Приходя с работы домой я чувствовал себя Посейдоном, возвращающимся в свое подводное царство к ненаглядной своей Амфитрите. Там, за воротами особняка был другой мир. Когда то наша земля была на самой окраине Вероны, упираясь в лесистые холмы, куда до еще недавних пор грибники ходили за грибами, а парочки за уединением, теперь же город неумолимо наползал и наш район становился едва ли не самым дорогим и элитным. Сказывалось, конечно и то, что в пятнадцати минутах ходьбы пешком от нас проживала сама мэр, все еще деятельная и безжалостная. Теперь каждое утро часов в шесть нас приветствовал бодрый сосед напротив - директор крупнейшего в Вероне банка, поддерживающий активный и очень здоровый образ жизни и в полуголом виде предающийся ритуальной зарядке. Мимо ворот прогуливалась розовая дама с собачкой, маленькой визгливой крысой - жена хозяина сети стоматологических клиник, нашего соседа справа. Слева проживал крупный бизнесмен тяжелого характера, татуировки которого красовались даже на его лысом черепе, и которому регулярно по ночам подвозили к черному ходу внушительные коробки. Сосед слева мне нравился больше всех, он не домогался с агитацией моржевания, не тявкал на меня из за забора, трепетно прижимая свою крысу к плоской груди, да и вообще отличался сдержанностью и самодостаточностью.
До сих пор не был построен Веронский порт, по коему поводу велись регулярные дебаты по телевизору, в газетах и в ратуше. Периодически звучали дерзкие предложения потребовать от мэра отставку, дескать она уже стара и недееспособна, но железная рука тети Джульетты решительно пресекала всякие поползновения, лишний раз доказывая, что она еще их всех переживет. Порт, тем временем, все еще строился, заполняя город разнорабочими иностранцами всех мастей, чему особенно возмущался муж дамы с крысой.
Я все еще работал с Арамом в "Flut" хотя с тех самых пор ни капли Дара ко мне так и не вернулось. Но накопившиеся в офисе артефакты, прежде которыми я с презрением пренебрегал, и богатый опыт, успешно помогали справляться с подавляющим числом проблем, в последнее время все чаще обретающих облик расплодившейся полоумной нежити.
Дома же меня ждали мои прекрасные леди. Дверь за моей спиной захлопывалась и я оказывался в аквариуме, теплом, родном, уютном аквариуме, толстым стеклом отделенного от остального, в общем то безразличного мне мира.
Сатин, мой маленький кроткий ангел с большими карими глазами. Она любит чаепития с матерью, бисквитные печенья, котят, книжки про рыцарей, музыку Вагнера и балет. И, как мы выяснили недавно, колошматить грушу.
- Сатин, - сказал я, однажды, застав ее в комнате с тренажерами. - Мне звонила твоя учительница, она говорит, ты разбила однокласснику нос.
Сатин насупилась, но отрицать не стала.
- Он обозвал Клариссу... только маме не говори...
- Хорошо, - я присел рядом с ней на корточки, взял маленькие ладошки в свои руки. На костяшках дочери виднелись мелкие ссадины. - То есть плохо, Сатин. Очень плохо. У тебя совершенно не поставлен удар. Давай покажу, как надо правильно бить.
Мама в последнее время все чаще ходит к отцу на могилу. Она приносит свежие цветы, стряхивает пыль с надгробия и долго стоит, думая о чем то своем. В такие мгновения ее лицо не выражает ничего, ни скорби, ни боли. Нельзя угадать, чем заняты ее мысли, только изредка, если застать ее врасплох, можно заметить, как торопливо она смахнула с щеки влажную каплю, тут же оборачиваясь к тебя как ни в чем ни бывало, с мягкой улыбкой на губах, спрашивая какую-нибудь глупость, вроде того, буду ли я на ужин курицу, или попросить Леонида приготовить говядину.
Мама передала мне все бумаги и какие то мелкие фамильные безделушки.
- Документы на дом, на три дачи, чертежи дома, кое-какие записки, блокнот твоего отца с какими то каракулями... - сказала она, вручая мне в руки коробку. - Пусть будут у тебя. Переберешь как-нибудь на досуге, оставишь, что тебе нужно.
- Чего это вдруг? - меня застали за тренировкой, но с мамой спорить всегда было бесполезно, если ее накрывала идея.
- Мало ли что. Пусть ты будешь знать, где они.
