Всё становилось только хуже. Я так и не перезвонила Кину, отвергла ещё одного парня, с которым мы учились в университете, но на разных факультетах и который, найдя меня в соцсети зачем-то принялся набиваться на свидание. Я никого не хотела видеть и ни с кем не хотела встречаться, кроме одного человека, которому совершенно не была нужна. Этот единственный момент близости с Джеймсом сделал своё дело - я влюбилась.
Мертворожденная любовь явилась тогда, когда всё было кончено, глупой насмешкой судьбы родилась в сердце, которому, наверное, никогда не удастся исцелиться. Я влюбилась, не имея малейшего шанса на взаимность, светлое будущее и нормальную личную жизнь. Даже мои лёгкие почему-то объявили забастовку, поэтому я то и дело оглашала пространство кашлем, впрочем, это больше заботило Мирослава, чем меня.
Вот и сегодня в этот чёртов день влюблённых, когда нельзя было бросить взгляда, чтобы не попасть в счастливую пару мне только и оставалось, что беспомощно смотреть на молчащий телефон и украдкой, чтобы не видели родители, вздыхать. Ближе к вечеру мама с Мирославом укатили на прогулку, Рик и Аманда, презрев ветреную погоду устроили себе праздник во дворе при свечах, защищаемых стеклянным куполом от порывов стихии, мимо нашего дома то и дело прогуливались под руку парочки, а я только и могла, что загрузить скайп и полюбоваться на вначале зелёную, а потом потухшую точку возле его аватарки. Нет, я сама не напишу и не позвоню, он ясно всё сказал, я ему не нужна и что толку напоминать о себе. Всё, что мне остаётся это ждать, когда же и эта любовь пройдёт.
Позвонила мама, на заднем фоне кто-то заливисто смеялся, играла музыка, мама счастливым голосом сказала, что они сегодня не вернутся, поедут ночевать в отель. Конечно, я порадовалась за них и только смахнула с ресниц родившуюся там каплю. Уложила спать майки и Рината, выглянула в окно, удостоверившись, что Рикардо с женой уже ушли продолжать праздник дома, бросила бесполезный взгляд на по-прежнему безжизненный телефон и понуро поплелась к себе. Переоделась, легла в холодную постель, которая может быть согрета только мной и порадовалась, что день, наконец, завершён.
Но не тут-то было.
Едва закрыла глаза, как с улицы раздался какой-то слабо интерпретируемый рёв. Я заинтересованно поднялась с постели, отправилась к выходящему на проезжую часть окну и остолбенела, потому что внизу надрывался никто иной как Джеймс.
Пока бежала по лестнице, сердце всё никак не могло решить, что же делать, то ли сжаться от осознания того, что он приехал, то ли сильнее расстучаться по той же причине, но когда я распахнула входные двери, оно всё же остановилось на второй варианте.
- Что ты здесь делаешь? - должно быть я была не слишком любезна, но он этого даже не заметил.
- Ка-а-ами, - судя по виду и поведению, он бы мертвецки пьян, расплылся в мерзкой ненатуральной улыбке, икнул и продолжил, - Я. Приышёл. Тебе. Сказать. Что лыуюйублю тебя. Вот так, - и чрезвычайно гордый тем, что сконструировал столь длинную фразу умолк и пошатнулся вперёд.
Как ножом по сердцу. Я молчала, просто смотрела на безмозглое тело, которое всё-таки привело хозяина ко мне.
С одной стороны мне было очень неприятно видеть его таким, в чём-то мерзким и отвратным, а с другой... с другой захотелось с отчаянием старой девы что есть сил вцепиться в его слова о любви и верить им несмотря ни на что. Ведь что у трезвого на уме, у пьяного на языке, ведь так?
- Как ты приехал? - чёрт, нужно отправить его домой, потому что ещё перебудит весь квартал и особенно соседей. Рик-то ладно, а вот тётя Матильда может полицию вызвать или с кулаками на него наброситься, защищая меня, - Как добрался?
- На такси, - сложный умственный процесс увенчался успехом и в лицо мне выдохнули два этих слова вкупе с дико удушающим алкогольным амбре..
Поозиравшись я, естественно, машины уже не обнаружила
- Ладно, что с тобой делать, - раздражённо бросила я, схватила его за руку и потащила в дом
Почти бессознательное тело на удивление легко мне подчинилось.Совсем не задумываясь, приволокла его в свою комнату, едва не потеряв на лестнице (естественно, он не мог так быстро как я перебирать конечностями). Пихнула его на кровать, куда он рухнул и моментально захрапел, с выражением младенческой безмятежности на помятом лице.
Я стала стаскивать с него одежду, не хотелось ещё больше пачкать постель, хотя бельё стопроцентно придётся менять, а по завершению сего процесса резко фыркнула, развернулась и демонстративно (перед кем только) схватила подушку и ушла к Майки.
Сын не спал, а молча наблюдал за тем, как я мерю шагами комнату.
- Милый, я, наверное, тебе мешаю, - взяла его на ручки, прикоснулась губами к покрытой мягким пушком головушке. Похоже, что цвет волос он унаследовал от меня, судя по тоненьким светлым волосикам, тем лучше, достаточно с нас папиных пронзительно бирюзовых глаз, верно?
Качая сына, который явно в этом не нуждался я потихоньку успокаивалась и попыталась трезво (вот ирония!) посмотреть на вещи. Но совсем трезво не получалось, как только перед глазами возникал мысленный образ пьяного, проспиртованного Джеймса. как ни в чём не бывало валяющегося на моей кровати, то кулаки сжимались сами собой. Вот бы отомстить ему, как следуют пнуть внезапно поступившее в моё распоряжение тело, остричь волосы или выкрасить в алый цвет ногти на ногах, всё равно что, лишь бы немного облегчить обиду, пусть даже и таким по-детски дурацким способом.
