[Лалэль]

Второй класс

Первая четверть

Пятое замечание: Пожалуйста, проявите внимание к своей девочке! Сегодня она устроила истерику в школе. Проведите беседу с ребенком дома!

Опять какая-то ерунда со скриншотами, они частично потерялись, так что пока в таком виде. Обещаю в течение дня-двух найти и добавить в текст остальные)

Путешествие в деревню изменило Ассоль настолько, что потом ей казалось, что она каким-то волшебным образом побывала в другом мире. Когда же пришло время возвращаться, и она приехала домой, ей начало казаться, что она вернулась не туда, откуда уезжала, словно и здесь за время её отсутствия что-то поменялось. Как будто и дом был не тот, и двор не тот, и дети во дворе смеялись иначе, и деревья шумели по-другому, и солнце светило не так.

А главное – ей не давало покоя ощущение, что всё не так. Ведь она возвращалась не домой, к маме и папе, как бывало раньше. Она возвращалась как будто бы в никуда. Да и в самом возвращении не было ничего торжественного, всё прошло буднично, как будто обычно. Просто в один прекрасный день все они забрались в старые «Жигули»; дедушка привез их на станцию и помог забраться в поезд – непросто было это сделать со всеми чемоданами, узелками, свертками, которые бабушка везла в подарок маме.

Потом они три дня ехали на поезде, и Ассоль то дремала, то скучала, то жевала кусок курицы, или яйцо, или ещё что-нибудь съедобное, подсунутое заботливой бабушкой или добрыми женщинами-попутчицами, то распевала тонким голоском песенки, глядя в окно на поля, леса, города и реки – а пейзажи становились всё грустнее, всё мрачнее, ведь они ехали на север, где всё всегда очень сумрачно, где рассветы красны и коротки, деревья клонятся к земле, а осень наступает уже в конце августа.


На их маленькой станции поезд стоял всего пятнадцать минут; они сами не успели бы выбраться вместе со всем багажом, но папа встретил их, помог вытащить узлы, уложить их в машину и самим забраться туда. Бабушка сказала, что Ассоль нужно пожить пару дней у папы, пока они с мамой будут заняты другими делами – и девочка не сопротивлялась, приняла это как должное. Ей до смерти хотелось увидеть маму, но она не смела настаивать, понимая, что взрослые лучше знают, что делать.

Папу Ассоль тоже рада была видеть, и жить у него в гостях ей очень нравилось. Папа не ругался, позволял делать всё, что она хотела, и не заставлял делать задание, заданное на лето (Ассоль очень не хотелось повторять таблицу умножения). Но и папа был не такой, как обычно, каким она привыкла его видеть – он вздыхал, не говоря, почему, и всё время, казалось, о чём-то грустил. Они много гуляли, ходили в парк, где в ровных зелёных кронах деревьев уже показались красные и желтые, оранжевые и бурые, багряные и пунцовые пятна.

Ассоль резвилась, как молодой козлик, подбирала красивые листочки и кружилась, поднимая их над головой, а папа веселился вместе с ней, собирая букеты из листьев, или пугал воробьев, изображая крик ворона, коршуна, чайки. Они вместе шумно топали, приминая ногами хрустящие засохшие листья, и иногда вдвоем падали в большие и мягкие кучи листьев – девочка была от них в совершенном восторге.

- Взрослый, солидный человек, - по-женски ворчала она потом, снимая с папиного пальто прилипшие листья и заставляя его поворачиваться туда-сюда, чтобы убедиться, что всё в порядке, - никакого представления о том, как надо себя вести, - и Лонгин улыбался, и в то же время замирал внутри, слыша из уст девочки слова её матери. Ассоль тут же улавливала его состояние, и ей неизвестно отчего становилось стыдно.

Они продолжали прогулку, но Ассоль непроизвольно оглядывалась, как будто рядом с ними шел кто-то третий. Присутствие этого невидимого третьего – жены и матери, о которой они не говорили, но думали, – было настолько очевидно, что Ассоль всё время казалось, что она вот-вот покажется из-за поворота, держа в руках свою красивую сумочку, подойдет, поправит ей воротник пальто и спросит папу, давно ли они гуляют, и не замерзли ли, а потом спросит Ассоль, хочет ли она мороженого.

- Мама скоро придет? – вздыхала Ассоль и прижималась прохладной щечкой к теплой папиной руке. – Скоро она меня заберет?
- Скоро, - отвечал папа, утешающе поглаживая её по голове, и Ассоль чувствовала неуверенность этого движения даже сквозь теплую вязаную шапочку, - скоро. Они с бабушкой сейчас очень заняты.
- А что они делают? – с любопытством спросила девочка.
- Много чего. Разные взрослые дела.
- А какие?
- Разве это так важно? Ася, мама тоже по тебе скучает, ты же знаешь. Вы же с ней каждый день по телефону разговариваете. Скоро уже поедешь домой, потрепи немного.
Ассоль сначала надувала губы, а потом ей становилось стыдно – папа же рядом, а она почему-то недовольна. Вдруг он решит, что дочка его больше не любит?

