саундтрек
На линии огня
Пустые города,
В которых никогда
Ты раньше не бывала
Холодная война
И время, как вода,
Он не сошёл с ума,
Ты ничего не знала
(с)
Госпиталь находится в здании бывшего колледжа Св. Беллы для трудновоспитуемых и малоимущих подростков. В округе Лихт раньше была больница, но после ряда взрывов здесь не так много осталось помещений с четырьмя стенами и крышей.
Мрачное унылое здание не реставрировалось со времен первых тотенбуржских сражений, и способно вогнать в тоску любого случайного наблюдателя, что никогда не сталкивался с войной близко. Однако, Юльхен, едва она успевает переступить порог, охватывает сумасшедший трепет перед этим местом. Она вспоминает ласковые руки дедушки, поправляющее ей одеяло во сне, и представляет, как его руки касались вот этих самых стен с мелкими трещинками и облупившейся краской.
Он был здесь, и она теперь тоже здесь. Прикасаясь к пыльной штукатурке, Юльхен будто прикасается к вечности – как будто те, что жили до неё, стоят сейчас рядом, держат её за руку, словно она впитывает в себя всю их мудрость и жизненную силу, и, лотарио, ей так совсем нечего бояться.
- Сколько тебя ещё ждать? – голос Ханны, старшей медсестры, выдёргивает её из этого волшебного состояния, и Юльхен, словно обжегшись, отдергивает руку.
- Это Тотенбург, детка, - ухмылялся Кай, подавая ей руку, чтобы она могла выйти из поезда, - здесь с нами никто церемониться не будет.
Первое время Юльхен думает, что ей было бы легче, будь он рядом. Но Кай, в отличие от неё, имеет образование и кое-какой опыт – было бы расточительством оставить его гнить здесь, в глуши. Юльхен понимает это, но, расставаясь с ним, никак не может отогнать мысль, что теперь она пропала.
О нет, у нее никогда не было проблем с тем, чтобы влиться в новый коллектив - но здесь, уже после первого дня она теряется. Ей часто кажется поначалу, что у неё помутился рассудок. Ещё вчера очередной несчастный обыгрывал в кости соседа по койке, отпускал пошлые шуточки и всё норовил шлёпнуть её пониже спины, а сегодня он уже не помнит, как её зовут.
- Покойник, - ставит диагноз Ханна. Юльхен чувствует, как по спине пробегают мурашки – от того, каким будничным тоном она это говорит, - наконец-то койка освободится.
Уже через пару дней Юльхен тоже может ставить диагнозы, лишь коротко взглянув – но теперь ей уже не хочется на них смотреть. Не то чтобы очень хотелось раньше, но теперь это и вовсе становится для нее сверхзадачей. Не так сложно наблюдать, как очередной солдат умирает, как сложно дать ему понять, что умирает именно он.
Юльхен ловит себя на том, что старается плотнее занавешивать окна, чтобы не так хорошо были видны их лица.
Еще через несколько дней она понимает, что привыкла. Не так, как привыкла Ханна – не окаменела, не заморозилась внутри, наоборот, накалила всё внутри до предела, чтобы просто не было сил бездействовать. Юльхен живёт госпиталем, и в какой-то момент даже ловит себя на мысли, что ей нравится так жить. Здесь она слишком занята для того, чтобы допускать в голову лишние мысли.
- Ему ногу оттяпало, - шепчет старик Дональд во время перевязки, - я не сразу заметил. Он же по-нашему ни слова, всё мычит на своём варварском и мычит.
Он, едва закончив фразу, заходится в кашле, и Юльхен только сейчас позволяет себе утереть капли крови с его подбородка, уложить его обратно на подушку и показать жестом, мол, лучше молчи.
Спустя каких-то две недели её уже тошнит от фронтовых историй про оторванные конечности, но она давит в себе порыв попросить Дональда заткнуться. Совсем недавно, слушая миссис Драу, что читала лекцию на вводном курсе для военных медсестер, Юльхен закатывала глаза. Что за чушь она несла о важности моральной поддержки для раненых? Разве могла иметь значение эта ерунда в условиях тотальной нехватки помещений, медикаментов и персонала? Однако, всего два дня назад она, за неимением более квалифицированных медсестер, лично ассистировала хирургу во время операции Дональда – тому прострелили лёгкое, и он два километра добирался до госпиталя почти ползком – и теперь она что угодно готова слушать, если это может ему как-то помочь.
Пройдя семь кругов ада, Юльхен вдруг замечает, что теперь госпиталь значит для нее вовсе не неловкость, как вначале, и не усталость, как немного погодя – а, как ни удивительно, скуку.
О, она очень старается занять всё своё время – работает, не покладая рук, вызывается на суточные дежурства, собирает травы в лесочке у госпиталя – но чудовищная загруженность тела больше не способна заглушать боль в сердце.
Раз в несколько дней Юльхен позволяют ходить на почту – там, у сторожа, единственного в округе, есть телефон. Она звонит домой, и пару минут с трепетом слушает лепетание дочери – та не научилась ещё говорить так, чтобы быть понятной кому-то, кроме себя самой, но Юльхен достаточно и этого. Возвращаясь обратно, она силится сохранить внутри это трепетное чувство и говорит себе, что оно стоило того, Симус стоил того, весь тот ужас, который ей пришлось пережить, стоил того, что у неё теперь есть дочь.
- Ух, злая какая, - одобрительно ухмыляется Ханна, наблюдая Юльхен за работой, - знаю, видела уже таких. Тебя бы к рыжим запустить – глядишь, голыми руками бы всех передушила. Небось, муж на фронте погиб?
