Часть 6. Не все понимают.
По сложившейся традиции, древней, как само разделение на фракции, на скорых поездах разъезжали только бесстрашные: во-первых, на путях не бывает пробок, что удобно для действующей полиции - поезда ходят часто, железные дороги проложены по всему городу, можно быстро доехать к месту назначения. Во-вторых, к поезду можно прицепить цистерны с водой, а в вагонах разместить оборудование для реанимации, что удобно для пожарных и спасательных команд; у них, конечно, свои поезда, особые, которые выезжают только по требованию. В-третьих, железные дороги проложены на разных уровнях, что удобно тем же спасателям, а остальным позволяет потренироваться в прыжках в нерабочее время - а лишних тренировок, как известно, не бывает. Особенно когда штаб фракции находится фактически под землей, а все входы в него подняты этажей так на десять.
Поезда стали своего рода символом фракции, а с какого-то времени даже дали лихачам неофициальную кличку "железнодорожники". И многим даже нравилось, как гордо это прозвище звучало - не то что нейтральные обозначения по цветам фракции. И уж конечно, лучше, чем обидное "сухарь" или чуть заметно ядовитое "синий пиджак".
Джей не испытывал перед поездами восторженного трепета, в отличие от многих своих приятелей, но не мог не признавать: колесить в поезде по городу - это круто. Особенно круто ездить мимо общежитий афракционеров в общем секторе - там на стенах такое намалевано...
Один корпус, например, был ярко-голубым, как небо; на уровне последнего, восьмого, этажа растянулись здоровенные бубен, дудка и гитара - и от них летели во все стороны золотые ноты.
На стенах другого под окнами первого этажа целая история развернулась: пещерные люди учились обрабатывать землю и выращивать зерно, затем варили из зерна кашу и пекли хлеб. Жаль, издали не видно...
На третьем распустился целый лес. Густой зеленый лес. И окна смотрели как из веток.
Джей не мог сказать, что в этом такого, почему голубая стена в нотах лучше, чем обычная кирпичная стена. Обычные слова как-то не подбирались, а с необычными у него не очень ладилось. Лучше, и все. В Бесстрашии не говорили много, красиво и заумно, не принято было, не учили. Вот бить учили - он и бил, если видел, что кто-то посмел неумелой мазней оскорбить разрисованные дома (случалось раз или два), а объяснить, почему нельзя похабить лес кривыми завитушками и нецензурными словами... не мог. Знал только, что нельзя. Просто нельзя.
И художник, веселый мужик тридцати трех лет от роду, молодец. Иногда его с подручными из изгоев даже можно увидеть из окна вагона - с такого расстояния он кажется маленьким, хотя на самом деле та еще оглобля, - стоит себе на высоченной лестнице, что-то рисует или подновляет облупившуюся краску. Молодец, что лезет под самую крышу, хотя по фракции не обязан: встретив его на улице, несложно увидеть, что куртка и штаны между пятен краски - желтые. Молодец, что рисует; хотя тут не все понимают (многие, наоборот, считают тунеядцем - дескать, работал бы лучше у себя в огороде), а если кто и понимает, сказать не может.
Вот Грин понял бы. И сказал бы, как следует. Не такая он, оказывается, и козявка...
Это же надо - так вывернуть историю фракций! Джей бы в жизни не додумался, хотя казалось бы, папаша ему нередко что-то похожее говорил. Правда, не очень-то он слушал: во-первых, будущему солдату рассуждения про мир и любовь были нужны, как рыбке зонтик, да и кореша за слабака считали бы, если бы он прислушивался, запоминал и следовал, да просто если бы ляпнул нечаянно; во-вторых, говорил папаша иногда слишком уж непонятно.
А Грин взял - и, хоть ни разу тех разговоров не слышал, с ходу выдал: нужно научиться ценить друг друга и уважать чужой труд, не то перегрыземся насмерть. Просто, ясно и даже некоторые отцовские измышления понятнее стали.
А может, они того... одного поля ягоды? Конечно, сложно представить папашу - даже подростком - в синем пиджаке, таким чистеньким, приглаженным и до зубовного скрежета умным, но, честно говоря, Джей про него не так много знал: познакомился с ним только лет в семь, когда из штаба начал вылезать. И только в прошлом году, перейдя на старшие ступени, начал к нему на ночевки ездить, да и то, не чаще раза в месяц...
