Двенадцатая миля (опережение)
Спутаны все дороги,
Обманчивы все пути,
Ожидание яд одиноких,
Никто не должен прийти.
Стучат, лапки паучьи стучат,
Как набат.
Я больше не жду,
Я пережила свой яд.
Fleur, "Никто не должен прийти"
За зимой наступила весна, и так прошло четыре весны вплоть до нынешней. Семьи ходили в парк на пикники, начинались первые экзамены, и сладко пахли цветы, распускаясь; Джиана тоже росла, как цветок, хорошея день ото дня. Ей было уже девять лет. Анна Мария сидела в парке, глядя на пышно расцветшие розы, и прятала мелко дрожащие руки под сумочкой.
Она была здесь уже несколько часов. Солнце сильно нагрело ей затылок, но Анна Мария не двигалась с места.
Сегодня утром она могла быть мертва.
Бетонная плита сорвалась с креплений и полетела вниз, Анну Марию отделяла от неё жалкая пара футов. Крошка разлетелась во все стороны. Звук, с которым плита пробила асфальт, до сих пор отдавался в ушах. Осознание, что она могла умереть, было таким безжалостно четким, что Анна Мария задохнулась.
От силы второго осознания у неё заледенели пальцы. Варис, Анна Мария с измененной буквой в фамилии была круглой сиротой. Ни родителей, ни предков, ни родовой памяти. Педантичная и щепетильная во всем, она нарочно игнорировала собственное завещание. Лукас мог бы стать опекуном Джианы, но по закону он был ей никем. Она прекрасно знала, как ценились здоровые белые дети. Мысль о дочери, золотой её малышке, переданной государству, разъедала, точно кислота.
Другая — была как заноза.
Вздохнув, Анна Мария покачала головой. Сдаюсь, сказала она себе. Люди не меняются. Душный запах роз осел на коже памятью, тонкой и слюдяной, словно крылья насекомого.
Таксисту она назвала адрес своего адвоката.
~***~
Лукас уже третий год учился в медицинской школе, выпустившись из колледжа на курс раньше. Он вновь сошелся со своей школьной подружкой Эмбер; миниатюрная, крашеная в карамельную блондинку, с кошачьим лицом и кошачьими же повадками, она приезжала вместе с ним не реже раза в месяц. Джиана страшно ревновала к ней брата. К двадцати пяти годам он стал на голову выше Анны Марии на каблуках, полюбил двухдневную щетину и дорогой бренди. Взрослея день ото дня, он пережил своего отца, и это было странно до тревожности, будто на старинных, позапрошлого века фотографиях узнаешь себя в чужом человеке.
Навек распрощавшийся со студентами Лестер увлекся гольфом в загородном клубе. Это был один из последних кусочков консервативного высшего общества, далекого, как Магеллановы Облака. Сам он тоже законсервировался в своей степенной старости, живой осколок прошлого. Известие о том, что Анна Мария — биологическая мать Лукаса, Лестер принял почти невозмутимо. Что ж, сказал он приемному сыну, я всегда верил в цикличность. Потеряв одну мать, ты обрел другую.
Каждую неделю Лестер ездил на могилу Саманты, собственноручно меняя увядшие цветы на свежие. Анне Марии порой думалось: чтобы она сказала на все это? Лукас никогда не был полностью их сыном. Он чувствовал это, и Анна Мария тоже, слушая его скупые рассказы.
Теперь, когда она приняла решение, все становилось немного сложнее.
Прошлым летом они втроем отдыхали в Южной Франции. Анна Мария закрутила в локоны золотую гриву Джианы и накупила ей изящных платьев. Она была увлечена идеей воспитать из дочери утонченную юную леди, первую среди равных. Дома Джиану ждали уроки верховой езды, которые, впрочем, действительно ей нравились.
Гуляя по Йеру, Анна Мария увидела знакомого. Разумеется, он постарел после всех этих лет, но возраст добавил красок его породистой красоте. С ним была, наверное, новая жена-француженка, в широкополой, скрывающей лицо шляпе, из-под которой лились антрацитово-черные волны. Анна Мария замерла, гадая, узнали ли он её. Вряд ли, она себе польстила. Лукас шел к ней, и она, поправив очки, протянула ему руку. Джек Моргенштерн спустился на пляж.