Вернула Майки в кроватку, провела пальцем по щёчке и, слегка нагнув голову, в полной и безоговорочной решимости отправилась в свою комнату.
Но только бросила взгляд на него, раскинувшего руки на моей постели, расслабленно спящего и бесконечно доверчивого, как вся моя мстительная воинственность с шипением воды на раскалённой сковородке ушла в небытие.
В изнеможении упала рядом на живот и, пользуясь безнаказанностью положила голову на его обнажённую, мерно вздымающуюся грудь. Я не могу причинить тебе зло, Джеймс. Не могу. Так и уснула.
Джеймс
Утром он проснулся от ноющей головной боли, но не сказать, чтобы такое пробуждение как-то его удивляло. Кстати, боль была не так уж и сильна, правда, что-то ещё мешало, какое-то смутное ощущение не то неправильности, не то непривычности. Что-то было не как всегда, не то запах, не то положение тела, не то что-то другое. Джеймс открыл всё-таки глаза и от открывшейся ему картины в высшей степени обалдел. Оказывается, что он лежит в комнате Камиллы и, более того, она сама спит рядом.
Он прикрыл глаза и почти облегчённо вздохнул. Так лучше. Непонятно каким образом, но всё решилось само собой. Он снял с груди её потяжелевшую от сна ладонь и поднёс к губам.
И совершенно зря это сделал, потому что руку тут же выдернули. Он понял, что как бы не стучало в висках молоточками, разруливать ситуацию придётся прямо сейчас.
- Доброе утро, - глупо улыбнувшись, хриплым голосом прошелестел он.
- Рассказывай, что вчера такое было!
Её голос был мало того, что не слишком дружелюбным, так ещё и излишне громким. Но разве он мог просить её вести себя потише? Всё, что он мог себе позволить, это лишь поморщиться.
- Ты мне скажи, - осторожно начал он, - последнее, что я помню, это как открывал бутылку коньяка. Я, конечно, догадываюсь, как мог оказаться возле твоего дома, но почему очутился в твоей постели не имею ни малейшего представления.
Она почему-то сникла, хотя он уже приготовился к воплям, крикам и тому, что его возможно сейчас чем-нибудь отдубасят. Нет, не угадал, хотя спустя полминуты её притихшего молчания, он понял, что предпочёл бы привычный скандал, чем вот это смущённую отстранённость. Чёрт, может он вчера делал что-то настолько отвратное, что ей теперь неловко и сказать.
- Ты приехал вчера на такси, - наконец, начала говорить глухим голосом она, всё также не глядя в его сторону, - стал кричать под окнами, звать меня. Я не знала твоего адреса, поэтому не смогла вызвать машину, чтобы увезла тебя обратно, пришлось тащить сюда, пока все соседи района не проснулись и кто-нибудь не вызвали полицию. Ладно, теперь, когда мы всё выяснили, ты можешь отправляться домой.
Отправляться домой Джеймсу совершенно не хотелось, а хотелось спросить почему же он проснулся в одних трусах, а тем более с ней в обнимку, но вовремя прикусил язык, справедливо рассудив, что её к нему отношением надо пользоваться, а не в нём уличать. Поэтому он подвинулся к ней ближе, но только положил руку ей на плечо, намереваясь впоследствии легко дотронуться до шеи губами, как она резко шарахнулась в сторону.
- Джеймс, не надо. Уходи, оправляйся от развода, думай, что тебе на самом деле нужно, делай что хочешь, только не трогай, мне и так нелегко.
"А уж мне" - хотел ответить он, но не стал, вместо этого придвинулся ближе к краю. Она, всё так же не удостаивая его взглядом, осторожно присела рядом.
- Камилла, - поморщившись от стрельнувшей в висок пулемётной очереди, начал он, - ты можешь счесть меня грубым и приземлённым и будешь права, я такой и есть. Кроме того, у меня жутко болит голова и в горле такой сушняк, как в трёх пустынях одновременно, но я хочу тебе сказать, что ты права. Я и правда запутался после развода и вместо того, - поморщился ещё выразительнее, умственные усилия вообще проходили со скрипом, - вместо того, чтобы начать разбираться полез к тебе просто потому, что хотел. Ты мне очень давно нравилась, не могу сказать, что с первого дня, но что-то около того. Я мечтал о тебе, хотя и понимал, что между нами ничего невозможно, - попытался сглотнуть, чтобы хоть собственной слюной смочить раздираемое горло, но даже слюны не было, поэтому он продолжил дальше, - когда выяснилось, что ты так на меня реагируешь, то и думать ни о чём не мог, только о том, чтобы тебя заполучить. А потом испугался и в кусты. Но это не принесло мне облегчения, Ками.Только то и делаю, что вспоминаю тебя, говорю с тобой, просыпаюсь и засыпаю только с тобой, с твоим образом перед глазами. Наверное, я тебя и правда люблю. Вот так странно, как умею. Я вообще не романтичен, пью вот, как видишь, через четыре года мне полтинник и совсем не понимаю, на кой такой я тебе сдался, но... принеси мне, пожалуйста, воды, а то я сейчас сдохну и проблема решится сама собой, - тем же тоном на одном дыхании закончил он и удручённо умолк.
Она ничего не ответила, встала и скрылась в детской. Через минуту в горячую сухую ладонь легла бутылочка с детским соком, на которую он тут же вожделенно набросился. К слову, помогло это крайне слабо, что такое двести грамм сладкой водички, когда хотелось выхлебать по крайней мере ванну, но всё же дало силы продержаться до следующего её возвращения.
