- Ри, слушай, извини, что спрашиваю, просто хочу понимать. Как тебе с этим, что ты ее любишь? Просто ты не приехал тогда и даже не позвонил. И я понимаю, что разводиться ты не хочешь, но... но тебе же хреново.
- Моть, - Риот улыбнулся полупечально-полузадумчиво, - не лезь, а. Я люблю ее, но это всегда будет только во мне.
- Просто.... ну не знаю, я бы двинулась, иметь чувства и не иметь никакого им выхода.
- Почему не иметь, я не держу их внутри. Ты хотела понять? Сейчас я тебе покажу.
Риот поднялся, включил компьютер, нашёл какой-то файл, открыл, поставил на паузу и вышел из комнаты. Матильда наблюдала за ним, предвкушая что-то интересное, и только что шею не вытягивала от переполняющего ее любопытства.
Наконец, отсутствовавший брат вернулся да не один, а с виолончелью.
- Ух! Ты ж со школы ее не доставал!
- Без неё никак, пришлось вспоминать, - усмехнулся тот, - эту партию в композиции играл я, для остальных нашел одну неплохую группу. Эта вещь о ней, и обо мне.
Риот снял дорожку с паузы и положил смычок на струны.
- Пока что-то сильно грустно, - проговорила Мотя, заерзавшая на сидении.
- Подожди. Слушай. И помолчи, пожалуйста, потом поговорим, - спокойно ответил брат.
Он отрешенно смотрел на гриф, казалось, с каждым звуком понемножку погружаясь в себя. Вспоминая то немногое, что было и, представляя то, чего никогда не было.
Матильда то любовалась его пальцами, перебирающими аккорды, то переводила взгляд на смычок, тревожащий струны, то с нежностью наблюдала за растрепавшимися волосами. Пока мелодия ей нравилась, но ещё не трогала, позволяя посторонним мыслям лениво бродить в ее голове.
Полина задумчиво смотрела через окно на то, как слабый ветерок перебирает листья кустарников, разросшихся возле дома. На душе было как-то странно, какая-то не то тревога, не то грусть бередила внутренности, томя неясной причиной и не давая спокойствия. Прошло уже четыре месяца, с тех пор как уехала Матильда, жизнь, подправленная ее участием, потихоньку потекла себе дальше. Они записались в центр и стали ходить туда три раза в неделю. Камилле там нравилось, и Поля любила с ласковой улыбкой наблюдать за тем, как дочка быстро находя общий язык с другими детками, играет с ними, болтает и делится какими-то нехитрыми своими секретами. Она и сама познакомилась с мамами, как и она таящими в глубине глаз вечный ежесекундный непроходящий страх, но подруг себе не нашла. Таких как Матильда, которые придут и подружатся сами несмотря ни на что, мало.
С малышами в центре проводили занятия, благодаря которым дочка больше не брыкалась и даже полюбила делать ингаляции и упражнения, что здорово облегчило маме жизнь.
В общем, все было так хорошо, насколько вообще может быть хорошо в их ситуации.
Только почему-то все чаще тоска забредала в Полинино сердце, вроде бы и причин нет, вроде бы все в порядке и идёт своим чередом, а все же как-то муторно на сердце. Почему так?
Матильда, въехавшая наконец в мелодию продвинулась ближе, зачарованная музыкой, которую брат извлекал из инструмента, нежно сжимаемого коленями. Уже ей чудилось, что вовсе не гриф он хочет сейчас так тесно охватить ладонью, и совсем не струны стоят перед его обращенным книзу взглядом. Она залюбовалась тем, как увлеченно он играет, как точны его движения, и хотя для стороннего наблюдателя он бы выглядел по-прежнему невозмутимо, она прекрасно знала, что на самом деле разгорается внутри.
Мне все чаще вспоминается Ник, все чаще снится, все чаще острая рука сожаления сжимает сердце, заставляя дыхание замирать, будто в ожидании чего-то. Он каждую неделю приходит к дочке, поднимается к ней и проводит в детской час-другой, иногда выводя ее на детскую площадку, а я почему-то стесняюсь с ним заговорить, хотя это должно быть, глупо.
А ещё почему-то часто вспоминаю Мирослава. Ну просто недопустимо часто. И, стыдно признаться, но иногда мы с Камиллой специально гуляем поблизости от больницы, потому что мне с какого-то перепугу взбрендилось его увидеть. Вот зачем он мне нужен? Шов зажил, все в порядке, никаких вопросов к доктору быть не должно. Может он мне напоминает о жизни дома? Так причём тут это, у меня есть и мама и папа, звони хоть каждый день.
Непонятно, что это со мной такое.
Все больше страсти видится Матильде в братовых руках, все сильнее и надрывнее движется смычок.