— Смотри, — сказала Анна Мария, — это был твой дедушка.
Лукас равнодушно пожал плечами. А зимой, когда выпал, полюбив Юг, снег, он вместе с ними лепил снеговиков и был счастлив.
~***~
Неловко, вот как все было. Анне Марии со школы не приходилось репетировать реплики. Не девчонка уже, подумала она с досадой, перестань. Угнетающее было чувство. Она посчитала каждую ступеньку, когда спускалась в гостиную, нашла из их суммы среднее арифметическое и осознала сакральный смысл бытия. Лестер отбивал ногой в такт какому-то смутно знакомому хиту, что появился еще до её рождения. Анна Мария приготовила улыбку и позвала:
— Лестер?
Он замер, вмиг став похожим на мальчишку, пойманного на шалости, мальчишку семидесяти лет. Ей сделалось смешно, и она немного расслабилась.
— Кхм, — Лестер прокашлялся. — Анна Мария? Что-то случилось?
— Да. У меня к вам… предложение.
И ведь не скривила душой. Анна Мария стала говорить, и лицо его из безмятежного сделалось непроницаемой маской.
— Что ж, — наконец сказал Лестер, — в таких случаях уместно попросить немного времени для раздумий.
Спустя неделю выверенного, любезного и старомодного ожидания Анна Мария получила ответ.
План был чрезвычайно прост: чтобы Лукас мог позаботиться о Джиане, он должен стать её братом не только по крови, но и по закону. Закрытое усыновление запрещало Анне Марии даже знать, жив ли сын или нет, так что восстановить свои права матери она могла лишь одним способом — выйти замуж за его приемного отца.
Сложнее всего было подготовить детей. Джиану не оставляло недоумение, и она забрасывала Анну Марию вопросами: как это, папа брата будет и моим папой? Лукас нашел её аргументы логичными, но предпочел больше ситуацию не обсуждать.
Канун своего сорок второго дня рождения Анна Мария провела в горячей ванне с новым — ах, как нелепо, до удушливого смущенного румянца — женихом. Пожалуй, это была единственная телесная близости, которую они могли разделить как супруги.
Незадолго до Рождества ажурная пудра снега, припорошившая Шарлотт, растаяла. День свадьбы выдался по-весеннему теплый, растения, цветущие круглый год, сияли влажной зеленью, пряча бледные цветы. Лукас и Джиана, единственные гости и свидетели, ради которых все и происходило, делили вместе угрюмую задумчивость. Анна Мария пыталась решить, чем бы подсластить неловкий этот союз для дочери, но, поразмышляв, оставила затею. Пожалуй, признала она, я слишком её избаловала. Пора ей научиться принимать то, что я даю.
Двенадцатая — видят небеса, последняя! последняя! — церемония прошла сухо, быстро и деловито. Старик-жених, должно быть, вспоминающий усопшую свою Саманту, скороговоркой проворчал свои клятвы. Невеста в кремовом, точно из гардины пошитом платье, случайно найденном в гардеробной, то и дело поджимала губы.
Двенадцатая. Чертова дюжина — тринадцать, а эта одобренная сакрально, Господом Богом и людьми. Анна Мария гладила синий выпуклый узор на юбке и принимала стыдливо простое кольцо, золотой ободок, словно напечатанный на станке. Нет, все же тринадцать, с первым, самым важным, — тринадцать. И даже смерть не разлучит вас.
Ей привиделось на миг, что Лестер Осборн, старик-сосед, которого она пожалела, законный отец Лукаса, подхватит её и прижмется к губам своим обезвоженным ртом, позабыв о Саманте раз и навсегда. Анну Марию передернуло от брезгливости. Она расписалась в бумагах, ставя «Варис» с подложной буквой, и поспешила наверх, расстегивая на ходу узкое тяжелое платье. Лестер с Лукасом собрались запить свадьбу шампанским. Джиана, топая, побежала за матерью, и та поймала её, молчаливую и в переменчивых чувствах, за руку.