Она сунула ему в ладонь целую горсть разноцветных таблеток и подала ёмкость побольше, навскидку в ней было целых полтора литра целебной живительной влаги.
- Выпей. Чёрные это уголь, остальное не знаю, но Мирослав сказал, что при похмелье самое оно.
Джеймс хотел спросить зачем было посвящать в суть вопроса её отчима, но сейчас его занимали гораздо более насущные проблемы. Не разбирая высыпал в рот всё достижение фармакологической промышленности и с упоением припал к горлышку бутылки.
- Знаешь, - Камилла мягко опустилась на кровать и приобняла его сзади, отчего стало как-то до невозможности уютно, - когда я была маленькой, дядя Мир, так я тогда его называла, тоже страдал утром от попойки, а я всё не могла взять в толк, почему он так морщится, когда я веду себя как обычно, визжу, скачу и дёргаю его. Я тоже тебя люблю, - не меняя тона сообщила она.
Внутри стало тепло-тепло, так хорошо, что хотелось тут же прекратить дышать, чтобы не приведи небеса не спугнуть это мгновение неосторожным движением лёгких. Пробиваясь сквозь головную боль, сквозь наслаждение от ласкающей горло жидкости, сквозь общую потерянность последнего времени внутри Джеймса рождалась маленькая, но уверенная хорошесть. Он допил воду, поставил пустую бутылку на пол и, слушая учащённо забившееся, стонущее от невыразимой нежности сердце, зарылся лицом в её волосы.
Линноэрт
Линноэрта, естественно, не звали Линноэртом, правда, любое из наименований на которые он когда-либо отзывался никогда не было его настоящим именем. Так получилось, что те, кто должны были торжественно ввести его в лоно клана, назвав при этом истинное имя, не дожили до этого всего пару месяцев.
Не по собственной воле не дожили.
Из того самого почти четырехлетнего детства, когда у него все еще были родители осталось лишь несколько несвязных обрывков, все что он смог выудить из ненадежной детской памяти, путающей явь со сном, истории с небылицами, а истинно происходившее с зыбкими выводами, которыми незрелый рассудок пытается объяснить увиденное.
На что действительно можно положиться в этом безбрежном океане так это на довольно отчетливое воспоминание спешного переезда, когда его тащили за руку, не заботясь о скорости с которой он может перебирать маленькими, обутыми в красные ботиночки ножками. Потом, правда, сжалившийся отец посадил его, многократно падавшего себе на шею, и маленькому мальчику запомнилось странное ощущение высоты, восторга и опасности.
В новом доме было тесно, нервно-тревожно и в воздухе витала невыветриваемая атмосфера страха, но тот, кого впоследствии по легенде назовут Линноэртом не роптал. Он вообще был тихим замкнутым ребенком, который не ластился к родным, не являл собой умилительную картинку розовощекого улыбчивого малыша, но зато и не оглашал окрестности воплем, когда хоть что-нибудь идет не по его. Хотя едва ли к нему можно было бы применить такие понятия как "по его" и "не по его". Ребенок ничего не хотел, ни на чем не настаивал, беспрекословно подчинялся любым родительским требованиям и вообще чаще представлял собой изваяние сумасшедшего, но весьма талантливого скульптора, который зачем-то снабдил творение из гладкого матового камня подвижными желтоватыми глазами.
Он мог часами стоять возле окна, наблюдая за тем, как ветер ерошит резные листья в палисаднике возле дома, а затем беззвучно шевелить губами, что-то рассказывая невидимому собеседнику.
- Он будет поэтом, - мягко улыбаясь, говорила его кроткая мать и шла дальше заниматься хозяйством.
Отец ничего не говорил, но втайне прочил сыну военную карьеру, опираясь на невероятную стойкость и неприхотливость ребенка. Не так уж и ошибся.
Когда дом наводнился чужими голосами, тихо, но так гортанно произносившими знакомые слова, что становилось сложно уловить смысл, маленький мальчик проснулся и, не зная, как реагировать, спрятался под кровать.
Это было несложным, но самым мудрым в его жизни решением. Вторым мудрым решением было бы закрыть глаза, но он этого не сделал, вначале просто не догадался, а потом было поздно, сетчатка навсегда впечатала в память, что именно делали с его матерью и отцом перед тем как убить.
И еще он навеки запомнил фразу, плевком брошенную на их мертвые тела:
- Нугавей будет доволен.
Когда незнакомцы покинули дом, предварительно осмотрев и прихватив все мало-мальськи ценное, мальчик вылез из своего убежища, подошел к укоризненно глядящей в потолок мертвой матери, взял ее за еще теплую кисть и потащил к недалеко лежащему отцу. Тащить было тяжело и сложно, пару раз он поскальзывался в крови, падал, но поднявшись, продолжал. Когда тело мамы было так близко, что он смог свести вместе их руки, он встал на колени недалеко от их голов, поднял кверху ладони, и раз в три секунды меняя тональность, заголосил:
- Ааа-ааа-ааа-ааа…
"Если супруги умерли вместе, это большая удача, нужно соединить их руками, тогда они не потеряют друг друга из виду после смерти" - давным-давно рассказывала завернутая в фиолетовую шаль старуха, перед тем как мать увела его в другую комнату.
А когда умер старший брат, над его телом пел приглашенный родителями мужчина с ярко-желтой шапкой поверх лысой головы. "Чтобы его душа знала куда лететь" - объяснил малышу отец.
У мальчика не было желтой шапки, голова его была покрыта волосами, а всех тональностей в которых нужно петь букву "а" он не помнил, но очень надеялся, что если будет проделывать это достаточно долго, то поможет родителям вместе улететь туда, куда нужно.
