Я никогда не думал, что когда я буду стоять на края обрыва, рядом со мной не окажется ни единого дорогого человека. Не окажется друга, родителей, любимого человека… Но окажется Отец. Не случайно это слово я пишу с большой буквы. 2 года назад, когда от отчаяния хотелось лишь сделать шаг с того обрыва, меня спас только он. Он – человек, которого я ныне называю Отцом.
В минуты, когда жить становилось невыносимо, я приходил именно к нему. «Ха, простые подростковые проблемы» - точно решит кто-то. Однако проблемы мои были такими, что даже лучшие психологи страны не желали браться за меня, а те, что желали просто заработать на мне, повторяли заученные фразы «Не стоит зацикливаться на происходящем, нужно переключиться на что-то другое».
Отец заменил мне всех, кого только мне хотелось видеть рядом с собой: родителей и друзей. Частенько я просто молча заходил к нему, мужчина лишь поднимал на меня взор, откладывал газету и это уже значило, что он готов меня выслушивать. В наших разговорах никогда не было фразы «Как дела?» или неловких пауз. Пауз там, откровенно говоря, совсем не было, а на вопрос просто было нечем ответить. Конечно, я мог ответить традиционное «Нормально», но меньше всего мне хотелось врать Отцу, тем более, тот всегда заранее знал, где я хочу соврать, и каждый раз я получал укоризненный взгляд от него. Нет, он не читал мне нотаций, не применял ко мне физическую силу или что там традиционно делают отцы с сыновьями. Он просто смотрел на меня этим взглядом, и этого уже было достаточно для того, чтобы я начинал краснеть.
Отец всячески пытался меня начать улыбаться, радоваться жизни, и, хоть у него и не получалось это делать, но по крайней мере печальные мысли он отгонял, и на некоторое время я расслаблялся и просто растворялся в разговоре. Он не настаивал на том, чтобы я рассказывал о своих проблемах, никогда даже не спросил, почему тогда я стоял на краю обрыва и подал ему руку, когда сорвался, поскользнувшись. А мне и не хотелось ему рассказывать. Я знал, что рано или поздно этот момент придет и мне всё же придется что-то рассказать, но у меня не было никакого страха, как перед любым из моих психологов или друзей. Я целиком и полностью доверял этому человеку, но не хотел лишний раз нагружать его своими проблемами.
Порой он делал попытки обнять меня, или проявить любой другой знак доверия, привычный, наверное, для любого другого человека. Однако для меня этот знак не был привычным, даже более того, он был мне абсолютно омерзителен, ассоциировался с моим прошлым, о котором я так старательно пытался забыть. Но мне не пришлось этого ему объяснять. Я просто раз отошел в сторону, а Отец молча кивнул, дав знать, что больше он такого без моей инициативы не сделает. Как уже можно было догадаться, моей инициативы так и не последовало.
Однако никто не вечен, и мы оба это понимали. Отец быстро старел, и старила его неизлечимая болезнь, о которой сам он никогда не рассказывал, да и, видимо, никогда говорить не желал. В один из вечеров, когда мы вновь сидели и болтали в гостиной, он закашлялся, затем криво улыбнувшись. Я незаметно для него самого вызвал скорую, а ему самому сказал, что мне пора идти, и… Обнял его. Обнял и улыбнулся, искренне, пусть и через слезы, улыбнулся. Глаза Отца тоже наполнились слезами, и тот еле заметно улыбнулся и тихо пробормотал «Спасибо».
Двери распахнулись, и в комнату залетели медики.