Юльхен согласно кивает, мол, да, муж, да, погиб, и ей становится легче теперь – будто она имеет право на свою злость. И совсем неважно, что Симус и не думал никогда на ней жениться, да и она не знает, жив ли он сейчас.
Юльхен хочется думать, что да.
В короткие часы отдыха, когда не удается заснуть от усталого гудения всего тела, она предается позорным мечтам о том, что однажды его, Симуса, доставят в госпиталь точно так же, как и всех прочих солдат – израненного, измождённого, без сознания. Ханна предложит закопать его под соснами, ещё живого, как собаку, и Юльхен сыграет милосердие, и возьмётся выходить его.
И, спустя пару дней, когда он откроет глаза, она ни словом, ни жестом не выдаст себя. Будет холодна с ним, но как всегда заботлива. И он, терзаемый чувством вины и благодарности, спросит однажды о своём ребёнке. Ну, родился ли, жив ли, как назвали. Возможно, даже попросит фотокарточку.
Юльхен не знает, что ответила бы ему – на этом месте она, как правило, засыпает.
Однажды её мечта почти сбывается. Раненого и не приходящего в сознание, его приносят в госпиталь – вот только волосы его совсем чёрные и кожа темнее на пару тонов. Да и вовсе он не похож на Симуса Освальда ни единой черточкой. Однако, его приносит Дэвид Фарбер – Юльхен знает его, и это неожиданно меняет всё.
Дэвид - не местный, поговаривали, присланный федералами – разговорчивый, но не нахальный, как большинство доставляемых сюда парней, а потому нравится ей. Две недели назад здесь лежал один его друг с пулевым ранением в ногу, и Дэвид обещал Юльхен принести какой-нибудь подарок в благодарность за заботу о нём.
- Вообще-то, я хотел купить тебе щенка, - он усмехается и скидывает руку неизвестного со своего плеча, - но я нашёл его на границе, без всяких опознавательных знаков, и решил, что тебе понравится. Ты ведь любишь убогих выхаживать.
- Мы едва справляемся, - ворчит Ханна, завидев его на пороге, - мы вообще его не знаем, может он на рыжих работает?
Но Юльхен не слушает её, и молча помогает Дэвиду разместить парня на койке. И несмотря на очевидное его несходство с тем, кто занимает так неоправданно много места в её мыслях, у неё вдруг возникает к нему чувство, которое может возникнуть только у женщины – абсолютно всеобъемлющая нежность и желание во что бы то ни стало сохранить жизнь.
- Нельзя привязываться к пациентам, - вздыхает Ханна, глядя, как Юльхен трепетно – иначе и не скажешь – перевязывает ему лодыжку, - эмоциональная связь только мешает тебе оказывать помощь! Потом над каждым слёзы лить будешь!
Юльхен отмахивается. Долго бы она протянула здесь, будь ей на них плевать? Тряслась бы так над каждым, промывала бы им, полусонная, раны, слушала бы их едва понятный бред, гладила бы, успокаивая, по спутанным волосам? Да она бы и палец о палец не ударила. Она бы халтурила по-чёрному – что-что, а это она умеет – и топила бы собственное горе в остатках спиртового раствора. Да эта самая пресловутая «эмоциональная связь» - единственное, что помогает ей, лотарио возьми, выжить. Забыть о себе, полностью сместить фокус внимания на кого-то другого – то, чего ей так хотелось, и чего она, как ни старалась, не могла получить дома.
И когда неизвестный, наконец, открывает глаза, это чувство доходит до своего пика, взрывается внутри как фейерверки в Торвилле на Праздник Весны. Она заботливо откидывает пряди с его лба, и смотрит так, будто он ей сын или брат, никак не меньше. Он шумно выдыхает ртом воздух, силясь что-то сказать, и Юльхен хмурится.
- Что, жарко? Болит что-то? Воды принести?
Тот снисходительно усмехается и вдруг ловит её руку у своего лба, прижимает к виску – крепко, сильно, как для раненого – и, едва слышно, одними губами шепчет:
- Ты очень красивая.
****
Он полковник.
Юльхен думает, что он слишком молод для полковника, и это её раздражает. Как будто он получил звание незаслуженно. Как будто ему в жизни перепало больше, чем ей. Хотя за всё время его пребывания в госпитале она так и не решается спросить, сколько ему лет. Она вообще не решается задавать ему вопросы, как будто язык отсыхает сразу же, стоит ей только подумать об этом.
Он мог бы и сам рассказать ей что-нибудь – все ведь рассказывают, Юльхен привыкла, что они все обязательно изливают ей душу, стоит только намекнуть, что она не против слушать. Но этот если и открывает рот, то только чтобы спросить что-то о ней, будто специально избегая говорить о себе самом. Юльхен старается делать вид, что ей вовсе не любопытно, но у него в голове словно встроен датчик, напрямую подключённый к её мыслям, и это раздражает её даже больше, чем его «незаслуженное» звание.
В результате забота о нём почти целиком ложится на плечи Ханны. Та ворчит, но Юльхен скорее руку себе откусит по локоть, чем добровольно согласиться испытать то чувство жуткой неловкости, окутывающей её каждый раз, когда она оказывается в непосредственной близости от него.
- «Береги себя, с любовью, Исси» - декламирует он, стоит ей переступить порог палаты. Юльхен холодеет, когда видит у него в руках подаренный Исенарой браслет, - кто такой Исси? Твой любовник?
- Кто тебе позволил это трогать? – Юльхен рывком вырывает браслет из его рук, тот не сопротивляется, смеется, довольно откидывает голову назад на подушку.