Кеннет Джейсон, сорокалетний офицер полиции прибыл на вызов, который грозил оказаться пустышкой. Какая-то старуха из разряда тех, кому нечего делать и от этого сующих в дела окружающих свой длинный нос, утверждала, что в доме напротив всю ночь кричал ребенок. То громче, то тише, но почти непрерывно. Полностью уверенный в том, что жители крошечной одноэтажки всего-навсего забыли выключить телевизор или отличаются странными музыкальными пристрастиями, мистер Джейсон позвонил, а потом ещё и постучал в двери.
Ясное дело никто ему не открыл, он позвонил еще раз, громогласно извинился за беспокойство, а потом услышал не только весьма слабый голос ребенка (старуха небось прикладывалась ухом к замочной скважине), но и несильный, однако хорошо знакомый ему запах.
Выбив плечом дверь, он увидел полуобморочного малыша, стонавшего над двумя трупами.
Оглядываясь назад, Кеннет не мог даже себе ответить на вопрос, что же такого было в этом не по-детски серьезном и похоже повредившимся рассудком ребёнке. Мало ли он на своем веку перевидел детей, сирот и прочих социально неблагополучных, но ни разу ведь не порывался бросаться всем им на помощь. Может, сыграло роль то, что у ребенка не нашлось родных, да и как их было искать, ведь о потерпевших не было известно ничего, даже имени, их документы были всего лишь отлично сделанной, фальшивкой. Может быть, стойкость не проронившего ни слезинки тронула его до глубины души, а может просто наступил тот момент, когда он, убежденный холостяк, вдруг так остро почувствовал зияющую космическим холодом пустоту, которую требовалось немедленно заполнить, что ухватился за первую же возможность расширить свой одинокий быт до двоих. Усыновить ребенка было не так и просто, попечительский совет поджимал губы и качал головой, как же, во-первых, холостяк, во-вторых, мужчина и, в-третьих, на опасной работе, на которой его не сегодня завтра пристрелят, а ребенку снова тяжелейшая травма. Джейсон уже совсем было отчаялся, но тут ему подыграл сам мальчик, который не шел на контакт абсолютно ни с кем, кроме него. Только к нему он поднимал желтые глаза, смотрел внимательно и серьезно, а несколько раз даже взял его за руку.
Кеннет более менее выучил азиеврский, потому что заметил в глазах ребенка узнавание, когда он попробовал говорить с ним на этом языке. Социальные работники в итоге сдались и Джейсон, завершив оформление документов, забрал ребенка домой. Поскольку мальчик отказывался назвать свое имя, то Кен назвал его Мартином.
Едва ли можно было выдумать менее подходящее имя, чем это. Мартин Джейсон должен быть отвязным рубахой-парнем, смешливым и охочим до девчонок, а вовсе не молчаливым азиатом, на дне глаз которого схоронен люк в бездонную океанскую впадину.
Новоназванный Марти рос спокойным, прилежным ребенком, отлично справлявшимся с техническими предметами и крайне плававшим в творческих. У него не было друзей, помимо школы он общался только с приемным отцом и психологами, которые ничего не могли поделать с его молчаливой отстраненностью.
Единственной эмоцией не-Мартина была благодарность к приютившему его отцу. Гигантская, иссушающая, горячая благодарность, которую он не мог бы, да и не пытался выразить. Кеннет в прямом смысле слова за волосы вытащил его из вязкой жижи сумасшествия, которая уже ласково обнимала его за талию, норовя с минуты на минуту поглотить сердце, а потом и разум. Мальчику нужно было чего-то держаться, иметь точку зацепления в хаотичном мире и мистер Джейсон такую точку ему дал. Стареющий полицейский, которого по состоянию здоровья уже перевели на конторскую работу, все свободное время посвящал воспитаннику, пытался научить его всему, что знал, а неизбежные в разговоре с молчуном паузы заполнял многочисленными рассказами о былых подвигах.
Мартин помогал приемному отцу, беспрекословно слушался и пытался хоть таким нехитрым образом отблагодарить его за доброту, которой он ведь и не обязан был к нему проявлять.
Послушание это подчас принимало уродливые формы, например, когда Кеннет озаботился тем, что у его подопечного до сих пор нет подружки в его-то пятнадцать, Мартин в тот же день обзавелся девушкой по той лишь причине, что так хочет его приемный отец.
По той же причине и женился, едва стукнуло девятнадцать, ведь Кеннет, пытавшийся вылечиться от рака, сказал, что больше всего на свете хотел бы увидеть внука. Новоиспечённой миссис Джейсон было двадцать, она была худенькой, тонкой, похожей на оголодавшего подростка и беззаветно влюблённой в странноватого, молчаливого, но тем более притягательного юношу, которому так не шло имя Мартин.
Она родила ему ребёнка, и через два месяца после его рождения умер истончившийся, похудевший, почти изъеденный болезнью Кеннет. Его приёмный сын рыдал два дня, не видя, не слыша, не подпуская никого к себе, никак не мог отпустить единственную державшую его в этом мире нить. Он закрылся на две недели в комнате, а когда в итоге вышел оттуда, был встречен упрёками и истериками, вконец разочаровавшейся в муже юной жены.
Семейная жизнь, которая ни на волос не могла утолить сосущей душевной пустоты, рушилась подобно карточному домику, но он не замечал этого, как мы, поглощённые острой зубной болью, не слышим еле ноющей царапины на запястье. Его не трогала чужая по сути женщина, ежедневно визгливо требующая от него всё новых и новых жертв, он не чувствовал ничего к розовому младенцу, который был его сыном, он не замечал поджатых губ тёщи и недовольно качающего головой тестя, всё это оседало мелкой пылью на толстом стекле его внутреннего, обращённого в темноту экрана.