- Вот что за ерунда, объясни мне?! - шепотом возмущался он после первой ночевки. - Что такого противозаконного мы делаем?
Мать зло тряхнула головой - красные пряди в ее волосах полыхнули:
- Спроси что-нибудь полегче... можно подумать, нам с тобой доверены какие-то секреты государственной важности, которые мы можем разболтать. В любом случае, не нашего ума это дело.
Она тоже из штаба отлучалась далеко не в каждый свой выходной. Возвращалась довольная, аж вся светилась... Но что написано пером, того не вырубишь топором: у Джейн Деррик в личном деле стояло "не замужем", у ее сына - прочерк в графе "отец". А раз так, то надо помалкивать в тряпочку и лишний раз в разговоре кой-кого не поминать. Лучше вообще не поминать. Фракция выше крови, все дела...
Джей никогда никому не рассказывал, но в семь лет он впервые увидел, как мать плачет, прощаясь с папашей в укромном месте общего сектора. И сам разревелся - он тогда еще не понимал, что значит "фракция выше крови", уяснил только, что из-за этого папаша не может жить с ними. А что папаша у него классный и что у родителей любовь - понял сразу.
В тот же вечер, злясь на себя за недостойные мальчишки слезы, он написал на бумажке: "Фракция выше крови". И торжественно сжег на спичках.
Ничему это, конечно, не помогло, лишь немного легче стало.
"А все-таки, надо спросить мать - она-то уж точно знает папашину родную фракцию... Вдруг правда Эрудиция?"
Поезд между тем подошел к удобной крыше; Джей отошел от двери, разбежался и прыгнул. Посадка вышла мягкая.
Он знал, что мать в тату-салоне торчит до поздней ночи - у татуировщиков ненормированный рабочий день, а если точнее, много клиентов, готовых платить мимо кассы за явку в неприлично позднее время, - так что домой особо не торопился. В Яме всегда можно было найти занятие по душе - пострелять по мишеням из доступного даже несовершеннолетним пневматического оружия, ножики покидать, да просто подраться, если найдется желающий...
Или, на худой конец, пойти в игорный зал и срезаться в карты. Или в кости, или даже в шашки - был бы азарт и достойный соперник.
Но в этот раз мать просто превзошла себя - заявилась, когда Джей, вымотавшись в серии спаррингов, досматривал второй сон.
- Ну ты, блин, даешь, - сонно пробормотал он, разлепляя один глаз. Мать невозмутимо процокала шпильками к своей кровати, плюхнулась на покрывало:
- Искусство - оно такое. Требует жертв. Как и желание подзарабо... - не удержалась, зевнула на полуслове, - ну ты понял.
Когда не очень уставала, она показывала свои работы: эскизы и конечный результат на фотографиях. Сидели и подолгу рассматривали, обсуждали. Но сейчас сил не было, да и желания. И Джей ограничился дежурным вопросом:
- Красиво вышло хоть?
- Ничего так, заказчику понравилось, - она снова широко зевнула и, не снимая сапог, закинула ноги на кровать. Джей, чтобы полюбоваться, открыл и второй глаз.
Ноги у нее были просто бесконечные, талия, как у девчонки, и светлые волосы с красными прядками - как оперение феникса. Глаз не отвести. "Не будь она моей матерью - сам бы приударил... у папаши определенно есть вкус. Классная дама".
- Кстати, насчет искусства, - "и классных дам..." - я тут спросить хотел про кой-кого.
Мать стрельнула глазами на дверь, вся напряглась, недолго прислушиваясь, - и кивнула:
- Валяй.
- Он не из Эрудиции родом?
- Нет. Он не менял фракцию. А теперь отбой, - и отвернулась к стене.
"Эвона как... ну, Грин, ты крут. И не тряпка, похоже. Мать вон боится папашу по имени назвать, а ты собрался всей школе пример показывать... Посмотрим, как с тобой пойдет, но ты мне уже нравишься", - Джей ухмыльнулся в потолок: не зря все-таки он собрался участвовать в этой заварушке.