Дружба — это сокровище, которому нет цены. Его дарят бесплатно. Куда бы ни завели нас наши мечты, под какие звезды, мы всегда будем вместе,душа в душу, несмотря на расстояния и разлуки. В тебе есть частица меня, а во мне частица тебя, значит мы с тобой — это идеальная окружность, у которой нет начала и не будет конца.
Мятежный дух (Rebelde way)
Мы с тобой одной крови – ты и я. Редьярд Киплинг
Ослепительные вспышки молний и небесная канонада громовых раскатов встревожили ночное спокойствие отца Филиппа в ту странную сентябрьскую ночь. Он и сам толком не осознал, почему в какой-то момент открыл глаза и стал вслушиваться в пугающий гул небесной артиллерии.
Молния вспыхивала снова и снова, рассекая мрак в комнате, где на стене висело выцветшее старое распятье, ставшее несколько дней назад свидетелем одного непростого разговора в жизни отца Филиппа, а, возможно, и Эрика Брауна. Он и сам до сих пор толком не мог осознать, кем он был в тот момент больше. Отцом Филиппом или всё-таки Эриком? Старым добрым Эриком, который когда-то имел право обладать Белой Лилией.
Он был первым мужчиной, которому посчастливилось сорвать этот цветок, который рос и распускался практически на его глазах, превращаясь из болезненного ребёнка в удивительно красивую девушку.
- Лили…, - тихо сказал он, сев на край кровати и стараясь не глядеть на старое распятье, которое смотрело на него с каким-то укором. Или ему так казалось?
Во всяком случае, он впервые сегодня за много лет отправился спать без молитвы и, пойдя на поводу у соблазнов, думал о Лили. Думал неприлично много, вспоминая до мельчайших деталей её недавний визит, чуть расширенные зрачки влекущих серых глаз и легкий еле уловимых цветочный аромат духов. Кажется, он похож на фиалку? Или магнолию? А может быть и на то, и на другое. И пусть прошло уже два дня, но этот едва уловимый аромат её присутствия всё ещё был здесь.
Он прятался в уголках мебели, въелся в обивку кресла, где она сидела, кружил в воздухе и даже остался на его молитвенных четках, к которым она слегка прикоснулась на прощание. Теперь они пахли её кожей. Этот приятный, немного сладковатый аромат с нотками ванили буквально сводил с ума, воскрешая в Филиппе греховную ностальгию по мирской жизни.
- Эрик, хотя бы выслушай меня…, - прозвучали в голове обрывки последнего разговора Лили. – Ты же всегда меня понимал, как никто другой. Почему ты отказываешь мне в помощи, когда ты больше всего мне нужен? Почему ты так жесток?
- Эрика больше нет, - тихо и глухо ответил его голос. Он старался не смотреть на неё, но чувствовал даже сквозь рясу священника её тонкие пальцы, обхватившие его руку. – Здесь только отец Филипп, и он крайне недоволен вашими греховными помыслами, Леди Лили. Вы искушаете человека, который избрал себя для ангельской жизни, а это очень опасно. Вы знаете, что случается с ангелами, которые поддаются искушению?
- Нет, - покачала головой она, продолжая держаться за его руку с невыносимой нежностью беззащитного ребёнка.
- Они становятся бесами, - строго ответил он, заглянув в её бездонные глаза. – Поэтому нам лучше забыть этот разговор, Леди Лили, и я настоятельно рекомендую вам оставить любые попытки вернуться к нему в будущем. Вы должны быть более благоразумной.
Тяжёлый вздох вырвался у Лили, и она смахнула тыльной стороной ладони одну маленькую слезинку, скользнувшую по щеке.
- Да, ты прав. Возможно, я была недостаточно благоразумной, что решила обратиться с этой просьбой именно тебе, - ещё две слезинки скатились по её лицу. Лили дрожащей рукой поймала их, отвернулась к окну. - Прости меня, Эрик, ради Бога, прости! Последнее время я нахожусь в каком-то отчаянии… Я не могу найти себе места. Я задыхаюсь от собственного бессилия. Все попытки тщетны, а Герман? Ему всё равно! Он не слышит меня… не понимает, каково это…
- Лили, ты разрываешь мне сердце…, - немного мягче сказал отец Филипп, осторожно обняв её за плечо. – Пожалуйста, не плачь! Видеть твои слёзы – для меня пытка. Прошу, успокойся! Хочешь, я заварю тебе цветочного чая?
- Цветочный чай… Ты всё так же любишь его? - немного улыбнулась она.
- Я и не переставал его любить, - с плохо скрываемой нежностью посмотрел на неё Эрик, но в следующую секунду, он снова вернул своему взгляду былой покой и смирение отца Филиппа. – Надеюсь, вы простите меня, Леди Лили? Да видит Бог, я не имел намерения как-то обидеть вас, а тем более причинить боль…
- Всё нормально, Эр…, - ответила она, но тут же осеклась, поняв всю неуместность упоминания его мирского имени в этот момент. – Я вас поняла, отец Филипп, всё хорошо. Мне не стоило беспокоить вас подобными пустяками.
- Отнюдь не пустяками, - осторожно добавил он, крепче обняв её плечо. – Я разделяю вашу боль, Леди Лили, как никто другой в этом мире, и с этого момента я обещаю молиться за вас, чтобы Бог даровал вам своё благословение.