Он бросил учёбу и отправился в полицию, повинуясь странной мотивации, ему казалось, что выполняя работу, которой посвятил жизнь его приёмный отец, он сможет отыскать в этом мире хоть какую-то устойчивость. Но не получилось, он, конечно, производил неизгладимое впечатление на все слои уличных отбросов своим спокойствием и храбростью человека, которому нечего терять, но это никак не могло заткнуть зияющую мертвенным холодом воронку в его нутре.
Когда ему предложили сменить специализацию и отправиться нелегалом в чужую страну, он потратил на раздумья всего лишь время, которое понадобилось на то, чтобы прикрыть на пару ударов сердца глаза. Какая разница, чем заниматься тому, кто мумифицирован ещё при жизни.
Утром, которое предшествовало его отбытию в Азиевру, он сказал жене, что уходит. Уходит так, что она может считать его умершим и строить жизнь как сама того пожелает, впрочем деньги от его занятий будут исправно поступать на её счёт.
Он ничего не чувствовал, восходя по трапу на пассажирский корабль, сердце не трепетало, когда взбурённые двигателем волны всё быстрее несли его к берегам новой жизни, душа ровно привычно ныла, как ноет старая никогда не заживающая рана но только он сделал первый шаг по родившей его земле, то почувствовал себя дома.
В него нежной струйкой проникло основательно забытое младенческое спокойствие, которое врачевало душу, окутывая её тонким бальзамным слоем, пело тихим шёпотом, укачивая его, спелёнутого в колыбели, дуло нежным ротиком на мокнущие язвы и первые несколько дней он ходил с чумной, ничего не осознавающей от новых неизведанных чувств головой. Он первый раз в жизни полюбил. Полюбил так, как мог, как позволяла зияющая брешь в груди, как могло раскрыться затянутое чертополохом сердце. Полюбил больно, безнадёжно и бессмысленно, разрываясь между долгом перед приёмным отцом и непреодолимой тягой к прекрасной, но убившей его родине.
О, она была опытной соблазнительницей, шатром раскидывавшей перед ним бесстыдные просторы полей, соблазнительные изгибы рек, манящие укромности лесов и дух, тот слегка знакомый запах, который некогда нежился в его ещё младенческих лёгких. Десять благословенных дней он был оглушён, ослеплён, зачарован и покорён её хрупким очарованием и тихой, но отчётливой мощью. Но потом привык к взбудоражившему воздуху, кружащему взвесь пыли родной земли, открыл глаза и увидел людей.
Насколько близко ему было место, настолько чужим он был среди его обитателей. Нет, он мастерски влился в окружение, юрким полозом вписался в пейзаж, так, что даже самый дотошный из проверяющих был бы свято уверен в том, что он местный уроженец, но сам он никогда не чувствовал себя частью этого многоголосого, многоцветного, колышащегося в единой мысли общества.
Он научился играть чувства, отточенно, филигранно возвращая людям их эмоции, отражая чувства, приправляя едва слышной ноткой собственной воли. Желания, намерения, но никогда души. Он был, по сути, зеркалом, искусно отражающим то, что предстанет перед его холодной, посеребрённой поверхностью, с наглыми был нахалом, с плаксивыми – утешителем, гордым составлял достойную партию и весьма достоверно терзался вместе с нытиками.
Его не трогали ни собственная успешность, ни хвалебные отзывы центра, ему всё равно как воздуха, не хватало какой-то до крика важной вещи, которой он не знал.
Предположив, что дело в смерти родителей он отыскал того самого Нугавея, по приказу которого их убили. Постоял во дворе заросшего палисадника, слегка склонив голову и поглаживая тонкий, как чешуйка рыбки стилет, понаблюдал как старый, но всё ещё сильный мужчина пьёт чай из толстостенной, разрисованной птицами кружки, читает газету, зябко ёжится от слишком прохладного для начала осени воздуха и вполголоса сокрушается, что некая Ийгавей всё не приходит его навестить.
Постоял, скрытый от подслеповатых глаз зарослями жимолости, развернулся и небыстрой походкой ушёл в сторону автобусной остановки, унося в кармане несвершившуюся смерть.
Он понял, что ничего не чувствует к этому человеку, от его убийства не восторжествует справедливость, не затянется жадная, но уже привычная дыра, не случится чуда и он не станет в одночасье нормальным, обычным человеком. Значит незачем.
Он понял, что так и будет, что некая непроизносимая, но удушающая тоска и пустота, которую не под силу заполнить ничему, останется вечной ему спутницей, а потом стоически принял это знание.
Он всегда был одиночкой, но не оспаривал решение центра, подселить к нему молодого агента, он вообще никогда ничего не оспаривал.
Дерзкая Жозефина стала вторым человеком, к которому он смог чувствовать. Недостаточной, чтобы заполнить бездонную темень его души, но вполне значимой, чтобы ощущать себя, хоть на каплю более живым, чем он есть.
Нет, она так и не стала для него женщиной, он спал с ней только потому, что она так хотела, всякий раз чувствуя, что совершает кощунство. Она была для него той, каким был для Кеннета Джейсона он сам, подопечной, маленьким нуждающимся ребёнком, лекарством от сумасшествия. Её хотелось сберечь и защитить, только такой пустой изнутри человек как он мог уловить тонкий, прерывистый, но прекрасно различимый постоянно витающий над ней аромат опасности. Она не щадила себя и, казалось, напрочь была лишена самосохранения. Он слишком хорошо видел надлом, рано или поздно грозящий обернуться всепоглощающим инферно и ему казалось важным, если не удержать её от самосожжения, то хотя бы отсрочить сей неизбежный момент.
