бы не терзаться, не биться в противоречивых чувствах любви и отвращения.
Она была права, это сложно.
И в то же время я понимал, что всё это правда. Правда настолько, насколько могут быть переданы события торопливыми, отрывочными фразами, сказанными в не самых лучших эмоциях. Правда оторванная от контекста, не увиденная воочию и тем не менее отчётливо передающая самую суть, сухой остаток за вычетом мишуры.
Она – убийца. Это так.
И я всё равно продолжаю её любить.
Спустя два часа после того, как я принёс домой Кэйли, она, еле-еле открыв глаза, слабо простонала:
- Три-ин.
Я оторвавшись от своих невесёлых мыслей тут же повернулся к ней лицом:
- Пить хочешь?
Она слабо кивнула и с жадностью накинулась на стакан. Двигаться может, это уже хорошо.
- Как ты? – ласково спросил я, когда она отставила пустую посудину.
- Уже ничего.
- А что это было?
- Тебе действительно нужно это знать?
- Можешь многозначительно промолчать, конечно, но разве рассказать это не лучше? – ага, тоже мне нашёлся любитель откровенности, сам-то поди всё о себе открыл?
- А может, пойдём, покушаем? – робко поинтересовалась Кэй.
Ну да, на её месте я бы тоже просил отсрочки. Тут же устыдился своей настойчивости и непонятно зачем натянутой маски обличителя. Она такое пережила, а я собираюсь ей тут допрос с пристрастием устроить, едва только глаза продрала. И перед собой можно даже не делать вид, будто мне просто интересно, на самом деле, истерически хочется услышать версию, обратную той, которую выдала Ойди. Но нет, буду держать себя в руках до последнего.
Поэтому ласково провожу пальцами по её щеке и касаюсь рта губами, чувствуя себя последним мерзавцем, предателем и двуличным притворщиком.
- Извини, конечно, идём, буду тебя кормить.
После ужина возвращаемся на исходные позиции в комнату, и она рьяно принимается стягивать с меня футболку. Я ей помогаю справиться и с её одеждой, позволяя судорожно пытаться заслониться моим телом от огромной зияющей дыры с рваными краями, которая раскрылась и жаждет крови. Такая картина, вдруг появившаяся перед внутренним взором разреженной смазанной иллюстрацией, вовсе не добавляет мне душевного равновесия и ночь любви, чувствую, обеспечить не смогу.
Да и не потребовалось. Тщательно изображаемый ею острый приступ страсти провалился под натиском слёз и на исходе очередного торопливого поцелуя она, не выдержав, разрыдалась. Я не сказал ей ни слова, позволяя выплакаться, только прижимал левой рукой к себе, а правой гладил по голове, как совсем маленькую девочку.
Когда она иссякла, отстранилась от меня, решительным жестом вытерла глаза и проговорила немного гнусавым голосом, какой обычно бывает после продолжительных слёз:
- Извини. Совсем я тебя загрузила своими закидонами. Ты всё ещё хочешь узнать, что со мной произошло?
Медленно-медленно кивнул, раздираемый противоречивыми чувствами. Можно, конечно, прикрыться заботой о ней, дескать, расскажешь – станет легче или списать на то, что между нами не должно быть секретов или вообще самоуверенно заявить, что смогу ей помочь, но уж перед собой-то я мог сознаться в собственном малодушии, просто мне отчаянно хотелось разубедиться в словах Мелодии или увериться в их правдивости, словом, какой угодно вариант был лучше нынешнего подвешенного зависания.
- Хорошо, - жёстко сказала она, а затем положила руки мне на плечи и решительно взглянула в глаза отчего-то суженными зрачками, - смотри. Я снимаю защиту.
И я в неё упал.
Она уже не орёт и не стонет, не потому что толку никакого, не потому что израненная криком гортань уже не в состоянии издавать звуки не вызывая дополнительных волн боли, а потому что на неё навалилась одуряющая апатия смирения с судьбой. Она больше не собирается брыкаться, молить, взывая к милосердию, которого отродясь не было в этом жестоком сердце, орать о возмездии, которое обязательно его настигнет, сыпать проклятиями или тонко на одной ноте голосить. Всё бесполезно и сил нет ни на что. Сознание фиксируется только на бесстрастном голосе помощника, отсчитывающем удары хлыста по рассеченной спине, по виду которой, наверняка сложно представить, что здесь когда-то была кожа.
Мутная одуряющая пелена застилает сознание. Уже не слышатся одобрительные возгласы стражников, собравшихся на зрелищное представление избиения нечистой шайды своим начальником Слэтейном, полуприкрытые глаза больше ничего не видят. Только резкая, огненная, взрывающая боль, постоянная, невообразимая, ничуть не притупляющаяся – это всё, чем она ещё связана с этим миром.