Молния снова сверкнула за окном и от ужасающего грохота содрогнулись стены дома, создавая жуткую иллюзию воздушного обстрела вражеских бомбардировщиков. Казалось, стоит выглянуть в окно, и отец Филипп увидит этих массивных стальных птиц, несущих свои смертоносные снаряды, наполненные дымом и тьмою. Они кружат как коршуны над Риверсайдом, делая один смертельный залп за другим. Гул моторов, свист стального крыла и ледяного ветра. Удар – и прекрасное здание театра превратилось в груду обломков. Хищник с крестом на крыле проносится прочь над смертельным пепелищем. Кажется, он улетает обратно в своё логово, но это лишь обман. На самом деле он готовится совершить ещё одну смертельную петлю над городом, чтобы продолжить свою кровавую жатву с невинными душами.
Почему-то эта гроза воскресила в памяти Филиппа помимо возлюбленной Лили и давние рассказы стариков о той кровавой войне. Его прадед в своё время пережил это страшное время и поведал маленькому Эрику немало интересных историй о том, как голодные и измождённые войной люди ходили как призраки среди руин Риверсайда. Город был практически уничтожен всего за одну ночь. За одну страшную ночь, после которых жизнь многих семей изменилась навсегда, и только ужасающий уродливый замок фон Геббельсов всё также недвижно стоял на холме и смотрел своими мёртвыми глазницами на растерзанный нацистами город. Он как бы насмехался над их горем, показывая их истинное предназначение в этом мире – быть рабами фон Геббельсов, которые владели этими землями многие и многие века до начала демократизации власти. Этот день стал переломным в истории города, да и семьи фон Геббельсов в целом. Всё пошло под откос после казни Клауса фон Геббельса, всё величие их клана рухнуло как карточный домик и продолжает рушиться до сих пор. Как бы прискорбно это ни звучало, но это было именно так.
И от этого на душе у Филиппа стало ещё тяжелее, и старая рана, казалось, вот-вот начнёт кровоточить. Будто и не было этих лет. Словно только вчера он мог в любое время дня и ночи являться в замок фон Геббельсов как к себе домой и всегда рассчитывать на тёплый и радушный приём.
И казалось, что не так давно под ветвями речной ивы они целовались с Лили до распухших губ, и он, не помня себя от счастья, уезжал в Бриджпорт, чтобы выбрать для своей возлюбленной самое прекрасное обручальное кольцо на свете.
Это самое чудесное время в его жизни, когда его душа была полна невероятных сил, а в мозгу кипели сумасшедшие мечты о будущем, одни смелее других. И обо всём этом они часами могли разговаривать по вечерам с лучшим другом Гансом, иногда шуточно споря, но чаще наперебой болтая обо всём на свете.
Они были не просто лучшими друзьями, они были почти братьями, которые в возрасте пятнадцати лет поклялись на крови «всегда стоять друг за друга», вопреки всем превратностям судьбы.
Их дружба зародилась ещё в детстве, пронеслась через юность, спортшколу, где они плечом к плечу занимались плаванием и были одними из самых лучших звезд среди юниоров. Всегда вместе, как неразлучные братья-близнецы. На соревнованиях, на дискотеках, на дворовой игре в мяч и на разборках. И даже когда оба разъехались после школы учиться по разным городам, то созванивались практически каждый день. Одноклассникам и другим ребятам из спортшколы оставалось, только восхищаться их крепкой мужской дружбой и за глаза называть их «неразлучным дуэтом». Однако, мало кто мог предположить, что спустя несколько лет «неразлучный дуэт» распадется навсегда, разругавшись в пух и прах.
В этот момент отец Филипп отчётливо услышал стук в дверь. Постучали три раза, после чего сильный порыв ветра дунул во все щели деревянной двери, и она скрипнула на ржавых петлях, ударившись о железную задвижку.
- Арчи? - спросил отец Филипп, подумав, что только могильщик мог потревожить его в такой поздний час.
Но в ответ он ничего не услышал, кроме завываний ветра и глухих раскатов грома. Затем он заглянул в окно, но и там никого не было, лишь стена из дождя, освященная короткими вспышками молний.
Решив, что ему всё это почудилось, Филипп взял со стола свои молитвенные чётки и вернулся в постель. Как вдруг его слух уловил, что-то похожее на плач ребёнка. Вначале это было еле слышное всхлипывание, которое постепенно превращалось в жалобное пение. Пел маленький мальчик, и с каждым новым ударом грома его пение становилось всё отчётливей и навязчивей. Странная мелодия ночного гостя сбивала священника снова и снова, пока старые петли на входной двери опять не взвизгнули под эхо громовых перекатов.
В конце концов, любопытство взяло вверх и, подхватив ночной фонарь, Филипп выскочил на улицу, подумав, что возможно какой-то бродяжка стесняется попросить приют этой ночью.
Филипп никогда никому не отказывал, и немощные бездомные частенько заходили в дом местного священника, чтобы попросить помощи, совета, душевного тепла или просто куска хлеба. Двери дома отца Филиппа всегда были открыты для всех страждущих, которые порой беспокоили проповедника не только днём, но и ночью. Однако, ни один из ночных визитёров до этого не был так скрытен и странен, как этот.