С ней он был куда более чутким, чем со всеми людьми своей жизни вместе взятыми, хотя в понимании обычного человека всё равно оставался бесчувственной, холодной профессиональной машиной. В его случае нужно было не оттаять сердце, не залечить, а практически по лоскуткам сшить его заново.
Карина
Я молчала, олицетворяя собой живой вопросительный знак, а шеф с любимейшей своей ехидной улыбкой, тоже не говоря ни слова, внимательно изучал моё лицо. Честно, так захотелось взять со стола степлер и как врезать ему по наглой холёной роже, но я сдержалась.
- Раз господин желает, - мои губы сочились ядом, повернулась к своей будущей сменщице и, ощущая какой-то недобрый холодок в груди, уселась, закинув ногу на ногу на диван, - В курс дела, значит? Хорошо, согласно внутриведомственнному этикету, повинуюсь. В начале трудовой деятельности, лян Цини-Санть, вам придётся заниматься не слишком интересными вещами, главным образом поддерживать функционирование местного населения, которое ни дня прожить не может без новых ручек или непротекающего крана. Но потом, будьте уверены, обязанности резко поинтереснеют, например, вас могут попросить заменить собой уборщицу, встать, так сказать грудью, на защиту чистоты полов сиятельного.
Бросила взгляд на оппонента и мне показалось, что он как-то опасно нахмурился. Догадку подтвердил так давно не появлявшийся Джей.
- Кари-и-ина, - слабо протянул он, но я отмахнулась, не учите меня жить, ребята, не порешит же он меня на месте катаной.
- Когда будут давать сверхурочные, не особо старайтесь, - тем временем продолжала окрылённая безнаказанностью я, - всё равно плод трудов окажется в мусорном ведре, а как только главдир примется зажимать вас по углам…
- Достаточно, - крайне холодно по голосу, но весьма яростно по внешнему виду бросил шеф и вышел из-за моего стола.
Температура в комнате сразу же упала минимум на десять градусов, Цини-Санть как-то съёжилась, теряя добрую половину былой гонористости. М-да, эту обламывать будет не так уж и интересно.
«Странно, - думала я, когда патрон волоком тащил меня к себе, - так себе ход, вообще-то, что ж он так взъелся? Или мне самой удалось нащупать его слабое место, мм?»
Впихнув меня в кабинет, Жани-Шелть собой преградил отступ к дверям, застыв там в скрещённоручечной позе.
- Что так? – вернула ему давешний вопрос, - Раскрыла слишком много карт или проявила дерзкую непочтительность? Так мне, собственно, терять-то уже нечего.
- Всегда есть что терять, - тихим-тихим, почему-то испугавшим меня голосом, ответил он, мягкой, почти нежной поступью подошёл ближе, а потом хладнокровно, чёткими уверенными движениями взял, да и прижал ничего не подозревавшую меня к столу.
Чёрт! Я пробовала дёргаться, словно угодившая в капкан волчица, но мне не удавалось даже немного ослабить хватку его железных пальцев. Усилившийся холод уже давно забрался в живот, израсходовав все внутренности на морские узлы, а я могла лишь шипеть:
- Пусти, сволочь.
Как тогда, блин, как тогда! С ужасом ощутила его недвусмысленное прикосновение и панически дёрнулась в сторону.
Он убрал руку, легко придал мне ускорение, так что я, не удержавшись, отлетела и рухнула на пол.
- Не такая уж ты и грациозная, - протянул он спокойным, почти скучающим тоном.
В этот раз я смотрела на него с ненавистью. Никогда, никогда я не дам повторить тебе такое. Буду тренироваться до кровавых слёз, до истерики, пелены перед глазами, но ни один мужик больше не сможет меня обездвижить. Слышишь, падаль?
- Нет, тебя, пожалуй, надо пока что оставить. Но не выгонять же малышку Цини, как думаешь?
Я, естественно, никак не думала, пусть сколько угодно уничижает будущую свою секретаршу неполным именем, мне на это плевать, я едва сдерживалась, чтобы не кинуться расцарапывать ему морду.
- Значит так и решим, - продолжал, даже не подозревая какой опасности подвергается его телесная целостность, - переведём тебя в лабораторию… Хотя стоп, какая лаборатория, ты же неуч неотёсанный, ещё побьёшь все мензурки или смешаешь не то не с тем и взорвёшь всё, что я непосильным трудом построил. Нет, дорогая, вначале отправим тебя учиться, - он не бросил в мою сторону ни единого взгляда, рассеяно изучая что угодно, но только не мою персону, а между прочим зря, мои налитые кровью глаза должно быть представляли собой весьма эпичное зрелище, - не в университет, закатай губу, платить кучу денег, чтобы через пять лет ты имела десть процентов тех знаний, которые мне необходимы, нет, это нерационально. Отправишься в подвал, там помещение как раз для таких как ты, неумех. Либо сделают из тебя за три месяца человека, либо придётся нам навек распрощаться, мон ами. А сейчас выметайся, следующая станция на нижнем этаже, - вот теперь он на меня всё-таки посмотрел. Цепким и не особо дружелюбным взглядом.
Я медленно с достоинством отправилась к выходу, тщательно следя за тем, чтобы поднимать, как положено ноги, не хватало ещё споткнуться, ведь внутреннее состояние было весьма далеко от ровного.
Машинально поплелась по лестнице в самый низ, оказавшись перед дверьми в какой-то бункер. Чёрт, а-то надеялась, что с казематами распрощалась навеки. Ладно. Толкнула ногой двери, предвкушая себе какое-нибудь футуристическое помещение, где проходят подготовку будущие светила кадрового состава корпорации Сар-эй-Май.