Я не понимал этого "мало ли", не мог одобрять, но смирился с женской прихотью, принял коробку и в тот же вечер сплавил ее в хозяйственные руки Реми, благополучно позабыв о ней на долгие годы.
Я впервые отвел Сатин во Дворец Тьмы, когда ей исполнилось двенадцать. Яна, как порядочная хозяюшка, угостила нас зеленым жасминовым чаем и эклерами, после чего ненавязчиво отправила Сатин играть с ее новым Духом Наблюдателем, на которого неодобрительно косился увязавшийся за нами Эмрис.
- Сатин очаровательна, - мило улыбнулась Яна и подложила мне еще эклерчик. - Умная девочка. Определенно с магическим даром. Из нее не выйдет сильной колдуньи, не такой как ты. Быть может уровень четвертый при должном усердии. Интереснее то, что в свои нежные двенадцать она довольно неплохо дар контролирует. Вернее чаще всего, конечно, просто подавляет, но это уже занимательно для столь юной ведьмочки. Я бы могла взять ее в ученицы. Не сейчас, через пару лет, к этому времени мой нынешний ученик как раз сдаст экзамены. Я надеюсь. Редкая бестолочь. Еще пироженку, Визерис?
Я мотнул головой, от сладкого у меня уже слиплась челюсть, но серьезно задумался над предложением Яны. На мой взгляд все это было прекрасно и заманчиво, но решать было рановато.
Размышления мои прервал Эмрис, до сих пор молчаливый и раздраженный. Ему не нравилось во Дворце Тьмы, не нравились какие то собственные его воспоминания.
- Нечего, - заявил он, запрыгнул сначала ко мне на колени, а затем, ни капли не смущаясь, на стол. - Если она захочет учится, я сам ее научу.
- Кот? - переспросил я с вполне закономерным сомнением, чем, кажется, обидел Эмриса. Яна улыбнулась.
- Тебе бы стоило больше ему доверять. У него есть и знания и, кхм, определенный опыт. Пожалуй, Мирдин Эмрис смог бы стать Наставником. У него, конечно, нет лицензии...
Яна смотрела на него прищурившись, с любопытством и исследовательским интересом, будто уже прикидывая, как бы его так отловить, заспиртовать, клонировать и заставить работать. Эмрис провилактически на нее зашипел и с самым гордым, невозмутимым видом, на всякий случай перепрыгнул ко мне на колени.
- Я думаю мы решим это, когда Сатин станет чуть постарше, - решительно пресек дальнейшие споры я. Эмрис, из вредности, не иначе, топтался по мне, не втянув когти, вытягивая из брюк нитки и оставляя затяжки, и голос мой заметно дрожал.
Дома, стоило только открыть двери, в уши врезалась тишина. Тяжелая, темная, ледяными когтями сжимающая сердце. Я окликнул Реми, маму, не дождавшись ответа прошел дальше, с цепляющейся за мою куртку Сатин, и увидел ее. Сатин тихо охнула, не понимая, не осознавая, и вцепилась в мою руку. А я не мог отвести взгляда от бледно-голубого шелка ее блузки, черных волос, волной рассыпавшихся по деревянным панелям пола, от бледного, безжизненного лица. Крови не было, и от того все казалось еще более нереальным, дурной шуткой, кошмарным сном. Над телом Реми стоял Жнец, такой же, каким я запомнил его с нашей последней встречи, тот же клубящийся дым, тьма и огонь внутри. Последняя тень давно утерянного Дара позволяла мне видеть Его. Он обернулся, но Он меня не видел.
- Шанаал, - прошелестел он и тьма из-под капюшона смотрела на Сатин, бледную, испуганную, упрямо вцепившуюся в мою ладонь и будто застывшую на месте.
- Новая встреча. И я снова не за тобой.
Дочь сильнее сжала мои пальцы и тихо, дрожащим голосом потребовала:
- Верни ее.
Он наклонил капюшон в бок, будто с интересом разглядывая юную нахалку, или то, что Он видел в ней. Жнец поднял костлявые пальцы и над тем, что, возможно, когда то было ладонью, повисло голубоватое пламя. Оно светилось ровно, спокойно, источая мягкое тепло, которое я чувствовал даже через то расстояние, что нас разделяло.
- Вернуть? Что мне твой приказ, Король-Дракон? Ты привык брать то, что пожелаешь. Но я не служу тебе.
Он шагнул, или перетек, в мгновение ока переместился ближе и Сатин попятилась. Я попытался ее закрыть, на негнущихся ногах отгородить ее собой, но Ему было все равно.