- Сдохла?
- Ещё нет.
- Скоро сдохнет.
Больше не бьют, но облегчения это не приносит. Её кровь капает на грязный пол, с каждой струйкой оставляя всё меньше шансов выжить. Да этого и не хочется. Ласковые объятья смерти, наконец, освобождают её от тела.
Мои глаза расширены от ужаса, хватаю ртом воздух, пытаясь осознать, вспомнить, что я это я, а не истерзанная побоями девушка…
- Видел? – зло спрашивает Кэй, - Это ещё не всё, это то, почему я так на него реагирую. А вот то, почему он так сделал.
- Шайда! – истерический вопль ребёнка только раззадоривает, распаляет её и без того голодное прожорливое нутро.
Прыжок. Усиленное инстинктами тело великолепно справляется с нагрузками, и убежать у обычного человека нет абсолютно никаких шансов. Так и получается.
Дети слаще, дети вкуснее, дети безопаснее, они не могут вырваться, они не имеют веса в обществе, за них не так будут мстить, поэтому ими питаться гораздо проще. Хотя шайды не гнушаются никем, ни детьми, ни взрослыми, оставляя после себя прозрачную высосанную оболочку.
Конклав похвалит юную Серенду за славную добычу. Теперь мальчика усыпят, и будут потихоньку сосать из него жизненный сок: всю энергию, которую он уже не сможет потратить, всё будущее, которое он уже никогда не проживёт, все чувства, которые уже не сможет испытать, все ощущения, которыми он никогда не насладится и удовольствия, которых он никогда не получит. Он будет просто висеть, подвешенный за плечи, слегка вращаться на нетолстом канатике и ждать пока его полностью высосут и позволят умереть. Сладкий мальчик, славная Серенда, хорошая шайда, умница.
На этот раз выныриваю быстрее, наверное, моя психика не может выдержать столько перегрузок и временно блокирует неизвестные магические способности.
Она напряжённо ждёт вердикта, настороженно смотрит, а я совершенно не знаю, что ей ответить.
Наконец, говорю:
- Извини, мне надо всё переварить одному.
И ухожу вниз к бассейну.
Господи, да настоящий Трин просто божий одуванчик со своими любовными похождениями. Мне тошно от этого мира, рождающего чудовищ, от мира, в котором всё происходящее нормально, который позволял случаться таким вещам, таким людям, таким сообществам. Честно говоря, я рад, что из всей цивилизации остался один город. Это похоже на кару, на Соддом и Гоморру, на преднамеренное желание снести с лица планеты весь этот ужас. И получается, что оставшееся место – своего рода, исправительная колония для не совсем уж безнадёжных? Тогда какого чёрта я тут оказался? Что я-то натворил в своей прошлой, позапрошлой или даже этой жизни, что заслужил пожизненную ссылку для отбывания наказаний?
Здесь даже самые невинные на первый взгляд люди таят внутри гадость и отвратительные миазмы. Хотя неизвестно, что находится внутри меня самого. В той, далёкой жизни, которая осталась в другом мире мне безумно нравилась одна фраза «Не бывает ангелов в аду» Я всегда употреблял её, когда кто-то жаловался на окружение, дескать, все вокруг идиоты, а я один умный или все гады, а я молодец. Сейчас я в таком же положении, но отчаянно не хочу верить. Нет, я не такой, я не могу быть таким, внутри меня просто не может обитать ничего подобного и я не мог творить подобные вещи раньше. Если есть прошлые жизни, если они реальны, то я был каким-нибудь убогим фермером, выращивал батат, имел жену и шестеро детей, а умер от старости в окружении большой семьи. Хочу, чтобы так было. Скучно и неинтересно. Не хочу ничего знать о смертях, убийствах, противоестественных способах питания и прочей мерзости.
Господи, до чего же невинной забавой кажется влюблённость в беременную девушку, от которой я даже страдал. Воистину самая глобальная из проблем.
Не хочу. Не хочу ничего, хочу закрыть глаза и выть от иссушающей безысходности.
Долго сижу, глядя в понемногу светающее небо. Потом поднимаюсь и иду в дом.
К ней. К Кэйли.
Она ждёт меня. Её лицо от непрерывно текущих слёз превратилось в опухшую маску. Ждёт покорно и отрешённо. Готова ко всему, что я буду бить её, унижать, презрительно плевать через губу, прогонять, осыпать проклятиями. Она готова к чему угодно, но не к тому, что я обниму её скукоженно-замершее тело и прошепчу:
- Я не имею права судить, Кэй. Я не имею права оценивать твою жизнь, я не бог и я не истина. Я не знаю как правильно и я не знаю, каким бы я был, оказавшись там же. Я не имею права судить, я просто хочу, чтобы тебе с собой было легче.