Prosims: новости, обзоры, дополнения, файлы, коды, объекты, скины и скриншоты The Sims 3 и The Sims 2 — Симы форева ;) - Показать сообщение отдельно

Холодок · 11.04.2016, 05:23

Аста Райхель. Часть первая

Больше всего на свете я мечтала быть обычной и незаметной. Но даже в славящейся своей толерантностью Германии невозможно слиться с толпой, если ты являешься обладательницей яркой цыганской внешности. Моя мать – немецкая цыганка, отец – чистокровный немец, что ни на йоту не упрощало мне жизнь. Еще в раннем детстве я поняла, что люди относятся ко мне с опаской и предубеждением. Когда мы с мамой шли по улице за руку, со всех сторон можно было наткнуться на настороженные взгляды прохожих. Некоторые обходили нас десятой дорогой, другие хватались за сумки, третьи отводили глаза.

– Почему люди так странно на нас смотрят? – однажды спросила я у мамы.
– Потому что мы не похожи на них, Фрейда. Мы синти. Цыгане. Люди боятся всего, что кажется им чужим и непонятным, – ответила она, как всегда затягиваясь горьким сигаретным дымом.

В детстве мама казалась мне очень красивой. Я всегда хотела быть похожей на нее. Я любила закапываться в ее длинные черные волосы и всматриваться в темно-карие глаза, ее смуглая кожа, ее выразительные черты лица – все в ней казалось мне самым прекрасным на свете. Мое любимое воспоминание из детства, когда я сонная сижу на кроватке, и комнату освещает только приглушенный свет ночника, а рядом со мной сидит мама, крепко меня обнимает и поет невероятно красивую чувственную песню на каком-то непонятном мне языке. Слова мне не разобрать, но я хватаюсь за интонации и одергиваю себя каждое мгновение, чтобы не заснуть и дослушать эту чудесную колыбельную до конца, но пение слишком расслабляет меня, и я засыпаю, уже сквозь сон чувствуя, как ее пухлые, теплые губы с любовью касаются моего лба.

"Бойтесь своих желаний, они имеют обыкновение сбываться" – написал небезызвестный русский прозаик, и мне было суждено познать всю горечь этой фразы на себе. Я росла и все больше становилась похожа на мать, а с экранов телевизоров, журнальных страниц и рекламных билбордов на меня смотрели своими огромными голубыми глазами светловолосые немочки, курносившие веснушчатыми носами и улыбающиеся самыми белоснежными улыбками, которых я никогда не встречала в реальной жизни. Я подходила к зеркалу и мечтала увидеть в отражении свой идеал, окружавший меня со всех сторон, но вместо этого видела совершенную противоположность: в отражении не было ни светлых прямых волос, ни аккуратного курносого носика, ни тоненьких удивленных бровок, ни белоснежной улыбки, вместо этого – на голове черные густые волны, большой и широкий, с горбинкой нос, над темно-зелеными глазами – два прямых, торчащих во все стороны недоразумения и, в добавок ко всему, неправильный прикус, из-за которых я еще много лет не решалась улыбаться. Смотря на себя, я еле сдерживалась, чтобы не заплакать. В своих собственных глазах я была уродом, белой вороной, а когда я поняла, что светловолосые девочки с курносыми носами, смотрящие с экранов, привлекают меня не только своей внешностью, я и вовсе закрылась от всего мира в своей собственной раковине, пытаясь оградить его от самого ужасного монстра – себя. Друзей, которые бы поддержали в такой ситуации, у меня не было, а родителям… Я бы лучше умерла, чем рассказала им о том, что сама считала ужасным и неестественным.

Я никогда не интересовалась, почему мои родители полюбили друг друга. Я принимала только ту ситуацию, которая сложилась «здесь и сейчас», никогда не задумываясь над первопричинами, которые к ней привели. Да и должен ли ребенок вообще задумываться над такими вещами? Поэтому, когда родители разошлись, для меня, как и для любого другого человека, это было огромным ударом. Моя мама всегда была вспыльчивой и эмоциональной, она могла в любой момент раскричаться или расплакаться, поэтому причиной домашнего скандала могла служить любая мелочь. Ссоры в семье были для меня чем-то абсолютно нормальным, и я не успела заметить, когда именно родители перешли черту. Однажды утром я попрощалась с мамой и больше не застала ее дома ни на тот, ни на следующий день. Она оставила лишь небольшую записку, где извинялась передо мной и говорила, что так будет лучше для всех. До сих пор я не поверила ни единому ее слову.