Не тут-то было, внутри оказалась весьма минималистично обставленная, но заваленная барахлом унылая комнатушка, живо напомнившая мне учебные казематы, которые, как мне казалось, остались навеки в прошлом. Да, низвержение от хорошего к плохому, хотя не думает же он меня напугать тем, что якобы и так довольно долго составляло мою жизнь.
Преподавателем оказался мерзкой наружности и характера старикашка, весьма недружелюбно скривившийся, едва только завидев, что его скорбное место пополнили новым стажёрским образчиком. Практически не разжимая челюстей, процедил стандартную бодягу про солнце и сунул мне бумажку с написанным на ней путём, по которому я могла добраться до учебных файлов на допотопном компьютере. Адская машинка, кстати, запускаясь зверски жужжала, а скорость, с которой она производила даже самые нехитрые действия, вполне позволяла сбегать наверх и выпить чашечку кофе, пока будет открываться какой-нибудь полумегабайтный документик.
Когда я всё-таки добралась до заданий, мне яростно захотелось налить в бумажный стаканчик кипятку из кулера и щедро плеснуть в холёную Жани-Шелтеву рожу. Первым моим уроком стали интегралы…
Домой я отправилась в настолько глубокой задумчивости, что даже проехала свою остановку, пришлось спешно выскакивать из автобуса и топать назад пешком.
Очень хорошо, что Жани-Шелть решил устроить мне повышение, а то что мучит перед этим обучением в принципе логично. Может быть, он, конечно, хочет вознести меня по карьерной лестнице, а потом низвергнуть до уборщицы, но что-то мне кажется, что он так не сделает. Хотя бы потому, что подобный принцип уже был обыгран. Тогда что? Поместит в среду учёных, которые поднимут на смех мою необразованность, и будет ждать пока я не попрошусь обратно в секретарши? Да нет, он ведь понимает, что я костьми лягу, но не попрошусь. Да и вообще три месяца убить на моё обучение, не слишком ли троллинг растянут во времени? Или он уже потерял ко мне интерес, собираясь издеваться над новенькой, поэтому меня можно изводить не так часто? Вопросы-вопросы, голова пухнет от этих загадочных начальников.
Но ладно, перейдём к более приятному плану — мести.
Я ведь не просто так сказала, что буду показывать коготки. Вполне невинно, но тем не менее, пусть не думает, что так легко отделался, спровадив в начальную школу, трудный ребёнок выходит на тропу войны.
На следующий день я забежала в бывшую свою секретарскую комнату и только фыркнула в ответ на настороженный вопрос новенькой о том, что я тут забыла. Неужели она думает, что я действительно стану перед ней отчитываться? Нет, я стала посреди комнаты и принялась задумчиво осматривать окрестности, то ли пытаясь вспомнить что-то, то ли проверяя всё ли на месте. Но на самом деле я ждала пока кто-нибудь не придёт и не попросится к сиятельному, нужно было узнать, куда юная моя последовательница сунула карточку, которой открываются двери Жани-Шелтя.
- Вы покинете мой кабинет, наконец? - в который раз попыталась увещевать меня Цини-Санть.
Я проигнорировала вопрос, задумчиво глядя на ксерокс
- Да выйдите уже, наконец, - не выдержала девушка, ой прям-таки, какие мы нервные, только подумайте.
Она, сгорая от сдерживаемого бешенства, даже поднялась со стула, но я уже заметила то, что мне было нужно, поэтому смерив её полупрезрительным, полунасмешливым взглядом, удалилась. Нет, можно было бы остаться и ещё помозолить глаза, но ладно, пусть живёт. Карточка оказывается просто так себе лежала возле монитора. Прекрасно, заходи, бери, что хочешь. Окей, диверсия назначена на послезавтра.
В последнее время (и я об этом знала) Жани-Шелть переправил все важные документы, которые у него хранились в кабинете куда-то ещё, так что сверхсекретность была отправлена на свалку истории, теперь он, покидая по какой-нибудь надобности своё пристанище, не блокировал его от секретарши. Мне даже пару раз пришлось идти к нему в кабинет и диктовать какие-то забытые сведения из планинга, удивительно, но владелец корпорации электронных примочек всем гаджетам предпочитал старую добрую бумагу. Совсем не жалеет деревья, зажравшаяся сволочь.
Я не слишком долго думала, как бы мне воспользоваться доступом в кабинет любимого шефа, ясное дело, устроить какую-нибудь гадость. Гадость тоже придумалась достаточно быстро, отметя совсем у неоригинальные варианты типа кнопки на стул и клея на стол я припасла не столь очевидный, но достаточно неприятный выпад.
Конечно, меня засекут, готова поставить в заклад две своих зарплаты, что в кабинете сиятельного есть камеры, но засекут не сразу, я не думаю, что он только тем и развлекается, что просматривает записи пустого кабинета, а служба охраны вряд ли имеет туда доступ, наш сиятельный линчик не из тех, кто захочет афишировать свои странные развлечения. Вот попозже, когда выяснится, что кто-то сделал пакость, он захочет узнать подробности, но для начала...
Итак, побродив по супермаркету и порыскав в завалах продуктов, я отыскала то, что было нужно - пачку яиц, срок годности которых заканчивался прямо сегодня. Чудесно. Приобрела продукт, восемь штук сразу же выбросила в урну, а вот два принесла домой, заботливо уложила на тряпочку и включила настольную лампу.
- Если собираешься высидеть цыплят, то ничего у тебя не получится, - прокомментировал мои ухищрения Линноэрт.
- Отстань, - огрызнулась я, - мне нужно, чтобы они испортились.