Дождь продолжал неустанно барабанить по крыше, а где-то в темноте снова заплакал ребёнок. Решив, что мальчик чем-то напуган, Филипп стал двигаться на этот звук, дабы разыскать ребенка. И вот он, уже жмурясь от дождя, выходит из маленького дворика за ворота сада, и сам того не зная, бредёт по старой извилистой тропинке мимо валежника, прямо к старому Риверсайдовскому кладбищу. И чем быстрее шёл мужчина, тем тише становился плачущий ребёнок. Эта ночная погоня за фантомом могла продолжаться до утра, если бы Филипп вовремя не опомнился у старого склепа фон Геббельсов, заметив какое-то странное мерцание у одной из могил.
Это был слабый огонёк лампадки, размещённой в мраморном постаменте, на котором извилистыми буквами было нацарапано имя Ганса фон Геббельса трагически погибшего несколько лет назад. Должно быть, лампадку зажёг перед уходом могильщик Арчи, он частенько так делал в те дни, когда у него было хорошее настроение, а точнее, в дни, когда под рукой была бутылка чего-нибудь покрепче, чтобы промочить глотку. Вот и сегодня он поправил на радостях здоровье и решил устроить мёртвым небольшой праздник, осветив их вечный покой тусклыми огоньками лампад. Правда, они всё равно почти все от дождя потухли. Лишь на могиле Ганса и его отца лорда Клауса ещё трепыхались два слабых огонька, но и они вот-вот погаснут.
Некоторое время отец Филипп стоял с фонарём в руке неподвижно, беспокойно всматриваясь в силуэты старых могил, словно опасаясь найти среди них плачущего мальчика, но кроме самого Филиппа других живых душ здесь не оказалось. И мужчина покачал головой, отгоняя от себя остатки ночного наваждения, а потом, положив руку на холодное надгробие, где навсегда упокоился его побратимый и когда-то самый близкий друг Ганс фон Геббельс, тихо прошептал:
- Покойся с миром, дорогой Ганс. Мир твоему праху!
Старая боль прямо у самого сердца пробудила в памяти Филиппа давно забытые воспоминания о юности, где они, два друга, разгуливают плечом к плечу по улочкам ночного Парижа и Ганс виртуозно насвистывает марсельезу.
- Не очень патриотично для потомка немецкого лорда, - заметил он, немного улыбнувшись.
- Да ладно! – отмахнулся как всегда упрямец Ганс. – Да в этой песне больше немецкого, чем в любом военном марше великой Германии. Ты только вдумайся в слова! Замени «французов» на «немцев», поменяй имена генералов и вуаля, растерзанная и униженная всеми Германия по колено в крови собственного народа. Чёрт возьми! Как же это всё несправедливо, Большой брат. Всё это политическое дерьмо, что происходит в мире!
- Ты имеешь в виду своё серебро на этом чемпионате? – нахмурился Эрик. – Но мне кажется, американец в этот раз выиграл честно.
- Чёрта с два! – раздражённо ударил по перилам моста Геббельс. – Мы шли плотно, ноздря в ноздрю, и я могу голову дать на отсечение, что я опередил его у бортика. Пусть на долю секунды, но я определил! Ты же сам видел, что я тренировался как проклятый весь сезон, а в итоге у меня всё равно украли моё золото.
- Но фотофиниш…, - пытался образумить его Браун.
- К дьяволу фотофиниш, к дьяволу это межндуродное судейство, и пусть засунут куда подальше свои сожаления по этому поводу.
- Лис, остынь! – тронул его за плечо Эрик. – Я понимаю, что тебе тяжело признать поражение, но всё-таки нужно научиться проигрывать с достоинством. Тем более, серебро это не так уж и плохо.
- Тебе легко говорить! - хмурил брови Ганс. – Ты в этом сезоне выступил лучше меня. Ты молодец, Большой Брат! А Лис в этот раз свалял дурака. Акелла промахнулся и теперь не может быть вожаком стаи, так что можешь официально считать этот чемпионат последним для меня.
- Ты что надумал?!
- А что? У меня университет на носу, так что спортом в любом случае нужно было пожертвовать, – хмыкнул Ганс. – Правда, я хотел свалить из плаванья чемпионом, но, видать, не судьба. Уроды! Чтобы им всем пусто было!
- Ладно, забыли, - ободрил его Браун, хлопнув по плечу. – Поехали обратно в гостиницу, Глостер шепнул мне по секрету, что у него есть бочонок хорошего чешского пива.
- Нам же нельзя?
- Я думаю теперь тебе можно всё, - усмехнулся в ответ Эрик.
- А француженки будут?
- Геббельс, ты наглеешь!
- Ну, хотя бы одна? – расплылся в хитрющей улыбке он.
- Ладно, специально для тебя приглашу в номер фрау Эльзу из женской сборной по плаванию.
- Ах ты гад, Браун! Только попробуй позвать это недоразумение женского пола, и ты мне больше не друг.
Эрик хохотал от души, продолжая потешаться над приятелем.