- У меня есть замок в Блуотер, - говорит вдруг он. Юльхен отмечает, что даже в таком положении, когда он смотрит на неё снизу вверх, он выглядит так, словно смотрит сверху вниз. Это её напрягает, - я тебя приглашаю. Можем вместе поужинать, уверен, тебе понравится.
- Я работаю, - отвечает Юльхен после некоторой паузы. Она хочет сказать, что её даже сам факт таких предложений возмущает, но у неё не получается. Полковник говорит так естественно, словно ничего здесь такого нет, и она просто обязана согласиться. Поэтому ей приходится сделать над собой усилие, чтобы не начать перед ним извиняться за свой отказ.
- Ну, ты ведь когда-то закончишь работать? – вздыхает тот, - поедем, когда у тебя будет свободное время.
- В своё свободное время я хожу на почту, чтобы позвонить мужу и дочери, - говорит Юльхен и отводит глаза. Главное не смотреть на него, тогда он ничего не поймёт – только не смотреть на него, и тогда всё будет в порядке.
- Ты не замужем, - полковник улыбается уголком губ.
Юльхен чувствует, как кровь приливает к щекам. Она не знает, что сказать – что-то, наверное, стоит, но ей не хочется с ним говорить больше. Что-то похожее она чувствовала в школе, когда её ловили на списывании – но сейчас всё ощущается в миллион раз хуже.
- И ты зря пытаешься напугать меня ребёнком, - продолжает он, - это у вас одиноких матерей особенно не жалуют. В Тотенбурге, например, женщина, доказавшая способность к деторождению, считается завидной невестой. Так что я вовсе не против того, что у тебя есть дочь. Но я бы ещё хотел мальчика.
Юльхен возмущённо выдыхает. Да что он возомнил о себе? Лотарио, он только что простил ей то, что у неё есть дочь. Великодушно и благородно.
- Ты вообще в себе? – она пытается придать голосу грозности, но из горла вырывается только едва слышное шипение.
Юльхен направляется к выходу, стараясь не ускорять шаг, но ей так хочется поскорее оказаться подальше от него, что походка получается прыгающей, как у маленькой девочки.
У самой двери она вдруг останавливается, и всё же оборачивается назад. Полковник тут же ловит её взгляд, словно знал, что она обернется.
- Я не хотел тебя обидеть, - говорит он, глядя ей в глаза.
Он выглядит виноватым, и Юльхен становится легче – значит, он тоже может чувствовать себя виноватым, он тоже такой же человек, как и она, значит, всё в порядке.
- Откуда ты знаешь юнилинг*? – спрашивает она, вновь застёгивая браслет на запястье.
Вообще-то, ей совершенно не это хочется спросить. Ввиду неловкого положения, в которое он попал, Юльхен чувствует себя вправе спросить что-то – но вопрос слетает с её губ быстрее, чем она успевает это осознать.
- Это мой родной язык, - просто отвечает полковник. Он выглядит так, будто готов продолжать беседу, и это, пожалуй, неплохая возможность, наконец, утолить своё любопытство. Но Юльхен не решается продолжить разговор и просто выходит за дверь.
****
Она, наверное, может разузнать всё о нём у Ханны. Та даже ничего не заподозрит, если Юльхен задаст ей несколько вопросов. Но её почему-то охватывает панический ужас перед необходимостью говорить о нём с кем-то. И она молчит.
Ханна и сама могла бы сболтнуть что-то, но она слишком занята, да и полковник, по очевидным причинам, не входит в число её любимых пациентов. Поэтому Юльхен остаётся совсем одна со своим любопытством.
Она иногда справляется у полковника о самочувствии. Это всё, что она может себе позволить. Юльхен уже, пожалуй, жалеет, что не поговорила с ним в тот раз, когда он дал понять, что мог бы поговорить. Потому что сейчас он, будто специально, не дает ей ни единого повода заговорить с ним так, чтобы не выглядеть подозрительно.
Полковник отвечает односложно на её вопросы и больше не спрашивает ничего о ней самой. Юльхен подозревает, из-за плохого самочувствия, но ей упорно кажется, что он делает это, только чтобы позлить её.
Раньше полковник делал ей комплименты и спрашивал что-нибудь безобидное, например, какое у неё сегодня настроение или какие ей нравятся цветы. И тогда Юльхен всегда смущалась и уходила от ответа, и сейчас злится на себя из-за этого. Ведь так просто было вернуть ему один из этих вопросов, перевести тему на него самого, да каждая из этих фраз была будто приглашением к разговору – а она так бездарно закопала все эти шансы в землю.
Ей, может, удалось бы игнорировать его, пока он не уберётся к лотарио отсюда – а потом, со временем, он сам бы стёрся из её памяти. Юльхен кажется, это ещё возможно – он пока не успел закрепиться в ней достаточно сильно.
Но в один пятничный вечер, когда эта мысль почти приживается в её голове, Ханна нарушает её планы. В тот вечер им доставляют новеньких, и у неё совсем нет на полковника времени – поэтому Юльхен ничего не остаётся, кроме как заняться им самой.
В обычный день она легко придумала бы себе другую работу, чтобы предоставить его Ханне – но сейчас та слишком занята, а если Юльхен прямо предложит взять на себя сколько угодно других раненных в обмен на полковника, Ханна что-то заподозрит.
Несколько секунд Юльхен раздумывает, стоит ли сказать ей прямо, что она не хочет заниматься именно им, но, в конце концов, решает, что овчинка не стоит выделки. И, напустив на себя равнодушие, направляется к нему.