Она не исчезла из моей жизни полностью. На праздники я получала от нее открытки, иногда – письма, еще реже – телефонные звонки. Она не терялась, нет, пару раз, когда она приезжала в Берлин, мы даже встречались. Но невидимая ниточка, которая связывает мать и дочь понемногу стиралась, исчезала, и в конце концов от нее не осталось ни следа. Насколько я знаю, судьба ее сложилась хорошо, и она была по-настоящему счастлива, выйдя замуж за цыганского барона и после его смерти получив внушительное состояние. В последний раз мы общались с матерью перед моим отлетом в Нью-Йорк. Сообщив ей, что я успешно сдала экзамены и подала документы в Академию искусств, я получила в ответ лишь недопонимание.

«Не пытайся обмануть свою природу, Фрейда» – писала она. – «Ты можешь получить несколько дипломов о высшем образовании, поменять сколько хочешь имен и мест проживания, но ты никогда не сможешь поменять тот факт, что ты родилась цыганкой. Ты должна жить как цыганка, следовать традициям своего народа, которые были придуманы намного более мудрыми, чем мы, людьми. Я была такой же, как и ты, слепо гонялась за желанным журавлем, не замечая синицы в руках. Мне повезло, я поняла это не слишком поздно, и я хочу предостеречь тебя от своих ошибок».

Письмо завершалось предложением переехать к ней и управлять табором вместе. Но я только посмеялась над этим, а потом и чертовски разозлилась. Да кто она, к черту, такая, чтобы указывать мне как жить? В самые важные моменты моей жизни ее не было рядом, чтобы поддержать, а отец так и не смог заменить мне двух родителей. Он воспитывал меня, как ему подсказывало его мужское сердце: одевал и кормил так хорошо, как только мог, помогал мне с домашним заданием, баловал разными вкусностями и безделушками. Но он не мог понять моих душевных терзаний по поводу необычной внешности. Для него я всегда была самой красивой, что он и говорил мне каждый раз, когда заставал заплаканной в своей комнате то с выжженными до бела волосами – попытке быть хоть чуть-чуть похожей на моих красивых одноклассниц и девочек с экрана, то с покрасневшей вокруг бровей кожей – результатом стараний превратить мои, как мне казалось, ужасные кусты в аккуратные ниточки, то с разодранным до состояния серьезной раны маленьким прыщиком, то просто в очередной раз рыдающей над своим отражением в зеркале. Отцу было очень сложно смотреть на мои страдания, и, что скрывать, ему и вовсе было сложно на меня смотреть, ведь каждый раз я напоминала ему о предательстве матери. Он так и не смог никого больше полюбить, да и у него, откровенно говоря, не было времени на отношения. Чтобы я ни в чем не нуждалась, отец стал работать еще больше, чем прежде. Он брал на себя дополнительные задания и работал сверхурочно, впрочем, быстро добившись своим трудом повышения от простого работника типографии до управляющего. Но кое-что осталось неизменным – запах типографской краски, которым за многие годы работы отец пропитался насквозь. Этот запах не могла приглушить ни туалетная вода, ни табачный дым, нет, этот запах я помнила с детства и любила его больше всех других. Так обычно пахли новые книги, которых у нас дома всегда было в избытке, и которые были для меня лучшим подарком. Я любила читать. Когда мне надоедало плакать, я открывала подаренные отцом книги и погружалась в интересное путешествие по страницам жизни любимых персонажей.