- А ты ей, кажется, понравился. Она на тебя так смотрела во время тренировки…
- Ради Бога, заткнись! - жмурился в ответ Ганс. – Меня же стошнит! Чёрт! Фрау Эльза, ты бы ещё австралийку мне предложил…
И два друга продолжили свой путь по ночному Парижу, уже в два голоса насвистывая хорошо знакомую каждому французу великолепную марсельезу.
Марсельеза! Вот что за мелодию напевал этой ночью неизвестный гость, поднявший с постели отца Филиппа… По всей видимости, напуганный мальчик, которого так настойчиво разыскивал Эрик, был сам Ганс, а точнее, его неуспокоенный дух. Осознав это, отец Филипп тихо перекрестился и, забрав фонарь, спокойно отправился домой, подумав, что об этом лучше никому не рассказывать. За годы своей жизни Филиппа нередко посещали странные видения, подобно этому. Однако он, несмотря на статус священника, до сих пор конкретно не знал, что именно это было. Да и не хотел знать, предпочитая называть подобные наваждения «снами наяву», и такие «сны» обычно несли какое-то предупреждение для него о грядущем важном событии в жизни. Вот и в этот раз Ганс о чём то хотел предупредить старого друга… О какой-то важной перемене или событии, семя которого пока тихо дремлет, ожидая своего часа. Счастливого или дурного, пока неизвестно, но в одном отец Филипп был уверен абсолютно. В том, что это событие коснётся как-то Белую Лилию и повлияет на всю её дальнейшую жизнь. Что-то должно измениться в судьбе когда-то горячо любимой женщины Эрика Брауна, да и отца Филиппа тоже.
Сев на кровать, он усталым взглядом посмотрел на старое распятье, а потом уронил голову себе на колени и тихо сказал:
- Милая моя Лили… Что же ты задумала? Что же так смутило твою чистую душу?
И как отец Филипп ни старался в ту ночь, но ни молиться, ни спать он так и не мог из-за утомительных размышлений о Лили и её странной просьбе, всколыхнувшей в его подсознании самые невероятные и обжигающие картинки их совместного прошлого. Вкус её мягких губ, трепетные ласки рук и сплетенье их тел в любовном экстазе… Всё это рвалось наружу и кружило мысли отца Филиппа, лишая привычного покоя и одновременно заставляя его всё больше и больше воскрешать в себе Эрика Брауна, пылающего, как лучина, от всепоглощающей любви к девушке с золотистыми волосами. Всё это было очень скверно, учитывая, что завтра ему предстояло совершить два обряда христианского погребения над умершими. Он должен читать молитвы, должен просить у Бога помощи и смирения, а не поощрять свою страсть плоти греховными воспоминаниями о Лили.
- Господь Всемогущий! Боже милостивый…, - зашептал благородным басом отец Филипп, смирено опустив голову перед святым распятьем на стене.
Эрик Браун должен умолкнуть навсегда, испариться, исчезнуть как неуловимый эфир и, наконец, кануть в безызвестность. Нужно отрубить эту часть своей души быстро, точно, мгновенно. Раз – и всё. Раз – и нет больше Эрика. Два – и последняя тропинка к Лили исчезает на глазах. Три – и его разум обретает прежний покой и смирение. Четыре – и, умывшись, он смоёт с себя последние остатки этой ночи. Пять – и отец Филипп, уже облачившись в рясу священника, спешит в часовню к заутреней. И только навязчивая мелодия марсельезы будет всё также звучать в его голове, словно глухое эхо из прошлого.
Эрик
Невыносимое жаркое пекло июля, где воздух осязаем, как никогда. Тягучий, липкий и обжигающий, словно жар из дьявольской печки. Небо, опалённое мощной энергией солнца, выглядит блёкло и тускло с еле заметным оттенком голубизны. Перистые, почти невидимые облака плывут совсем низко, и кажется, небо над Ривесайдом давит на каждого, кто рискнул остаться в этом маленьком городе навсегда. Плоская, как блин, пустошь в цепи холмов выглядит с высоты отрезанной от всего большого мира. В Риверсайде время текло иначе, как и во многих аналогичных городах в Симландии, которые жители столицы пренебрежительно называли провинцией.
Обычный провинциальный городок, одна школа, одна больница, один церковный приход, где по воскресеньям можно было встретить пары из самых разных семей городка. Все заочно друг друга знали, и поэтому не было редкостью, когда на улицах за дворовыми играми встречались дети разных сословий, тем самым стирая зарождающейся дружбой условные границы их неравенства. Так же в своё время случилось с Эриком и Гансом. Сын обычного работяги стал лучшим приятелем будущего лорда. Кто бы мог подумать, что однажды жаркий июль так жестоко испепелит их дружбу, как и зажёг много-много лет назад.
В то лето стояла невыносимая жара, но это не останавливало фермеров, которые, обливаясь потом, работали в поле до полного изнеможения. Семья Браун тоже не стала исключением, и Эрик, будучи ещё совсем ребёнком, был вынужден помогать старшим. Хотя, ему это даже нравилось, и он мог почувствовать себя частью чего-то важного и большого. Частью семьи, которой у него, по сути, никогда и не было.