- Ник, извини меня, пожалуйста, за всё, - мне сложно говорить, поэтому привычно опускаю глаза, - может быть, мы зря развелись так быстро? Было же у нас и хорошо, мы могли бы это вернуть.
Он растерянно как-то на меня смотрит.
- Полгода прошло...
- Ты уже не один, - догадываюсь я
Он кивает.
- Прости, Поль, так получилось.
- Ничего, я понимаю.
- Можно тогда в следующее воскресенье мы вместе с ней погуляем с Камиллой?
Чёрт, почему так больно. Он всегда был со мной, рядом, даже когда мы развелись и он с нами не жил, я всё равно ощущала его рядом, вот просто он раньше каждый день приходил, а теперь раз в неделю. И я даже подспудно радовалась, что он мне не мешает, не пристаёт по вечерам, а теперь понимаю, что он вовсе не рядом и так больше никогда не будет.
Киваю.
- Я скучаю по тебе, Ник, - блин, зачем я это сказала?
Он снова внимательно на меня смотрит, пристально разглядывает, потом касается пальцами моего лица, я закрываю глаза. Мне правда больно. Ой... кажется я плачу...
Ощущаю его губы на своей щеке, вздрагиваю, он проникает в меня поцелуем.
Всё хорошо, только я почему-то ничего не чувствую. Я чувствую тонкий, едва различимый аромат женских духов, запах похожий на сигаретный дым (он что, стал курить?), его губы теперь какие-то другие, чужие что ли, его пальцы нетерпеливо проникают под ткань, а я и правда ничего не чувствую, всё что мне хочется, это отстраниться.
Он и сам это понимает. Убирает руки с моего тела, встаёт с дивана, всё ещё шумно дыша, криво усмехается.
- Я пошёл. Так через неделю мы придём вместе с Линнет, хорошо?
Я так и лежу на диване с растрёпанной причёской, сдвинутыми очками и примятым подолом.
Киваю.
Он уходит.
Острее, больнее, резче. Вдох. Вдох. Ещё вдох и ещё. Лёгкие не могут впустить ещё воздуха. Не может раскрыться, тонко на одной ноте вибрирует душа, не способная самостоятельно найти выход, совершить выбор, разорвать круг и получить свободу. Ещё… Тонко дрожат струны, нарастает, нарастает, нарастает и лавиной обрушивается вниз, водопадом острых, невесомо пронзительных, невероятно светлых, чистых, жалящих, обжигающих чувств.
А!
Больно!
Матильда выгибается, раскрыв в беззвучном крике рот, растопырив пальцы опущенных книзу рук. По щекам в невыносимой муке сопереживающего сердца начинают струиться слёзы.
Он играет, он не видит её, просто играет, просто исступлённо, страстно, отчаянно терзает подвластную его воле виолончель, сплетая её песнь с вибрациями своего сердца, отпуская на волю, разрешая проявиться, позволяя себе любить так, как это есть внутри.
- О, Полька, привет.
Это же его голос. Сердце моментом принялось выламывать грудную клетку.
- Мир.
- Секундочку, подожди, я сейчас выйду и весь твой.
Он скрывается за дверьми какого-то из кабинетов, а я чуть не сползаю по стенке оттого, что он сказал «весь твой».
Камилла ещё полчаса будет проходить процедуру, небеса, я даже не ожидала, что мы можем вот так столкнуться. Что же мне говорить? Как себя вести? А вот и он...
- Ну, какими судьбами? Хотя понятно, педиатрия, дочка опять заболела?
- Она и не выздоравливала, - тихо отвечаю я, почему-то не могу оторвать глаза от пола, - у неё муковисцидоз.
Мир даже приствистнул.
- Ничего себе.
- А ты знаешь про него? Это же не хирургия.
- Ну, я же не просто так мед с красным дипломом окончил. Полина, сочувствую, какая у неё форма?
- Лёгочная.
- Ну хоть не смешанная, уже легче. Задыхается часто?
- Нет, мы всё делаем как положено, чтобы этого не было.
- Молодец, уважаю. Знаешь, сколько родителей бросают младенцев, как только узнают, что хоть что-нибудь с ними не так. Ладно, рад был поболтать, но у меня приём через пять минут, поэтому мне пора. Держись там. И дочке привет.
Он убегает, а я проклинаю себя, что не догадалась взять его номер телефона или дать свой.
Сильнее струятся слёзы, горло уже не может оставаться безмолвным, у Матильды больше не получается переносить эту муку, она отчаянно, захлёбываясь всхлипами стонет
бросается прямо на него, прямо на струны отчаянно плачущие, стонущие, исходящие кровавыми слезами его сердца. Обнимает его, он отпускает инструмент и нежно прижимает к себе. Как и всегда, когда ей было плохо.