Она даже не смотрит на него. Будто он совсем не стоит того, чтобы на него смотреть. У неё ведь сотни таких здесь, не так ли?
Полковник покорно позволяет усадить себя на койку и едва слышно шипит, когда она осторожно снимает бинты. Юльхен улыбается. Ты ведь тоже не железный, да, господин-я-скорее-сдохну-чем-издам-хоть-один-звук?
Обрабатывая рану, она думает, до чего ужасно, наверное, быть мужчиной. Ей можно плакать, если поранит пальчик во время нарезки лука для салата – мужчина же и будучи искромсанным вдоль и поперёк не смеет и пикнуть.
- Ты был в плену? – спрашивает она, заметив характерные ожоги на его спине– дергийцы, как правило, любят во время допросов тушить о пленников сигареты.
- Тебе интересно, каким образом я остался жив? – тот слегка оборачивается, чтобы посмотреть на неё, и Юльхен тут же жалеет, что спросила, - я ничего не рассказал, если ты это имеешь в виду.
Юльхен имеет в виду не это, но не пытается его разубедить.
- У рыжих случился приступ благородства, и они тебя отпустили? – ей, может, и не хочется язвить, но задетое самолюбие не позволяет ей просто заткнуться.
- Меня допрашивали несколько дней, потом им надоело, и им было приказано меня убить. Как видишь, они недостаточно хорошо старались.
Юльхен прикусывает губу, удерживая себя от дальнейших расспросов, но тот видит, что ей интересно, и продолжает:
- Им нужно было расстрелять меня, - говорит он, - так сделал бы любой человек, у которого в голове ещё остались мозги. Но им показалось, что дать мне умереть быстро – нечестно, поэтому лучше забить меня насмерть и бросить где-то в лесу. Чувствуешь глубину мысли? Они даже пульс не догадались проверить. Неудивительно, что они проиграли войну.
- Ещё не проиграли, - возражает Юльхен.
Она совсем не об этом сейчас думает, но она понятия не имеет, как выразить то, что сейчас чувствует, и надо ли ему вообще что-то знать об этом – поэтому говорит первое, что приходит в голову.
- Проиграли, - снова говорит полковник, - просто они ещё этого не поняли. Ты ведь видишь, как медленно до них доходит.
Юльхен помогает ему лечь обратно и собирается уже уйти, как тот вдруг хватает её за руку:
- Можешь сделать кое-что для меня?
Юльхен хочется сказать, что ему не стоит быть таким бесцеремонным, когда он просит об услуге, но после всего услышанного она не смеет и слова сказать ему поперёк и просто кивает.
Полковник протягивает ей желтоватый конверт и вкладывает в её руку, будто она может выронить его, если он не поможет ей сжать пальцы.
- Отправь его, пожалуйста, когда пойдёшь на почту в следующий раз. Это для моего дворецкого. Я давно не появлялся дома, и не хочу, чтобы он подумал, будто я умер, и он может оставить работу.
Юльхен снова кивает и торопится за дверь, чтобы он не видел, с какой жадностью она впивается взглядом в аккуратные строчки на конверте:
Блуотер, поместье Морриган, господину Честеру Уолтеру от господина Керана фон Вальде
****
Юльхен в этот же вечер звонит Исенаре, и, на этот раз, нисколько не таясь, спрашивает, есть ли у той родственник-военный по имени Керан.
Исенара знает свою родословную наизусть едва ли не до десятого колена, однако, о неком полковнике Керане слышит впервые, и Юльхен едва сдерживает разочарованный вздох.
Ещё какой-то час назад ей казалось, что она выиграла в лотерею, а теперь оказывается, она знает о нём немногим больше, чем раньше. Всего какие-то жалкие пять букв имени вдобавок к двум уже известным фактам: он полковник и он абсолютно невыносимая сволочь.
И, вернувшись в госпиталь, Юльхен вновь принимается игнорировать его. Как будто он обманул её. Дал надежду, а потом так подло отнял. Она не взглянула на него ни разу до самой выписки, но была уверена, что его лицо сохраняет то надменное выражение, которое так замечательно ему удаётся. Ах, ты не замужем, ах, у тебя есть дочь, ах, почему бы тебе не отправиться в задницу, господин-я-знаю-все-на-свете?
- Я за тобой как-нибудь заеду, - обещает он ей, ковыляя к выходу, - я должен тебе ужин.
Да я скорее с лотарио поужинаю, чем с тобой, думает Юльхен, но ничего не говорит, только натянуто улыбается. Как, ну вот как ему удаётся сохранять столько напыщенности и пафоса в голосе, когда он едва стоит на ногах?!
Без тебя даже лучше, убеждает себя она, когда за полковником закрывается дверь.
****
Утром в четверг умирает Дональд.
Юльхен до последнего не соглашается его отпустить, даже когда он сам смиряется с неизбежным – что удивительно, учитывая, как он прежде цеплялся за жизнь.
Она держит его за руку до самого его последнего вдоха, и когда его глаза окончательно стекленеют, ей до последнего не хочется разжимать пальцы. Как будто он ещё жив, и умрёт только, если она отпустит его руку.
- А я ведь говорила, - слышит Юльхен голос Ханны за спиной, и думает, что убила бы её, будь у неё немного больше сил.
Не дождавшись внятной реакции, Ханна вдруг смягчается.
- Возьми выходной. Имеешь право, и так пашешь за троих.
Юльхен не хочет выходной. Юльхен хочет отвлечься, что совершенно невозможно здесь без работы. Однако спорить у неё также нет сил, поэтому она молча поднимается и выходит во двор.