~***~
В годовщину смерти Кивана Анна Мария уединялась с ним на его могиле. Нарядно одетая, она садилась прямо на землю и молчала посреди леса монохромных каменных плит. Ей нечего было сказать ему вслух. Она позволяла мыслям и воспоминаниям течь, как им вздумается. Киван замечательно умел слушать.
Анна Мария думала о том, как растет Джиана, маленькая принцесса, маленькая леди с темно-золотистыми ресницами. Еще вчера она была младенцем, розовым и беззащитным, крошкой с круглыми щечками, доверчиво льнувшей к матери и брату. Она росла, вытягивалась; кукольное детское очарование сменяла подростковая угловатость. Анна Мария знала свою дочь и с опозданием понимала, как обернется против неё весь ужас того, что какой-то мечтатель назвал красивым словом «цветение».
Её золотой малышке минуло пятнадцать. Возраст прелести и муки — Анна Мария помнила себя такой, даже слишком хорошо, но не чуралась красивых слов. Она следила за Джианой, точно коршун, зная, кто составляет её окружение, кому достаются поцелуи, а кому — снисходительная, насмешливая улыбка. Расписание дочери было ей известно до мелочей, но Анна Мария отдавала себе отчет, что та ему не всегда следует. Возвращаемся к пункту о поцелуях. Джиана-школьница была совершенно непохожей на неё — популярная, яркая и красивая, из богатой семьи, абсолютная «золотая девочка». Анна Мария едко признавала, что всегда презирала таких.
К счастью, Лукас всегда был строгим воспитателем. Его не слепило сияние Джианы, и он выговаривал сестре за каждую «милую шалость», не считая их невинными проступками. Об Анне Марии хорошо говорило то, что она была готова закрывать глаза, а убийственно трезвый Лукас — нет. Он блестяще закончил интернатуру и сделал предложение Эмбер. В кольце её светился желтый бриллиант, но глаза женщины, чья влюбленность еще жила, горели ярче.
Джиана, впрочем, Эмбер откровенно не переносила.
Однажды Анна Мария случайно послушала их с Лукасом разговор.
— Это не твое дело, — отрезал он на что-то, и голос его резал сталью. — Хочешь, чтобы я считал тебя взрослой, перестань вести себя как ребенок.
— Как скажешь, — процедила Джиана и ушла, хлопнув дверью.
Желая сделать приятное, мужчины льстили Анне Марии, мол, она выглядит старшей сестрой своей дочери. Молодая холеная красавица улыбалась им, возвращаясь мыслями к небольшому состоянию, вложенному в свою внешность. Любовникам её не было и тридцати. Анна Мария готовилась встретить пятидесятилетие перекроенным по ходу времени идеалом — состоятельной, состоявшейся и восхитительно, бесстыдно независимой.
Джиану она надеялась воспитать такой же. Но та не стала по её вине обозлившейся от боли, не выцарапывала себе право на выживание, и на том спасибо. Анна Мария хотела, чтобы Джиана жила, а не выживала. К тому же, у неё был Лукас. Совершенная, самая надежная связка. Случалось, что Анна Мария представляла, будто никто из них не встретил друг друга; это были плохие ночи.
Воображение часто играло с ней дурную шутку. Реальность казалась зыбкой, как туман над рекой, и Анна Мария думала, что все это — непрекращающийся сон. Она смотрела на детей и приходила в себя.
Семейные ужины забавляли её. Она сидела во главе стола, благодушная, как дедушка-патриарх из девятнадцатого века. Джиана, вошедшая в фазу одержимости идеальной фигурой, застывшая между «тоненькая» и «тощая», придирчиво отбирала кусочки. В ушах её покачивались любимые серьги от Тиффани, с которыми она почти не расставалась. Лукас, тщательно выкраивавший время, пропустил только один ужин, когда была жуткая автомобильная авария накануне Дня Благодарения, и ему пришлось отработать несколько смен.