Я читала все без разбора: от мировых классиков до бульварного чтива, я захлебывалась в водопадах эмоций, сопереживала героям и завидовала их насыщенной интересной жизни, благодаря книгам к семнадцати годам я самостоятельно выучила английский и французский, немного понимала по-русски. Я и сама пыталась писать, но не найдя у себя нужного таланта, забросила это дело довольно быстро. Я и вовсе не находила у себя ни одного таланта, все, за что я бралась, получалось у меня довольно или из рук вон плохо. Мне нравилась музыка, но сама я не обладала слухом, мне нравилась живопись, но краски, размазанные мною по холсту, создавали лишь кривое подобие рисунка, мне нравились книги, но, когда я садилась за написание рассказа, мысли в ту же секунду покидали мою голову, оставляя меня разочарованно сидеть перед чистым листом, мне нравилось учиться… И, наверное, это единственное, что получалось у меня довольно хорошо. Нет, я не была заучкой, и я любила далеко не все предметы, но, где-то знаниями, где-то уловками, где-то слезами, я получала желанные баллы. Именно в школе я поняла, что у меня прекрасно получается добиваться своего. Учителя всегда поддавались моим хитростям и манипуляциям, когда угодно я могла избавить себя лишней работы, лишь пожаловавшись учителю на жизнь и пустив полную отчаяния слезу или наоборот немного пощебетав и сделав пару комплиментов. Из-за таких трюков одноклассники меня остерегались, наивные юношеские умы полагали, что я владею каким-то особым цыганским колдовством, и пытались сократить общение со мной до минимума, чтобы не попасть под влияние моих чар. Я до сих пор уверена, что эти нелепые слухи и помогли мне избежать побоев и насмешек. Никто не смел мне сказать ни слова, некоторые даже боялись смотреть мне в глаза, но тихая неприязнь все-таки нависала надо мной со всех сторон. Меня никогда открыто не гнобили из-за национальности, никогда не обвиняли в воровстве, но только стоило чему-то пропасть с учительского стола, даже самой банальной указке или карандашу, как на меня начинал искоса пялиться весь класс. Я ненавидела такие моменты, мне хотелось спрятаться под своей партой и никогда оттуда не вылезать, лишь бы не видеть этих осуждающих взглядов. Обычно в такие моменты под предлогом болезни я сбегала домой и в который раз предавалась самобичеванию, думая о том, как хорошо было бы родиться глупенькой блондинкой европейской внешности.

Ко вступительным экзаменам я готовилась так же усердно как остальные, хотя, наверное, даже усерднее. Я штудировала тонны учебников, до поздней ночи повторяла заученные миллион раз правила, почти никуда не ходила, кроме школы, хотя это была самая легкая часть подготовки, ведь мне было просто-напросто не с кем. Модными шмотками, выпускным и мальчиками моя голова забита не была, как принято думать про подростков выпускных классов. На шмотки не было денег, о том, чтобы идти на выпускной, не было и речи, впрочем, иногда я думала о других девушках, но я не признавалась в этом даже себе, отгоняя подобные мысли, как только они появлялись. Я сдавала несколько вступительных экзаменов: немецкий язык, всемирную литературу и историю. С первым и вторым у меня не было никаких проблем, а вот с историей пришлось сильно помучиться. Я привыкла халтурить на этом уроке, и противные большие даты никак не хотели помещаться в моей маленькой голове. В итоге я зубрила их ночи напролет, читала пособия по истории где только можно и пару раз даже ночевала с учебником под подушкой. Не знаю, что именно из этого мне помогло, но все экзамены я сдала почти на отлично, подала документы в лучшие вузы страны и… никуда не поступила. Видимо этого «почти» мне и не хватило: где-то я не добрала буквально два-три балла. Я так сильно расстроилась, что после оглашения результатов провалялась в постели три дня, отхаживаемая отцом, который специально ради меня взял на работе больничный. Сидеть у него на шее было еще хуже, чем остаться без высшего образования, поэтому кое-как выкарабкавшись из депрессии, я накупила газет и стала искать работу, обводя все номера телефонов подряд. Но найти работу мне было не суждено, рядом с вакансиями уборщиц и продавцов было напечатано небольшое объявление о наборе иностранных студентов в вузы США. Нужно было сдать только английский язык и пройти собеседование, экзамен был назначен месяцем позже, в конце августа. Мне повезло, я успешно прошла оба этапа и поступила в нью-йоркскую Академию искусств на искусствоведа. Эта академия не была очень престижной, и ранее я никогда о ней не слышала, но я радовалась как ребенок, прыгая по лужам по пути домой. Отец радовался вместе со мной, вместе со мной собирал вещи и вместе со мной нес их к остановке, а на прощание вручил мне толстый конверт с деньгами, веля спрятать его подальше и хорошо следить за багажом. Мы распрощались с теплыми объятиями и пожеланиями, даже мелкий холодный дождь не портил приподнятое настроение, отец поцеловал меня в щеку и, вытирая слезы, поспешил на работу. А мать… Я учла все ее советы, и в паспорте вместо «Фрейда Райхель» теперь значилось скандинавское «Аста», о чем я с радостью сообщила ей в своем последнем письме. В Америку ехала Аста Райхель, и она была готова полностью покорить ее.