Практически сразу после появления на свет Эрика, его мать выскочила замуж за какого-то обеспеченного мужчину из Брижпорта, оставив маленького сына на попечение своим родителям. Новый муж был категорически против мальчика, а чувства к новому мужчине, по всей видимости, оказались сильнее материнского инстинкта к сыну от трагически погибшего мужа. Эрик Браун старший занимался реконструкцией старой церкви и погиб, сорвавшись со строительных лесов. Смерть была мгновенной. Нелепая и быстрая смерть, забравшая в один миг молодого и здорового мужчину, и тем самым завертев колесо судьбы ещё нерожденного Эрика со страшной силой.
Именно по этой причине слово «мама» всегда имело для Эрика какой-то обезличный и бесформенный оттенок. В его понимании это была некая приятная и красивая тётя, которая раз в год приезжала к ним в гости и привозила дорогие подарки. От тёти всегда вкусно пахло, она много говорила-говорила и практически ничего не спрашивала. Она наполняла до краёв слух и внимание своих слушателей, но никогда не брала ничего взамен, закидывая их тоннами информации о шикарных уикендах в Альпах, дорогой квартире с фирменными вещами, очередной купленной машиной и рассказами своих пафосных подруг. Бесконечная трескотня без конца и края. Эрик с любопытством всегда наблюдал за «мамой» и иногда ему казалось, что даже когда она ложиться спать, она всё равно продолжает говорить. И что даже когда её новый муж целует её в алые губы, она всё равно что-то говорит, как жужжащая плеча над ухом. В этом было что-то жуткое и противоестественное, в этой трескотне и голливудской улыбке. В этом не было души, любви, тепла… Той самой материнской ласки, которой бы ему хотелось, и поэтому с годами Эрик окончательно перестал воспринимать эту вечно говорящую женщину как «маму», даже абстрактную. Она стала для него просто родственницей.
Должно быть, это было неправильно, но Эрику так было проще. Лучше пусть она будет родственницей, чем обезличенной матерью, которой он не нужен. Зато дедушка и бабушка не чаяли в нём души, радуясь, какой не по годам взрослый и рассудительный у них подрастает внук. Эрик рос очень быстро, обгоняя чуть ли не на две головы своих сверстников. Он рано научился читать, кроме того, всегда был очень любознательным ребёнком и нередко ошарашивал дедушку совсем недетскими вопросами о Боге и смерти.
Терпеливый, спокойный, наделённый от природы физической силой и старательностью во всём. Чем бы Эрик ни занимался, он всегда всё стремился доводить до конца. Будь это помощь по хозяйству, учёба или спортшкола, куда отдал его дедушка, устав от того, что несчастный мальчик целый день ходит за ним как шнурок, вместо того, чтобы проводить время со сверстниками. Именно там они и познакомились с Гансом, и их дружба потекла по жизни, ведя мальчиков бок о бок.
На тренировках в бассейне, на соревнованиях и играх. Везде и всегда вместе.
Ганс был по натуре бойкий и общительный, всегда и во всём номер один, но в той же мере немножко «Мюнхгаузен».
Остроумные шутки и байки слетали с его губ, как из рога изобилия. Сколько Эрик помнил, Геббельс всегда любил собирать вокруг себя публику, чтобы с горящими глазами повествовать, где и в какой драке он получил той или иной шрам.
Разбитые костяшки рук и мелкие ссадины имелись у вертлявого Лиса практически постоянно и заживали удивительно быстро. «Прям как на собаке!» - как любил, смеясь, повторять он после очередного снятия гипса.
Драки, конфликты, склоки, бесконечные разборки с ребятами из криминального квартала притягивали Ганса, как магнит. Адреналин ему был необходим как воздух, чтобы выплёскивать врожденную природную агрессию, из-за избытка которой он временами становился словно натянутый комок нервов. И когда он недополучал его на тренировках в бассейне, выходя из раздевалки мрачнее обычного, то Браун безошибочно знал, что сегодня вечером состоится драка.
Весельчак Ганс без разрядки мгновенно превращался в цепного пса, и тогда жди неприятностей, которые Эрик активно помогал подчищать другу, в том числе отмазывая его для Леди Альмы, без конца грозившейся отправить шалопая в интернат для трудных подростков.
Хотя, мать Геббельса не сильно пеклась о сыне после смерти супруга. И когда она читала драчливому сыночку нотации на ломаном симлише с ужасающим немецким акцентом, то она это делала с каким-то театральным пафосом, будто актриса, репетирующая новую роль.
Леди Альма придерживала паузу, закатывала глаза, изящно поправляла причёску, бросала на сына пронзительный взгляд своих эльфийских глаз и драматично качала головой, будто на одном из своих поэтических вечеров в Берлине, куда летала регулярно. Недели не проходило, чтобы она не съездила в Берлин.
Сын даже как-то усмехнулся, встречая мать после поездки:
- Зачем разбираешь чемоданы, ведь завтра опять на самолёт?
Самое печальное было то, что Леди Альме при всех её возвышенных речах о морали и нравственности было глубоко плевать на собственных детей. И даже на младшую дочь Лили, которая к няне Джейн была привязана больше, чем к родной матери. И Эрик знал, что если в один момент Ганс нарушит покой личного пространства Леди Альмы, то она, не моргнув и глазом, отправит его в интернат. Просто щёлкнет пальцами – и нет больше проблемного сыночка. С глаз долой! И именно поэтому Эрик так старательно прикрывал, оправдывал и не раз выручал Ганса из самых немыслимых передряг. Нередко попадал под раздачу и сам, но главная цель была достигнута: Лиса так и не отправили в интернат.