Лесок – Юльхен называла его именно так, хотя он однозначно не тянул на лес в полном смысле этого слова – стал её любимым местом с самого первого дня. В Тотенбурге немного таких местечек осталось – дергийцы вырубали их с поразительной жадностью. Поэтому, прислонившись к какому-нибудь деревцу и закрыв глаза, Юльхен вполне могла бы представить, что она дома.
Несколько секунд она оглядывается в поисках хоть чего-нибудь, на чём можно было бы сидеть, и, так и не найдя, просто опирается спиной на чуть покатый ствол осины. И вот только сейчас, впервые за день позволив телу расслабиться, Юльхен чувствует, насколько устала.
Она умеет работать на автопилоте. Ну, отпускать тело и разрешать ему самостоятельно выполнять уже известные ему поручения, не задействуя при этом голову. Эмоции, правда, она отключать ещё не научилась. Пожалуй, даже сознательно. Юльхен не хочет быть как Ханна, с ледышкой вместо сердца – она не знает, зачем нужно жить, если не можешь чувствовать.
Но за эту возможность, за это право иметь чувства она дорого платит. Живое доказательство сейчас как раз находится у неё дома, вероятно, засыпает под песни Исенары или пачкает кашей дорогие платья от Люка и Ирмы.
Наверное, лучше всего сейчас вернуться в помещение и немного поспать – неизвестно, сколько времени ей будет отдано на сон в ближайшее время, а в госпитале ей нужно провести ещё месяц. Месяц – и она поедет домой.
Раньше эта мысль согрела бы её, но сейчас она не чувствует радости. Вряд ли дома будет намного лучше.
Юльхен стоит ещё пару минут, вдыхая свежий воздух и уговаривая себя оторваться от дерева и пойти, наконец – как вдруг слышит шум. Не привычный рёв мотора, как ни странно, а цокот копыт. Она даже приоткрывает глаза – может, какие-нибудь туристы развлекаются? Неужели у кого-то хватило беспечности отдыхать в Тотенбурге?
Юльхен поворачивает голову и видит повозку с двумя лошадьми, прямо у леска. Она видела такие раньше – в раннем детстве, в Портленде, когда мама брала её с собой в город на прогулку.
Дверь открывается – и Юльхен кажется, она понимает, кто выйдет оттуда, ещё до того, как видит его. Крохотный шарик счастья лопается у неё внутри, когда полковник ступает на землю и направляется к ней.
Только не улыбайся, говорит она себе, не улыбайся, или он всё поймёт.
- Тоже рад тебя видеть, - тот дарит ей приветственный кивок, и Юльхен чувствует, как едва появившаяся радость сменяется закипающей злостью.
- Что ты здесь забыл? – она говорит тихо, будто бы устало, будто бы он уже достал своими внезапными визитами, - это госпиталь, а не ипподром. Или тебе выдать таблеток от самомнения?
- Я приглашаю тебя на ужин, - он пропускает её подколку мимо ушей, даже не потрудившись стереть надменную улыбку с лица, - садись, Честер ждёт нас. Сегодня будут омары.
- Мне не до твоих глупостей, я на работе, - Юльхен на всякий случай цепляется за кору дерева – как будто это может ей помочь.
- Я вижу. Так много работаешь, что и прогуляться некогда, - усмехается полковник, - поехали. Это ненадолго.
Юльхен чувствует себя уязвлённой, но, несмотря на это – а может, и благодаря этому? – пожимает плечами и идёт за ним.
Полковнику хватает такта не добивать её фразами вроде «вот так бы сразу» или «стоило ли так ломаться», и она ему за это благодарна.
Он сказал ненадолго, думает она, забираясь в повозку. Он не сказал завтра утром, но, лотарио, ей ведь больше не двенадцать лет, и она знает, что никто не повезёт её сегодня обратно в округ.
Он просто хочет снять её, в этом всё дело. Разве не было понятно с самого начала? Она ему приглянулась, и он захотел провести с ней вечерок. Наверное, пока служил, и не видел женщин особо – чему же тут удивляться?
Юльхен старается думать, что она сама так решила. Не он её выбрал, а она его – в конце концов, ей ничего не мешает. Разумеется, маминым подругам из Клуба Садоводов она не стала бы об этом рассказывать, но ни один здравомыслящий человек не стал бы её осуждать.
Юльхен ловит себя на мысли, что точно такими же доводами она успокаивала себя, когда впервые решила провести ночь с Симусом. О, нет, это не он этого хотел – это она этого хотела, она ведь уже взрослая и сама может решать, как далеко должны зайти отношения. Лотарио, вот почему её всегда тянет к мужчинам, рядом с которыми её уверенность лопается, как мыльный пузырь?
Юльхен дремлет, когда они проезжают границу, и просыпается только полчаса спустя, когда полковник легонько трясёт её за плечо.
- Приехали, - говорит он и первым ступает на землю, чтобы открыть для неё дверь, - добро пожаловать в поместье Морриган.
Юльхен ёжится от холода и растеряно осматривается. Нет, полковник не соврал – это действительно был замок, и действительно был Блуотер. Вот только она представляла себе Блуотер из рекламных проспектов и замок из фильмов про принцесс, а вовсе не это.
Юльхен переводит взгляд на полковника, что аж светится гордостью, и думает, что сейчас он больше похож на опытного маньяка-убийцу, чем на коварного соблазнителя. Во всяком случае, если бы ей пришлось расследовать дело об убийстве, ей бы и в голову не пришло искать тело здесь. Действительно, просто идеально подходящее место.