-Папочка, - говорила она тогда, дергая его за рукав, - я тебя очень-очень люблю, ты знаешь?
-Знаю. Я тебя тоже.
-Очень-очень?
-Очень-очень-очень и еще немножко очень, - и Ассоль начинала смеяться от этого длинного «очень», и забывала все свои тревоги и огорчения.

Но всё равно что-то было не так. Это «не так» следовало за ней по пятам, оно как будто висело в воздухе, и девочка в конце концов смирилась с ним.

В школе было вообще всё другое. С одной стороны, те же девочки, те же мальчики, та же добрая Анна Николаевна, те же парты и стульчики, та же доска в меловых разводах и мокрая тряпка, что и в прошлом году. Но и здесь всё было не так, совсем не так.

Взрослые потихоньку вынесли все красные флаги, все изображения герба СССР и убрали куда-то бюст Ленина, на который Ассоль привыкла смотреть, входя в школу – он стоял в вестибюле и встречал всех, входящих в школу. Со стен поснимали все плакаты, на которые она тоже привыкла любоваться – плакаты, призывавшие хорошо учиться, участвовать в самодеятельности и быть честными октябрятами и пионерами. Из их классного кабинета убрали всё, что напоминало о делах звездочек, и Анна Николаевна больше ничего не говорила про то, что им нужно проводить слёт звеньевых.

Она вообще ни разу не упомянула о том, что они октябрята. Раньше она тоже говорила об этом нечасто, но сейчас вообще перестала произносить это слово.

Некоторые дети приходили в школу в обычной одежде, и их не ругали – этому Ассоль не удивлялось, то же самое было весной, когда стало припекать солнышко, и детям разрешили не носить жаркую шерстяную форму. Некоторых родители отправляли детей в школу, как и прежде, в отглаженной школьной форме, с приколотыми на лацкан звездочками – их тоже никто не ругал. Гуля носила форму, Ассоль приходила в класс в обычной одежде. Тех, кто носил форму, было меньше, но дети не придавали этому значения. Они вообще не придавали значения происходящим во внешнем мире изменениям – родители старались оберегать их от этого.

Но вскоре даже Ассоль, постоянно пребывающая в своем детском мире, смогла понять, что в мире взрослых происходят фундаментальные изменения, которые затронут всех, и детей тоже. Это случилось в тот день, когда у них отобрали звездочки.

Все произошло так быстро, что сначала дети просто ничего не успели понять. На большой перемене, вместо того, чтобы, как обычно, вести их в столовую, им велели выйти в коридор и выстроиться у стенки. Сюда же вывели второй "Б" и второй "В", все три третьих класса, все три четвертых класса. Получилось два ряда недоумевающих детей, которые глядели друг на друга недоумевающими глазами и шепотом переговаривались.

Потом вышел какой-то незнакомый дядька, расстелил на полу большую тряпку (видимо, бывшую когда-то шторой или скатертью) и велел всем снимать значки и бросать их в центр этой тряпки.

Звездочку, которую дети боялись случайно поцарапать о край парты или запачкать чернилами, случайно задев её шариковой ручкой – за это их ругала учительница.

Звездочку, которую по выходным полагалось чистить зубным порошком, а по будням – натирать кончиком носового платка, чтобы рожица кудрявого мальчика на значке блестела, а красные концы звезды сияли, как у звезды на новогодней елке или на Спасской башне Кремля.

Звездочку, которую учили беречь, которой велели гордиться, которую нельзя было забывать дома или носить в кармане неприколотой, звездочку, которую каждому из ребят торжественно прикололи на грудь, как маленький орден, всего-то год назад, звездочку, которую каждый из них считал своим личным достижением – эту звездочку теперь нужно было снять и выбросить, как ненужную вещь, как мусор.

Малыши не понимали, что происходит. Они краснели, бледнели, замирали от волнения и страха. У тех, кто мешкал, долго возился с тугой застежкой и долго не мог выпустить значок из рук, дядька нетерпеливо вырывал звездочку прямо из мокрых ладошек.

Мальчики ещё держались, смотрели исподлобья, кривили рот и хлюпали носом, а девочки все хныкали, тёрли кулачками глаза или открыто ревели от огорчения и страха.

Ассоль не плакала, он стояла, замерев на месте, как истукан. Когда же к девочке, стоящей рядом, подошли, и она начала трясущимися пальчиками отстегивать значок, Ассоль как будто очнулась и бросилась к ней.
- Нельзя, нельзя звездочку отдавать, - кричала она, - Не забирайте! Нельзя её забирать!