— Соломоновы острова вошли в моду, — мурлыкала Джиана, увлеченная светской жизнью. — Но скоро они станут пошлыми, пошлость отвратительна. Мы можем летом посетить Восточную Африку, я буду первая, кто там побывает.
— Милая, — обыкновенно смеялась Анна Мария, — мы не из нью-йоркского высшего общества.
— Нью-Йорк! Еще большая пошлость. Мы живем на Юге, мама, а ты говоришь как янки.
Лукас, правнук британской аристократки и выходца из колониальной знати, прятал улыбку.
— Где же твой акцент, Джорджиана? — подначивал он сестру.
Джиана задумала стать актрисой. Она вынудила Анну Марию съездить с ней в Лос-Анджелес, и они провели две недели в выгоревшем на солнце Городе Ангелов. Дочь выбрала себе псевдоним и гордо представлялась всем Джианой Блетчли. Был куплен целый гардероб всех оттенков белого — от цвета яичной скорлупы до бледно-кремового. Анна Мария однако надеялась, что актерская карьера так и останется в беззаботных детских мечтах, она бы ни за что не позволила Джиане отправиться в Голливуд.
На очередном семейном ужине Лукас рассказывал, что будет соавтором в новой статье своего наставника-нейрохирурга. Его сестра, охладевшая к белому, сидела с мечтательным видом. Анна Мария готовилась к свиданию на крыше картинной галереи.
В банковском сейфе лежали коробочки с двенадцатью кольцами.
~***~
На четвертый год их нелепого брака Лестера не стало. Он ушел во сне, окончательно сделавшись тенью. Его похоронили рядом с Самантой; на похороны явились бывшие коллеги, похожие на слетевшихся к еде ворон. Анна Мария опиралась на руку Лукаса, разглядывая кладбище сквозь черные очки. Ей было любопытно, кем она считается в кружке этих ворон — любовницей? Доброй родственницей? Но с кем-то, по их мнению, определенно спит. Анна Мария отошла, позволив Лукасу бросить горсть земли на гроб, и внезапная грусть нахлынула на неё приливом.
Она больше не носила колец, тяжесть каждого отожрала у неё порядочный кусок души. Даже Лестер, безобидный старик, подпись в документах, забрал с собой что-то.
Ей вспомнилось, как она поняла, что он мертв, и была привычно спокойна к смерти. Вызвала кого должно и позвонила Лукасу, сказала ему все мягким, ровным голосом. Лестера унесли из его монашеской спаленки; Анна Мария закрыла дверь и вдруг разрыдалась. В ней было сострадание, и облегчение, и зависть осиротевшей Аннемари, которая, воя от боли, мечтала бросить все — и найти, и отчаянно хотела, чтобы вернулся, чтобы время повернулось вспять и обратилось в плохой сон, расплату за наркоз.
Тело Лестера увезли, и Анна Мария осталась, номинальная вдова Лестера Осборна, и Бена Вудроу, и Пирса Бирилло, и Джерри Бойла, и Кивана Блетчли, отца её дочери, и Артура Тесла, Графа, и офицера Алана Маккавити, и Джима Ривза, и Изольды Моррисон, и Грегори Игрея, и Криса Пига, и Тома Чойта. Всех их — дюжина.
Тринадцатый скоро будет вдвое моложе своего сына.
~***~
Приглашение в загородный клуб «Шершень» было написано вручную на состаренной бумаге старомодным каллиграфическим почерком, нынче возведенным до искусства. Смотрелось необыкновенно изящно и претенциозно. Анна Мария полюбовалась им, почувствовала себя польщенной и бережно положила в ящик стола. Что ж, вот и приз за выпестованную репутацию. Она отправилась туда в ближайшие выходные, где одну половину времени умирала от скуки, а другую — вела светские разговоры за игрой в покер. Это был элегантный эвфемизм слова «сплетни».
Клуб Анне Марии полюбился. Принадлежность к кружку избранных необычайно льстила её самолюбию. Она стала постоянной гостьей в «Шершне», наслаждаясь своим положением. Местное общество отвлекало Анну Марию от размышлений о грядущей свадьбе Лукаса: та была уже не за горами. Перспектива сделаться свекровью несколько её нервировала. Вообразить Лукаса женатым Анне Марии было трудно.