- Неплохо, да? – он поворачивается к ней, - до ближайших соседей километра два, так что никто не мешает. Ну и атмосфера здесь, прямо как в старых фильмах.
Только кладбища рядом не хватает, думает Юльхен. А ещё, наверное, там должен быть подвал. Где спрятаны трупы его бывших любовниц.
Дворецкий открывает перед ними дверь и улыбается приклеенной улыбкой.
- Накрывай на стол, Честер, - кивает ему полковник.
Юльхен чувствует себя неуютно, и это чувство только усиливается, когда она переступает порог. Здесь – как в музее. Безусловно, красиво, но лучше ничего не трогать руками, да и она как-то нелепо смотрится среди всего этого великолепия в старом платье.
- Сказал же ему поторопиться. Гадёныш, - бросает полковник, опускаясь на стул, - садись, чего стоишь.
- Как грубо, - Юльхен кривит губы и садится напротив.
Полковник смеётся. У него красивый смех, благородный. Весьма вписывается в «музейную» обстановку поместья.
- Ты просто пока плохо его знаешь, - говорит он.
Юльхен отмечает это «пока», но тут же одёргивает себя. Он не дурак ведь, полковник. Просто умело создаёт иллюзию, что это всё не на один раз. Да, господин-я-не-против-твоих-детей-но-хочу-ещё-мальчика?
Честер ставит перед ней тарелку с омарами и Юльхен, расслабившись было, напрягается снова. Он это специально, думает она. Окружил её тем, что нравится ему самому, чтобы получить то, что хочет он. Почему ему не пришло в голову подумать, чего хочет она?
- Ты разве не служишь больше? – спрашивает Юльхен прежде, чем успевает передумать. Хоть что-то же она может от него получить. Хоть что-то.
- Я в отпуске, - говорит полковник, отрезая кусок. Юльхен отмечает, какой именно нож он берёт, и старается делать всё точно так же, - вообще-то я не обязан служить, я не местный. Просто я живу рядом с Тотенбургом уже несколько лет, и мне жаль отдавать каким-то тварям страну, которая мне нравится.
Он говорит об этом так, словно благодаря ему одному Тотенбург ещё держится на плаву. Будто без него всё тотчас же развалится. Юльхен хмурится.
- Откуда ты? – продолжает она. У них ужин, лотарио возьми. Она имеет право узнать, где он родился, прежде чем он узнает, какого цвета на ней бельё.
- Не могу сказать, - спустя секунду отвечает тот, и Юльхен сникает. Ну, разумеется, он не может. Кто она такая, чтобы что-то ей рассказывать? Только дурой себя выставила.
Заметив, как она переменилась в лице, полковник продолжает:
- Я расскажу позже, ладно? – он смотрит ей в глаза, ждёт реакции, - это долгий разговор.
Юльхен кивает и расслабляется. Пусть он даже и врёт – но врёт для того, чтобы она не чувствовала себя таким ничтожеством. А значит, ему не плевать.
- Хочешь, потанцуем? – предлагает полковник и поднимается прежде, чем она успевает ответить.
Вот и следующий пункт программы, думает Юльхен. Разумеется, для долгих разговоров ещё рановато, но для секса они уже достаточно хорошо друг друга знают. Он же тоже мужчина, у них у всех мозги набекрень.
Когда полковник ставит пластинку в проигрыватель, Юльхен едва сдерживает смешок. Ну конечно, он не может просто включить стереосистему, у него тут, наверное, даже телевизора нет. Она бы не удивилась сейчас, даже если бы он пригласил сюда симфонический оркестр.
Он кладёт ей руку на талию, и Юльхен радуется, что он выше – так не нужно смотреть ему в глаза. Она слишком волнуется, чтобы смотреть на него, когда он так близко. Он ведёт уверенно, и руки его не дрожат, как дрожали у Чака на выпускном, когда они танцевали.
По телу пробегают мурашки, когда он прижимает её к себе немного ближе, и Юльхен удовлетворённо отмечает, что её тело вовсе не собирается выказывать сопротивление тому, что сейчас должно случиться. Она до последнего думала, что в последний момент не сможет – и это поставило бы их обоих в очень неловкое положение. Но близость полковника не кажется чем-то посторонним, наоборот, она почти ощущает его как продолжение себя, а значит, всё должно пройти гладко.
Юльхен целует его первая – слишком хочется опередить его, чтобы почувствовать контроль над ситуацией – его губы солёные, как будто он только вылез из моря.
Только не вздумай начать раздевать меня, думает Юльхен. Я не могу вот так сразу, я дам тебе понять, когда пора. Но вместо этого полковник вдруг отстраняется и ловит её взгляд.
- Послушай, - начинает он, и Юльхен тут же кладёт пальцы на его губы, чтобы замолчал.
- Не надо сейчас, - шепчет она. Я знаю, то ты хочешь сказать, думает она. Что я особенная, что ты не просто мной пользуешься, что я могу не делать этого, если не хочу, поэтому знаешь что, иди к лотарио, господин-мне-так-важны-твои-чувства.
Ей кажется, он продолжит говорить ей назло, но тот неожиданно проявляет понимание и кивает.
А потом снова притягивает её к себе, скользит губами по шее, комкает пальцами платье на спине. Юльхен слушает слова песни из проигрывателя, пока пытается нащупать пряжку его ремня.
****
Она открывает глаза, когда ещё совсем темно, и не сразу понимает, где находится. Рука совсем затекла. Юльхен морщится, вытаскивая её из-под подушки.