Упрямицу попытались отодвинуть, но она уперлась каблуками в пол, вцепилась девочке в фартук и не отпускала. У неё началась такая сильная истерика, что ее рев услышали все четыре этажа школы, и чуть ли не половина школы сбежалась посмотреть, что там происходит.

Ассоль никого не замечала, она самозабвенно рыдала, уткнувшись сначала в плечо онемевшей одноклассницы, затем в колени доброй Анны Николаевны, которая пыталась её утешить, как могла. Её увели подальше ото всех, посадили плакать в кабинете медсестры, которая налила ей в кружку воды и накапала туда какой-то плохо пахнущей жидкости. Ассоль выпила воду, звонко клацая зубами о край кружки, но плакать не перестала, и Анну Николаевну от себя так и не отпустила.

Кто-то сказал, что нужно позвонить её родителям – и видимо, им позвонили, потому что вскоре папа и мама стояли около неё. Увидев маму, девочка тут же отпустила учительницу и принялась обнимать мамины колени.
- Мы пойдем домой, - решительно сказала мама, - нечего ей тут сидеть. Ассолечка, ты хочешь домой?
Девочка, перестав всхлипывать, несмело кивнула.
- Директор просила вас зайти к ней, - осторожно напомнила Анна Николаевна. Мама бросила на неё негодующий взгляд и уже готова была выложить всё, что она думает о школе и учителях, доведших её ребенка до нервного срыва, но папа поспешил предотвратить конфликт:
- Я схожу к директору.
- Только ты ей скажи...
- Я знаю, что сказать.
- Ради бога, не скандаль там. Будь вежливым, а то нас же и обвинят. - Ольга сочувственно погладила Ассоль по голове, та простодушно прижалась к маме, обняв её обеими руками.
- Мы не будем заходить, посидим рядом...

...Ассоль, вполне уже успокоившаяся, мирно шмыгала носом, привалившись к теплому маминому плечу. Они сидели на лавочке возле кабинета директора. Ассоль держала маму за рукав и все время боялась, что она куда-нибудь исчезнет.
- Мам, я хочу домой, - время от времени повторяла она, - мы ведь пойдем домой, да? Я сейчас хочу...
- Скоро пойдем, - успокаивала ее мама, поглаживая по голове, - скоро. Папа вернется, и мы пойдем.
Когда дочка задремала, мама отошла в сторонку и тоже заплакала, вытирая кулачком слезы и размазывая тушь. Бедная моя девочка...

Папа в это время спорил с директором.
- Вы поймите, - говорил папа, - тут и взрослому тяжело привыкнуть, где уж ребенку. Вы их учили одному, а теперь оказывается, что правильно другое. Чему им теперь верить? Тем более, когда вы так – силой отбираете то, что они привыкли ценить, заставляете их всё это растоптать. Как они после этого должны к вам относиться? Как вы заставите снова верить в то, что нужно следовать тому, что вы говорите, и любить то, на что вы укажете?

Директор отвечала что-то с давно выработанной интонацией казенной вежливости, которую усвоила, много лет подряд общаясь с родителями-скандалистами. Она говорила ещё тише, чем папа, и Ассоль почти ничего не могла разобрать, слышно было только: "Поймите, мы же не можем не следовать..." и "мы обязаны поддержать...", но за кем надо следовать и что поддерживать – Ассоль не могла расслышать. Только когда папа, не сдержавшись, в ответ на все её увещевания вскрикнул:
- Как вы не понимаете, это же для них как крушение мира! - она тоже повысила голос, отточенный многими годами преподавания, и тоже почти что закричала:
- А для нас – не крушение? Они-то еще не понимают, а нам-то каково? Мы всю жизнь, считай, прожили, и теперь вот – это!
Потом она помедлила и произнесла совсем с другой интонацией – в её голосе появились жалобные и просящие нотки:
- Вы же журналист, вот и напишите об этом. Пусть все узнают. Пусть они поймут, что творят!

Ассоль, слушавшая у приоткрытой двери, запомнила эти слова, и почему-то они послужили ей слабым утешением. Папа ведь и правда работает в газете, он сможет обо всём написать, и люди перестанут так делать. Перестанут отнимать у октябрят звездочки. Так она думала ещё долго время, и была уверена, что папино слово сможет всё изменить. Наивная детская вера!

Папа давно не был ребенком, он понимал, что чудес не бывает. Поэтому он не очень долго задерживался у директрисы.
Ведь, если подумать, что он еще мог ей сказать? И что она могла ему ответить?
Он был по-своему прав. И она была по-своему ни в чем не виновата.

Никто тут не был виноват. Вокруг были только одни пострадавшие.

Баллы

Баллы за невыполненное домашнее задание - 500 баллов.

Наказание: "Сил моих больше нет!" Довести родителя до слез (через опцию "Разозлить" – "Оскорбить", "Насмехаться").
Наказание выполнено. Баллы за выполненное наказание - 100 баллов.
Всего 600 баллов.