В покер ей везло. Анна Мария, как детей, обошла всех своих соперников и снисходительно отказалась от выигрыша. Вечер удался. Она лениво потягивала вино и улыбалась попыткам с ней флиртовать. Ближе к полуночи Анне Марии стало скучно. Распрощавшись со знакомыми, она вышла в свежую, сладко пахнущую ночь.
Ласка ветра отдавалась томлением. Анна Мария улыбнулась, разглядывая укрытый сумерками сад с площадкой для гольфа. Что кто-то идет к ней она заметила не сразу. Женщина, должно быть, из персонала остановилась посреди дорожки, неловко отставив ногу.
— Я могу вам чем-то помочь? — подавив недовольный вздох, спросила Анна Мария.
— Ты-то можешь, — ответила женщина.
На языке появился кислый привкус.
— Что, не узнаешь меня? Ну здравствуй, Анна Мария.
Этот голос она не слышала добрых тридцать лет. И женщину эту она не видела столько же.
— Ты, — сказала Анна Мария и больше не смогла выдавить ни звука.
— Я, — кивнула Нэнси Варис.
Мамочка Нэнси, мать столетия, всегда пахнущая пивом, потом и пятиминутным совокуплением с таким же вонючим мужиком. Милая мамочка, подарившая жизнь. Сколько ей теперь было? Семьдесят? Неважно. Её лицо походило на дешевую маску, седые пакли свисали до плеч. Она должна была уже допиться до смерти, пристрелить сожителя и сдохнуть в тюрьме, быть избитой в мясо и выкинутой в канаву.
Не здесь. Не быть — здесь.
У Анны Марии сильно, до черных точек перед глазами заболела голова.
— Я уж думала, моей девочки нет давно, подонки пришибли на заправке или еще чего, — хмыкнула Нэнси, — а вот что делается. Оплакала тебя как надо, а ты живая, да и при деньгах. Кто б мог подумать! О матери родной забыла, ни весточки, ни слова, ни намека…
Нет давно.
Это ты для меня сгнила в могиле. Для меня и на самом деле.
— Какого дьявола ты тут забыла? — прошипела Анна Мария. — Как ты меня нашла?
— Божий промысел, девочка, — сказала Нэнси.
Анна Мария осторожно спустилась по лестнице и поравнялась с ней. На голых руках и шее от омерзения пошли мурашки.
— Ничего не говори. Мне не интересно. Я знаю, чего ты хочешь. Убирайся в ту дыру, откуда выползла, ты ничего не получишь. Ты для меня мертва, я для тебя тоже, пусть так и остается. Я больше никогда не хочу тебя видеть. Появишься еще — сделаю так, что сдохнешь по-настоящему.
Она пришла в себя в баре. Музыка раскатывалась огненным ритмом, и стойка вибрировала в такт. Анна Мария посмотрела на пустые стопки перед собой, ухмыльнулась и заказала еще. Вкуса она не чувствовала. Кровь горела, и это было хорошо, жар заглушал головную боль.
Еще, Аннемари?
О да.
— Повторить? — подмигнул ей бармен.
Анна Мария кивнула. Сорвалась как девчонка, да и плевать. Божий промысел! И не поспоришь, что самое мерзкое. Она решила позвонить адвокату, но было уже за полночь, пришлось оставить сообщение… Кажется, оставила. Или нет. А, плевать.
— Повторить?
Как мало ей, оказывается, нужно было. Желтый свет красил руки в стариковский пергаментный, гниющий коричневый. Анна Мария встала с табурета и со вкусом потянулась, прошла сквозь неровно мечущуюся, пропитанную сладостью толпу танцующих. Боль ворочалась в затылке. Свежий воздух холодком мазнул по лицу. Машину ей удалось открыть только с третьего раза. Почти стыдно. Совсем стыдно, возможно, станет утром, если, ха, будет утро. Анна Мария рассмеялась вслух и захлопнула дверцу.
Визжа шинами, «порше» выехал на дорогу.
ТЕХНИЧЕСКОЕ