Полковник ещё спит, шумно выдыхает воздух, кажется, что вот-вот проснётся. Юльхен осторожно отодвигается, чтобы ненароком не разбудить его. Сознание начинает постепенно просыпаться и бить тревогу, но Юльхен не встаёт, медлит. Тело – словно из сахарной ваты, мягкое, сладкое, податливое, совершенно невозможно заставить его хотя бы сесть. Уж слишком хорошо вот так лежать. А ей давно не было хорошо.
Юльхен вспоминает, как боролась с этим состоянием в школе – считала до десяти и вставала ровно на счёт десять. Сейчас она едва заставляет себя пошевелиться, когда доходит до тридцати.
Нет, конечно, она может остаться. Плевать, что Ханна раскричится – сейчас не так уж много работы в госпитале, да и у них там две новеньких. Полковник тоже слишком воспитан, чтобы грубо выставлять её за дверь. Он её, может, даже лично обратно отвезёт.
Юльхен пытается продумать, как станет себя вести, когда он проснётся, но с ужасом понимает, что не может вообразить ни один сценарий, в котором она выглядела бы более-менее достойно.
Вся та замечательная чушь, которой им удалось избежать вчера, может сегодня стать темой для разговора за завтраком. Юльхен думает, что сгорит от стыда, когда он будет говорить, что позвонит, а она – делать вид, что верит.
О нет, можешь не беспокоиться, думает она, шаря руками по полу в поисках одежды. Я избавлю тебя от необходимости быть учтивым.
Юльхен осторожно приоткрывает дверь, чтобы не скрипнула. Туфли она держит в руках – полковник обязательно проснулся бы от стука каблуков. Не удержавшись, она бросает на него последний взгляд – тот спит тихо, только изредка делает шумные вздохи, как человек, который не может принять сложное решение. Может, он даже и не спит вовсе, а просто притворяется, чтобы не нужно было с ней разговаривать.
Юльхен мышью выскальзывает из спальни и направляется к выходу. Поместье огромно, наверное, Честер не один день запоминал, в какой комнате что лежит. Но Юльхен отлично помнит дорогу к выходу. Она умеет двигаться на автопилоте – ну, позволять телу самому выполнять поставленную задачу, не задействуя при этом голову. Эмоции, правда, она отключать ещё не научилась. Сейчас она почти об этом жалеет.
****
Когда рыжие объявляют о капитуляции, Юльхен оказывается единственной, кто этому не рад.
Геральта Рейда, до недавнего времени правителя Дергии, объявляют погибшим, и на престоле его сменяет его сестра Аеринн, т.к. наследников тот не оставил. В госпитале болтают, что Геральт жив, просто дергийцы поняли, что проще сдаться сейчас.
- Я знала, что так будет, - улыбается Ханна, - теперь ни одна дергийская собака на всём континенте не тявкнет.
Юльхен меняет тему, потому что ей неприятно это слушать. Как будто все забыли, чем это закончилось в прошлый раз. Симленд и тогда вытащил Тотенбург из грязи, а потом ещё полвека ему это припоминал. И тогда каждая симлендская собака тявкала на всякого белокожего иностранца, что говорил с тотенбуржским акцентом – будто он был виноват, что на его страну напали.
Что уж говорить о рыжих? Их тут и раньше не особенно-то жаловали, а теперь и вовсе с землёй сравняют. Люку ещё не скоро снова откроют визу, а ей не стоит и мечтать о том, чтобы получить для Рут место в детском саду. Юльхен только остаётся надеяться, что та вырастет достаточно сильной, чтобы научиться давать отпор в школе.
Юльхен напоминает себе о том, что Симус сейчас тоже вряд ли смог бы гордо расхаживать по коридорам Академии, как прежде, но мысль не приносит ожидаемого удовлетворения. Она ведь даже и не думала о нём последние недели. Попади он в госпиталь сейчас, она, пожалуй, легко позволила бы Ханне сделать с ним всё, что той вздумается.
Потому что сейчас, закрывая глаза, она видит не его идеально-жемчужную улыбку, а безмятежное лицо полковника на узорчатой подушке.
О, разумеется, он никоим образом не дал о себе знать с той ночи. Сама, лотарио возьми, учтивость, вежливость и ненавязчивость. Юльхен, конечно, не думала, что могло быть иначе. Она ведь совсем взрослая, и больше не верит в сказки Клуба Садоводов о том, что мужчины обязаны жениться на всякой женщине, с которой переспят.
Юльхен и с Симусом, если честно, не верила. И не была она никогда той дурочкой, которой её все вокруг считают. Но трезвость ума ещё ни одной женщине не помешала на что-то надеяться даже в самых безнадёжных случаях.
Нужно было стащить у него один из золотых подсвечников в отместку, думает Юльхен. Или хоть вина на ковёр пролить. На самое видное место.
- Я знаю, что с тобой не так, - объявляет ей Ханна, очевидно, устав наблюдать её такой поникшей несколько дней подряд, - к такой жизни привыкаешь. Солдаты тоже к войне привыкают, и потом домой не хотят. Они не все говорят, стыдно же не хотеть, когда дома жёны и дети, но я же знаю. У них проходит потом, и у тебя пройдёт.
Юльхен кивает, и старается улыбнуться, чтобы та отстала. Наверное, Букет Левкоев, когда собирался добавить Ханне немного проницательности, случайно перепутал пузырьки и залил её доверху самоуверенностью.
Когда приходит пора покидать госпиталь, Юльхен даже не оборачивается, чтобы в последний раз на него посмотреть. Проведённое здесь время пусть и не смогло выжечь из неё человечность, но уж трепет перед старыми зданиями оно спалило дотла.
- На вокзал? – слышит Юльхен и поднимает глаза.