- Только сейчас плохо тебе… Или не плохо? - Сестра вытирает слёзы и смотрит ему в глаза, - знаешь, я понимаю, почему ты тогда не приехал, почему ты не сделал ни одного шага ей навстречу. Я поняла. Твоя любовь слишком чиста, слишком красива и гармонична, чтобы опускать её в такую грязь как развод, плач, предательство. Хотя она настолько тонко в тебе звенит, что я даже не представляю, как это можно выносить, это просто что-то неземное, не наших материй, не наших приземлённых грубых вибраций, но вы с ней всё равно вынуждены находиться здесь и от этого ещё больней.
Он улыбается спокойной умиротворённой улыбкой.
- Ты слишком уж красиво говоришь, я просто её люблю, вот и всё.
- Это обязано увидеть свет, это лучшее, что я слышала не только из твоих произведений, это лучшее, что я слышала в жизни!
Эта мелодия увидела свет. А через какое-то время на счёт центра для поддержки больных муковисцидозом в Лаки Палмз неким анонимом были перечислена сумма, равная всем деньгам, полученным автором этой мелодии за продажу альбома.
- Мам, мы опять будем возле больницы гулять? Я не хочу, мы и так тут постоянно, пошли на площадку.
Я понимаю, милая, я всё понимаю, но не могу ничего с собой поделать, ноги сами тянут сюда, все дороги заканчиваются этим монументальным зданием и глаза самостоятельно приковываются к выходу, из которого может выйти он. Если нам нужно в аптеку, я иду именно в эту, больничную, хотя тут всё дороже, только Камилла чихнёт больше, чем положено, я сразу же веду её на приём, а если ну совсем ничего не надо, о мы просто приходим сюда гулять. Я знаю, что это плохо, но никак не могу остановиться.
Вы не думайте, что я так вот таскаю дочь за собой и она страдает, нет, мы действительно гуляем вместе, я читаю ей книжки и учу читать её, мы считаем машины, прибавляем и вычитаем количество ворон, сидящих на ветках. У меня очень сообразительная и умная дочь и я этим жутко горжусь. Даже дыхательные упражнения на улице проходят гораздо легче и интереснее, чем дома, где давно уже всё изучено и пересмотрено. Вот бы ещё тут были какие-нибудь качели...
Иногда я его вижу, иногда он меня замечает и машет рукой. Иногда я его вижу с какой-нибудь женщиной и тогда сердце вообще готово остановиться.
А иногда... как сейчас... он даже подходит ко мне сам.
- Поль, что-то я сильно часто тебя тут вижу, тебе так не кажется?
Опускаю голову, что-то мямлю себе под нос. Чёрт, ну вот как ответить и как поступить в этой ситуации...
- Полина-а, ку-ку, ты меня слышишь? Мне кажется, что ты меня преследуешь.
Скашиваю глаза на Ками, толкущуюся возле куста с цветами, а потом неожиданно для себя выпаливаю:
- Мирослав, ты мне нравишься, - и изо всех сил зажмуриваюсь.
Когда открываю глаза, вижу, что он весьма удивлён. Сделав полшага назад, внимательно елозит по мне взглядом и вряд ли пребывает в восторге от увиденного, судя по скептически поджатым губам.
- Ого. А в детстве ты меня терпеть не могла, даже кусалась.
- И-извини.
- Да ладно. Это тогда мне было обидно, сейчас-то чего. Ну, вот даже не знаю, что тебе ответить. Не могу сказать, что твоя симпатия взаимна.
Закрываю лицо руками, щёки до невозможности горят. Зачем я вообще открыла рот? Только всё испортила.
- Ми-ир, - машет выходящая из больницы брюнетка.
- Всё, прости, мне пора. Не расстраивайся, я — совершенно жуткий бабник, хам и наглец, так что ты дёшево отделалась, поплачь, забудь и живи дальше.
Он вернулся ко входу, подхватил девушку под ручку, открыл ей дверцу машины, сел за руль и уехал. Я присела на корточки и принялась рыдать, Камилла тут же выскочила из цветов и подлетела ко мне.
- Мама, мамочка, что случилось? Мам? Мамуся, не плачь.
- Всё хорошо, милая, всё в порядке, Камушка, просто грустно стало. Но сейчас мы пойдём домой, будем кушать, и всё у нас будет хорошо. Чего тебе купить вкусненького?
- Шокола.... - начинает, ехидно глядя на меня и прекрасно зная, что ей не особо можно его есть, - молочка с печеньем, - хихикая заканчивает она.
На глаза снова наворачиваются слёзы, но уже по другой причине. Камичек ты мой маленький, золотце ты моё ненаглядное — самая лучшая в мире девочка, моя доченька. Извини, что мама твоя совершенно дура, просто... просто, когда ты засыпаешь, ей становится так одиноко...
++++++++++++++++++++++++ - Ты же сказал, что я тебе не нравлюсь, а сам на мою грудь пялишься.
- Да? Я такое говорил?