- Тогда разбей скорлупу и вымажь какой-нибудь грязью, так получится быстрее.
Резонно.
- Извини, что фыркала на тебя, - покончив с приготовлениями, миролюбиво чмокнула Лина в макушку.
- Да ладно, - пожал плечами он, - я привык.
- Как ты себя чувствуешь? – с подозрением стала осматривать его лицо, пытаясь углядеть какие-нибудь признаки нездоровья.
- Неплохо, - спокойно прокомментировал он, - не на сто процентов, но с заданием на сегодня вполне справился.
- Чего? Ты куда-то ходил? Ты в своём уме? - нахмурилась я, - Позавчера ещё подыхал, а сегодня уже вперёд и с песней. Неужели нельзя было отлежаться недельку?
- Жозефина, у нас не та работа, на которой можно взять больничный, - поджав губы, серьёзно уставился на меня любовниконаставник, - есть дело, которое нужно выполнить независимо от собственных желаний поваляться дома подольше. Я соизмерил состояние организма со сложностью задания и…
Я прервала поток сознания, прикоснувшись к его лицу.
- До чего же ты занудный это что-то, я тут заботу проявляю, а он мне уже лекцию читать собрался.
И пока он снова не начал разглагольствовать, я наклонилась, чтобы поцеловать его упрямо сжатые губы.
Итак, день операции настал. Протухшее яйцо было бережно упаковано в шприц, а я была полна решимости и злого весёлого задора. Так-то, Жани-Шелть, знай наших!
Устранение недолугой последовательницы прошло без сучка, без задоринки. Засорившийся (угадайте с чьей помощью) унитаз и милая Цини-Санть, не сдерживая сдавленных ругательств, ринулась на амбразуру, естественно, бросив ключ от кабинета сиятельного на произвол судьбы, чем я, естественно, не преминула незамедлительно воспользоваться.
"Конечно, он меня вычислит, - думала я, проводя магнитной полоской по считывающему устройству, - не стоит пока запрашивать помощь зала и без особой нужды демонстрировать, что у меня есть доступ к высоким технологиям".
Итак, сидение кресла, на котором сиятельный с комфортом размещает свою пятую точку было должным образом осквернено несколькими проколами и радостно устремившейся в наполнитель вонючей жижей.
Спустя несколько минут я уже покидала кабинет патрона, нечеловеческим усилием удержавшись от того, чтобы не плюнуть в так удобно стоящую по центру чашку. Магнитный ключ снова был отправлен валяться на стол незадачливой укротительницы всемирной канализационной проблемы. Судя по тому, что она до сих пор не вернулась, постаралась я знатно.
Сидя в своей келье и прилежно вычерчивая график закономерностей переменной я была как на иголках, чутко прислушиваясь к пространству и стараясь вычленить какие-нибудь нетипичные для обычного офисного шума звуки вроде криков, грома или львиного рыка, но как назло было тихо.
Полчаса тихо, два, два с половиной... Я даже разочаровано присвистнула. Тьфу, Жани-Шелть, а я-то думала, что ты проницательный малый. Неужели до сих пор выясняешь где источник или кто виноват? Да тут даже два пальца об асфальт бить не надо и так ясно кто постарался. Эх, жалко я лишена удовольствия лицезреть его брезгливо скривившуюся рожу. Может попросить потом видеозапись, мм?
Полчаса до окончания рабочего, то бишь учебного дня, а возмездие всё не спешило торжествовать. Десять минут... Пять... Чёрт, а если он вообще-то уехал надолго и сегодня не вернётся, а мою страшную месть обнаружит утром уборщица?
И вот, когда я уже выключала компьютер, облегчённо прощаясь с ненавистными интегралами до завтра, мой филиал бомжатской ночлежки почтили присутствием двое: Жани-Шелть и осквернённый, источающий амбре сероводорода стул.
- Золотого солнца, - надо же какой вежливый, а я-то думала, что сейчас меня будут тыкать мордой как нашкодившего котёнка.
Я не соизволила ответить, лишь кивнула, скрестив руки на груди и занимая оборонную позицию. Если он снова примется впечатывать меня в стол, его пах не останется в неприкосновенности, уверяю.
- Раз ты проявила такую изобретательность, чтобы отметить этот стул, то я в свою очередь просто не могу оставить такое рвение без внимания, - ехидно улыбнулся он, уверенный в собственном превосходстве, - Теперь этот стул твой. Я велю проследить, чтобы ты сидела только на нём.
Шеф довольно блеснул глазами, расплывшись довольной улыбкой победителя.
Попался дорогуша.
Я невозмутимо пожала плечами в стиле "Ну раз вы так сами хотите", наклонилась, достала из ящика стола ножик и уверенным быстрым движением (живя на улице, я просто была обязана уметь обращаться с холодным оружием) вспорола боковой шов, вытащила оттуда смердящий наполнитель и, открыв ящик стола, продемонстрировала обалдевшему сиятельному запасную подушку. Которую я тут же мастерски приладила в образовавшуюся прореху, лихо уселась сверху и одарила патрона насмешливо торжествующим взглядом:
- Давно хотела занять кресло президента.
- А ты совсем недурна, - задумчиво произнёс ничуть не обозлённый лин, - я уж думал, что навсегда застрянешь на привычных одноходовках, но ты пошла дальше и более того, напала первой. Ну что ж, три два, пока что в твою пользу.
Он подошёл вплотную, проутюжил горячей ладонью всю спину от крестца до лопаток, развернулся и вышел.
Как ни странно в этом последнем жесте я не увидела ни издёвки, ни стремления унизить, наоборот, показалось, что на пару секунд он отнёсся ко мне как к равной.