Без скандалов не обходилось и на тренировках. Из-за своего острого языка Геббельс нередко ругался и с тренером. Ганс частенько вступал с ним в длительные и утомительные споры до хрипоты. Это было ещё то зрелище. Их тренер Тёрнер был зверским упрямцем, а фон Геббельс упрямцем в квадрате со своими железобенноми доводами. На всё было у него всегда своё оправдание. Своё веское слово, свой аргумент, что Тёрнер иногда даже признался Эрику:
- Знал бы ты, как выводит из меня из себя наш немецкий принц, - «принцем» Ганса звал весь Риверсайд из-за его аристократического происхождения. - Был бы он моим сыном, убил бы! Вот честно, но зато как спортсмен он лучше всех вас вместе взятых. В нём есть нужный запал авантюризма, агрессии и жажды славы. Ради победы он будет готов уничтожить своих противников! Он будет до крови, до изнеможения тренироваться, чтобы выгрызть победу из чужой глотки… Он фанатик своего дела, искра, мгновение… Он пылает, как и его жизнь, но однажды он доиграется, доиграется, чёрт его дери.
К самому Эрику Тёрнер относился куда лучше, даже с какой-то отцовской теплотой, но он никогда не возлагал на него больших надежд. Наоборот, говорил, что ему с его мозгами лучше выбрать на будущее более достойную специальность. Брауна это немножко угнетало, однако после того, как он выиграл свою первую золотую медаль, любовь к спорту прошла сама собой, сменившись увлечением книгами. В 18 лет он стал неожиданно много и увлечённо читать. Сначала проглотил всю домашнею библиотеку, потом стал таскать книги из огромного хранилища мировой литературы фон Геббельсов. К счастью, леди Альма была не против, а потом и вовсе начал изучать латынь.
Эрик хорошо запомнил то время, как таскал повсюду маленькую красную книжечку и, время от времени, где-нибудь принимался штудировать какую-то фразу, повергая окружающих в приятное изумление. Распрощавшись практически сразу после отъезда Ганса в университет со спортом, Эрик стал планировать своё поступление на юриспруденцию. Это была единственная специальность, которая его заинтересовала, хотя дедушка его отговаривал:
- Сидишь целыми днями с книгами, бормочешь эту абракадабру… Твоя латынь – это чушь! Зря только голову забиваешь, простым людям, как мы, это ни к чему!
- Аpud ipsum est sapientia et fortitudo ipse habet consilium et intellegentiam, – продолжал бубнить себе под нос Эрик, стараясь не обращать внимания на деда.
- Ты что, возомнил себя равным с фон Геббельсом? Считаешь его другом и, наверное, думаешь, что Ганс позволит тебе жениться на своей сестре. Да чёрта с два! Хоть обложись дипломами, хоть с утра до вечера рви жила на ферме, чтобы заработать на дорогой подарок для Лили, но ты никогда не войдёшь в их семью. Послушай старика, Эрик, я жизнь прожил, знаю этих долбанных аристократов с их принципами чистоты крови.
- Ганс одобряет наши отношения, - аккуратно ответил Эрик.
- Это пока, но время – союзник коварный. Никогда не знаешь, как оно всё повернёт.
- Ты заранее обрекаешь меня на несчастье?
- Я просто не хочу, чтобы ты тратил свою жизнь на Лили. Она тебе не по зубам! Она не твоего круга, ты даже её содержать не сможешь, не говоря о другом… Эта девочка сводит тебя с ума! Ты слишком много о ней говоришь, думаешь. Ты всю свою жизнь спроецировал через неё, а это уже плохо…
- Аpud ipsum est sapientia et fortitudo ipse habet consilium et intellegentiam, - затараторил опять под нос Эрик, чтобы не слышать слов деда. – Аpud ipsum est sapientia et fortitudo ipse habet consilium et intellegentiam…
- Эрик, ты слышишь меня? – дёрнул его за плечо дед, но, не увидев реакции, махнул рукой и в расстроенных чувствах вышел из комнаты.
Белая Лилия… Лили, жемчужина его жизни и свет его сердца. И как он может просить погасить его, отвергнуть? Разве можно отвергнуть любовь?
Разве можно погасить в себе это невыносимый жар, который разрывает сердце и душу, когда она с нежностью смотрит на него во все свои ещё детские глаза. Разве можно забыть прикосновения её рук в тени ивы, когда Эрик впервые поцеловал Лили, познав цветочный вкус губ… Такой лёгкий, сладковатый, с нотками ванили… Вкус молока и мёда. Молоко и мёд, чарующий вкус детства, который ещё хранили её девичьи юные губы… Лили цвела, как камелия при свете луны, с каждым днём приобретая всё новые краски женственности и очарования.
Белая кожа, по которой ласково скользили лучи солнца. Золотистые волосы, собранные в тугую косу, в которую Эрик так любил вкалывать полевые цветы. Ей очень шли простые цветы, ни розы, ни герберы, ни прочие дорогостоящие сорта, а именно полевые. Ромашки, васильки, цветочки клевера… Красота её лица очень гармонировала с природой и нередко вызывала у Эрика желание фотографировать любимую. Именно фотографировать, так как талантом к рисованию он не обладал.