- Отдай, - упрямо повторила дочь и протянула дрожащую, ходящую ходуном руку. - Это нее время. Ты ошибся. Придешь позже.
Темнота под капюшонам забулькала, зашипела. Я не знал, был ли это смех, или возмущение, но, сжав кулак, сквозь кости которого пробивалось, яростно и испугано плясало голубое пламя, он опустил его на ладонь Сатин.
- Если удержишь.
Сатин, моя маленькая храбрая дочь, сжала губы и отважно вцепилась в мечущийся огонь. Жнец растаял дымом, горячечным сном, и когда Сатин разжала ладонь, в ней было пусто. Она охнула, испуганно и пораженно вздохнула, вскинув на меня глаза, и, мне казалось, сердце мое застыло. И на этот ее вздох, тревожно, прерывисто, отозвалась дыханием Реми, дрогнули ее ресницы и открылись серые, как лунное серебро, глаза.
Я смотрел на Реми, касался ее рук, целовал ее пальцы, и не мог поверить. Мама, узнав о произошедшем, вручила нам путевку на недельное ролмантическое турне и выпроводила из дома, приказав наслаждаться новоприобретенной жизнью и друг другом. Реми объяснить случившееся не могла, только неуверенно бормотала, что, должно быть отравилась лактозой, но я не мог слушать, я смотрел на нее и тонул в ее глазах. Я мог только понимать, что она рядом, что ее, свет моей жизни, я никогда и никуда не отпущу, никому больше не отдам. Что я люблю ее.
- Люблю, - шептал я в ее губы. - Люблю, - шептал я, сходя с ума от счастья, от запаха ее волос. - Люблю...
И ее глаза светились...
За высокими винтажными окнами расцветала весна. Аккуратно подстриженная Леонидом ограда зазеленела, и сквозь последний, обреченный иней пробивалась молодая листва. Это была шестьдесят седьмая весна Равэннэ фон Вальде.
В доме было тихо, Леонид отвел Сатин к Абрахаймам, а сам отправился за покупками, и Равэннэ наслаждалась этой тишиной, покоем, и этой весной за окнами.
Она вспоминала другие весны и улыбалась каждому мигу своих воспоминаний, теплых и радостных, холодных, жутких и обреченных, улыбалась всем. Она знала, что устала, что старые кости требуют тишины, сердцу осталось еще немного, и улыбалась, принимая все, что было.
Еще по зимнему холодный ветер путался в ветках, пытаясь напомнить о себе, сердито нахохлимлся на ограде воробей, дрогнула калитка - кажется кто то возвращался. А она видела только насмешливые зеленые глаза деда, укоризненные синие - отца, ласковые аметистовые - той, что заменила ей мать, и еще одни зеленые, такие разные, высокомерные, самоуверенные, непримиримые, теплые и нежные, близкие...
Она вспоминала свою боль и надежды, то, что потеряла и обрела, то, что оставляет и что будет жить дальше без нее. Дети, внуки, друзья... она улыбалась и слышала песню ветра в кронах алых гранатовых рощ.
Она знала, что устала, ресницы дрожали и закрывались.
- Ма, мы вернулись! - родной голос, шаги, счастливый смех Реми. - Мама?...
Визерис замер на пороге, еще не зная, но предчувствуя. Она, казалось, спала, улыбалась, должно быть ей снилось что-то очень славное. И мужчина, чуть помедлив, дотронулся до ее плеча. Шумно вздохнув, он поднес ладонь к ее лицу, и замер. Она не дышала.
На втором этаже особняка фон Вальде, в длинной белой комнате, служившей одновременно галереей, и лабораторией, и свалкой для ценной апаратуры, на стене, в ряде других, висел портрет. С него смотрел молодой парень, смотрел надменно и самоуверенно, преисполненный чувства собственной значимости и веры в свои силы. Так всегда смотрят юноши в девятнадцать лет. В этом доме так привыкли к портретам, что давно перестали обращать на них внимание, и, если бы не вездесущий дворецкий, дорогая белая рама давно бы покрылась пылью. Дорогая, сделанная на заказ, безупречная белая рама без единого изъяна. Казалось, она чуть светилась сейчас, будто украдкой, и маленькая золотистая искорка вспыхнула, вязью промелькнула, оставив на дереве еще пару мгновений алеющий, словно угли, след. Esgal Taen, значилось теперь на ней, Забвение Вышины.