Перед ней стоит Герберт, местный почтальон – он вызвался подвезти её, так что ей даже не придётся тащить сумку самой.
- Нет, - отвечает она, - мне нужно в Блуотер. Сможешь?
Герберт, присвистнув, забрасывает её вещи в багажник.
- Далеко не смогу.
- Довези до границы, - Юльхен садится рядом и с шумом захлопывает дверцу. Какое-то шальное, пьяное чувство заставляет её даже улыбнуться, - дальше я сама.
****
Нет, конечно, этого делать не стоит. Юльхен понимает это в первую же секунду, как вновь ступает на твёрдую землю. Полковник, разумеется, сильно изумится, когда увидит её на пороге. Будет как маленькой девочке объяснять, что дело не в ней, но им совсем не по пути и он просто по-человечески ей не подходит. Или сделает вид, что не узнаёт её. Или его вовсе не окажется дома, и Честер, нацепив самое учтивое своё выражение лица, сообщит, что господин не ждёт гостей. Тогда она тут же на пороге упадёт и умрёт от сознания своего ничтожества.
Юльхен замечает мужскую фигуру у поместья издалека, и тут же давит в себе порыв убежать и спрятаться куда-нибудь. Наверное, так и стоило бы сделать, а потом, когда полковник скроется из виду, убраться отсюда подальше, пока её ещё кто-нибудь не заметил и не доложил ему потом. И единственное, что Юльхен от этого шага сдерживает, это мысль, что полковник тоже мог её заметить, и её побег в таком случае станет и вовсе позорным.
Юльхен сдерживает шаг, из последних сил стараясь сохранять остатки достоинства – ему же как-то удаётся так ходить? – как вдруг понимает, что фигурка у поместья – вовсе не полковник, а Честер. И в руках у него чемодан.
Юльхен ускоряет шаг, и к тому моменту, когда она может различить его лицо, она уже почти бежит.
- Честер, вы уезжаете? – кричит Юльхен, даже не поравнявшись с ним, - а как же полковник?
Тот выглядит ошарашенным и раздражённым одновременно, ему даже не хватает самообладания приклеить улыбку на лицо, но Юльхен сейчас плевать, какое впечатление она производит.
- Полковника больше нет, - отрезает Честер, собираясь аккуратно обойти её и продолжить путь.
- Как нет? – Юльхен останавливается, и даже не замечает, как гудят ноги от продолжительного бега, - что случилось?
Она хватает его за рукав, тяжело дышит, не сводит взгляда со злого лица. Так ведь не бывает, думает она. Я ведь не сделала ничего настолько плохого, чтобы Мортимер так со мной обошёлся. Я ведь своё уже получила. Он не имеет права так со мной.
- Господин, вероятно, не уведомил вас о том, что вступил в звание генерал-майора, - продолжает Честер, не меняя выражения лица, - как и о том, что теперь ему по некой причине не требуются мои услуги. А теперь не соизволите ли вы отпустить меня, чтобы я мог уйти.
Гадёныш, думает Юльхен. Тоже бы тебя уволила.
Она добегает до двери в считанные секунды и залетает внутрь. И почему ей раньше казалось, что здесь мрачно и неуютно? Это же, лотарио возьми, самое лучшее место на земле.
Руки скользят по перилам, нагреваются от трения, Юльхен даже чувствует боль в ладонях, когда взбирается, наконец, наверх. И, не дав себе отдышаться, врывается зал.
Он стоит у камина, ворошит угольки кочергой. Юльхен теряется, глядя на него, и в первые секунды не может ни слова сказать, просто стоит и тяжело дышит.
Тот поворачивает голову, медленно, как будто знал, что она сейчас войдёт. Юльхен пытается что-то прочесть по его лицу, но у неё не получается.
- Ты как раз вовремя, - произносит он и возвращается к углям, - сегодня будет индейка. Только ради всего святого, переоденься к обеду. Горничных удар хватит, если ты сядешь в таком виде за стол.
- Какая же ты сволочь, Керан, - шепчет Юльхен. Она понимает, что плачет, только когда ощущает на губах солёный привкус.
Тело, очевидно, решает, что выполнило свою задачу, и сползает на пол по двери. Ноги больше не держат – то ли от усталости, то ли от облегчения – но у неё совершенно нет сил подняться. Зато сердце стучит, кажется, где-то в ушах – настолько громко.
Тот, кажется, только сейчас понимает, что происходит, и тут же бросается к ней, приземляется тут же рядом, убирает прилипшие пряди со лба.
- Прости, - говорит он. Голос становится будто на тон ниже, как у простуженного, - нужно было тебя найти. Я знаю, что виноват. Я просто не знал, что ты захочешь.
Он кажется сейчас таким растерянным - он же совсем не понимает, что ему делать, что вообще в таких ситуациях принято делать. Юльхен улыбается сквозь слёзы. Тебе ведь тоже случается иногда что-то чувствовать, да, господин-я-всегда-так-хладнокровен-не-то-что-ты?
- Я тоже ничего не знала, - говорит Юльхен, - но мне же это не помешало.
От камина жарко. Абсолютная глупость топить его летом.
- Я тебе всё расскажу, - он усаживается на пол прямо напротив и прижимает её к себе. Кажется, всё ещё не знает, что сказать, и поэтому старается смотреть куда-то вверх, будто задумавшись, не глядя на неё. А потом начинает говорить. Не так, как он обычно говорит, а то и дело останавливаясь, прерываясь на середине предложения, чтобы переформулировать фразу. Юльхен слушает его голос, опустив голову ему на плечо.