Помнится, во время одной прогулки к каменному кругу он сделал, кажется, около сотни снимков, а может, эму это показалось из-за того, что всю следующую ночь он провел, проявляя фотографии, заставив все ванночками с водой, фиксажем и проявителем. К утру его комната уже была вся в фотографиях Белой Лили, а он, уставший и счастливый, дремал за столом.
Как же сильно он любил Лили… Мужчине не следует так любить женщину, но Эрик буквально окрылялся этим чувством, ощущая, как энергия сотнями фонтанов разрывает его изнутри для новых свершений, а крепкая дружба с Гансом была ещё одним лишним поводом любить Лили ещё больше и сильнее. Казалось, всё складывалось слишком хорошо, чтобы быть правдой.
Поступление в университет, успешная учёба, встречи с Лили, созвоны с Гансом и совместное Рождество, где они были как одна дружная семья. Ароматы хвои, жареной индейки и рождественского печенья. Главная гостиная замка переливалась огнями гирлянд, и музыка, и душевные разговоры наперебой не прекращались до утра.
Специально по такому случаю Ганс даже открыл бутылочку старинного вина фон Геббельсов времён ещё его прадеда и они распили его вдвоём с Эриком, сидя у камина, после чего он неожиданно признался другу, что после защиты диплома добровольцем поедет в Афганистан:
- Опять хочешь самоутвердиться, Лис? – догадался Эрик. – Но думаю, «чужая война» - это не лучшее место для этого.
- Мне это нужно, - нахмурившись, ответит Ганс. – Только матушке пока ни слова, иначе такой вопль поднимет раньше времени.
- Хорошо, но всё-таки какова причина столь радикальной перемены планов?
- Причин много, и первая из них - Леди Альма. Вторая это - Твинбрук, где стоит наш старый особняк. Ты же знаешь, я хотел продать эту развалюху и уехать в Бриджпорт, чтобы открыть своё дело. Но матушка против, упёрлась как баран, за это наследие предков и благородный бред отца, что «все фон Геббельсы рождаются и умирают в этом особняке». Да? А я не хочу! Я знаю точно, что не собираюсь подыхать в этом каменном уродце, которого не сегодня, так завтра проглотит разрастающееся болото. Я не хочу трястись за наше высокое положение и нищенствовать лишь потому, что кроме титула, замка и загнивающего коневодства у нас ничего нет.
- А почему бы не начать снова разводить лошадей? – предложил Эрик.
- Мне это не интересно. Это даже моему отцу было не интересно. И потом, ты знаешь, какого дорогого ухода и содержания требует хотя бы одна лошадь?
Браун пожал плечами.
- Вот, а я знаю. Это страшные деньги без гарантированного дохода, а на военном поприще я могу построить неплохую карьеру. Контрактникам хорошо платят, и за два года я вполне могу себе на стартовый капитал заработать. И это будет приличная сумма, а не жалкая подачка, которую я просил в кредит у дяди Освальда из Швеции, но он почему-то мне отказал… Чёртов скупердяй!
- Но Афганистан – это перебор, – настаивал Эрик. – Я видел некоторых наших друзей из школы, которые вернулись домой инвалидами с совершенно сломленной психикой. Их жизнь уже никогда не будет прежней, война прогибает под себя всех….
- Пацифист, - пренебрежительно фыркнул в сторону друга Ганс. - Ты видишь только одну строну медали, но не осознаешь глобальной цели.
- С каких пор ты стал таким ярым борцом за справедливость, Лис? – прищурился Эрик. – Насколько я помню, ты у нас всегда был вне политики, а тут такие перемены.
- С тех пор как за это стали хорошо платить, Большой Брат, - с какой-то резкостью почти огрызнулся Ганс, – в отличие от тебя, я не собираюсь похоронить всю свою жизнь в Риверсайде, сделав центром всего жену и детей. Это ты спишь и видишь, как бы быстрее увести мою сестрицу под венец и настряпать мне симпатичных племянников. А вот мы с Эстеллой не хотим торопиться, сначала нужно встать на ноги, и она поддерживает меня.
- И насчёт Афганистана?
- Да куда она денется? Ты же знаешь, она влюблена в меня, как кошка, - засмеялся Ганс. – Поддержит любую мою авантюру, да и в постели полный улёт, даже жалко, что придётся на два года расстаться. Ну, я думаю, ты по-братски присмотришь за ней, Большой брат? Чтобы ни один кобель мою девочку тут не тронул и даже не пытался ввести в искушение?
- Да без вопросов, конечно присмотрю, - вздохнул Эрик и добавил, – но ты всё равно больной на всю голову, что лезешь в эту мясорубку. Это же не поездка на шашлыки, Лис! Там убивают людей…
- Меня не убьют, я слишком везучий для этого, - ответил захмелевший Ганс, и дискуссия на этом, была исчерпана.
Ганс
Растянувшись подобно льву на постели, Ганс лениво курил неторопливыми затяжками, время от времени стряхивая пепел прямо на глянцевые журналы возлюбленной на прикроватном столике. В любой другой день он потрудился бы выйти ради этого дела на лоджию или хотя бы открыть окно, но сегодня в нём слишком много алкоголя, а Эстелла ещё не успела остыть от неистовых любовных утех, чтобы придать этому значение.
Ганс слыша её беспокойное дыхание во мраке комнаты, осторожно провёл рукой по мягким рыжим волосам, почувствовав, как девушка крепче прижалась к нему. Ему нравилось чувствовать приятное тепло её обнажённого тела и наслаждаться в полудрёме сладостным мгновением тишины и покоя после бурной разрядки.
- Ганс? – вдруг тихо позвала его Эстелла.
- Ммм? – почти засыпая, отозвался он.
- Мне так страшно, - её голос дрогнул. – Тебя ведь могут убить… Я этого не переживу.
- Отставить панику, - пробубнил он, не открывая глаз. – Я слишком удачливый, чтобы умереть. Я же Лис фартовый, помнишь? – улыбнулся он.
- Любишь ты играть со смертью…, - вздохнула девушка, положив руку на его крепкую грудь, где билось бесстрашное сердце.
- Давай договоримся, что ты не будишь думать об этом? – как-то строже и громче прозвучал его голос, отчего Эстелла слегка вздрогнула. - Хорошо?
- Хорошо…, - почти беззвучно ответила она, отстранившись от него к другому краю кровати. – Спокойной ночи.
- Да-да…, - равнодушно отозвался он и, повернувшись на бок, тут же провалился в сон.
Любил ли он Эстеллу? Ему казалось, что да. Ему нравился её чуть вздёрнутый носик, синие глаза с детским чистым взглядом, рыжие волосы до плеч и мягкие губы.
У неё была внешность типичной провинциальной девушки, но при всём при этом у Эстеллы была какая-то скрытая красота, которая притягивала к ней взгляд. Как солнышко мимо прошло, и ноги сами несут за ним, так случилось и с Гансом, когда впервые он увидел Эстеллу на остановке автобуса.
И куда только девались бранные и жаргонные словечки, фиглярские замашки, развязная походка и дурацкая привычка разговаривать с прыгающей на губах сигаретой? В стремлении покорить сердце девушки он даже смог умаслить задушевной беседой строгую бабушку возлюбленной, которая поначалу отнеслась довольно настороженно к взрослому кавалеру внучки.
Первый год Ганс особенно трепетно вился вокруг синеглазой дюймовочки. Ему хотелось исполнять все её желания. Хотелось постоянно быть рядом, чтобы просто часами напролёт держать Эстеллу за руку и трепетно смотреть в дрожащую синеву глаз. Ему казалось, что впервые в жизни он влюблён серьёзно и навсегда.
Даже познакомил Эстеллу с сестрой и матерью, дав понять всем окружающим, что она не очередная развлекушка будущего лорда, и семья охотно поддержала его выбор. Однако, со временем Ганс слегка поостыл к своей пассии, начиная всё чаще и чаще осознавать, что Эстелле для счастья достаточно выйти замуж, родить ему детей и, в конце концов, умереть в богом забытом Риверсайде. Но разве он об этом мечтал?
В отличие от Эрика и многих других своих приятелей, Ганс никогда не любил Риверсайд с его обезличенной пустошью полей и угнетающим спокойствием провинции. Время здесь замедлялось и тянулось также невыносимо медленно, как и плоские облака на этом бесцветном небе, которое с каждым днём начинало давить на него всё больше и больше. С каждым годом небо опускалось всё ниже, а горы у горизонта становились всё ближе, и Геббельсу иногда казалось, что рано или поздно Риверсайд раздавит его. Попытка уехать в Бриджпорт была спасением от безысходности этого города и больших надежд на скорую женитьбу, которые возлагала на него Эстелла, а теперь он бежит в Афганистан под предлогом больших денег, но на самом деле он едет туда за новой встряской, за адреналином. Ганс не создан для спокойствия, его природа противится нормальному укладу жизни, и его тошнит от одной мысли, что рано или поздно он сам превратится в среднестатическую семью Симландии, разве только на более благородный манер. Они обвенчаются с Эстеллой в церковном приходе, где когда-то обвенчались его родители, и пойдут у них ребята-ребята, а ему ничего не останется делать, как на правах главы семьи начать поднимать ненавистное коневодство. И на этом его жизнь кончится. Рутина какое-то время сдержит его природный огонь, который будет копиться годами, трансформируясь во что-то иное, более мощное, словно огромный квазар, который рано или поздно сожрёт его изнутри. Он не приспособлен для нормальной жизни, ему нужна одна великая цель, чтобы испытывать себя на прочность снова и снова… Пока не перестанет пылать его жизнь или пока не остановится сердце, но об этом он не сказал никому, даже Брауну.
Хотя обычно они всегда делились друг с другом любыми тревогами и мыслями, какими бы безумными, они ни были. Но в тот год отъезда в Афганистан Ганс почему-то отстранился от друга, поймав себя на мысли, что Эрик начал его раздражать своим спокойствием и бесконечными счастливыми планами с Лили. Сам не знал, в чём дело, но первая трещина недоверия появилась в их сплочённом братстве, постепенно начиная разрастаться в гулкую и холодную пропасть недопонимания.
+++