Крохотное существо лежит на моих руках очень тихо, и я невольно пытаюсь задержать дыхание. Я держу его осторожно и чувствую странное тепло, что зарождается в груди и растекается по телу приятной волной умиротворения. В эти мгновения весь мир сужается до этого создания, непостижимого, волшебного по своей природе. Плоть от плоти, кровь от крови моей. Рядом топчется Алистер с таким ошеломленно радостным лицом, что мне становится смешно. Но я не смеюсь. Вглядываясь в серые с золотистыми крапинками глаза ребенка, я умиротворенна и благостна, как оборжавшаяся меда медведица.
- Значит Максимус Деций Меридий? – полушепотом спрашивает Ал. Сын тихонько сопит и с интересом ловит отцовские пальцы своими крохотными, еще нескоординированными ручонками. Я фыркаю.
- Окстись. Пожалей ребенка, ему еще жить с этим именем. Какие там еще были варианты?
- Твой отец предлагал назвать его Гильгамешем, - невозмутимо напоминает Ал. Он нисколько не обижен моим пренебрежением. Его сейчас вообще ничего не способно задеть.
- Нисколько в нем не сомневалась. Раз такой умный, пусть сам рожает себе сыновей и называет в честь каких угодно шумерских героев. А моего будут звать… его будут звать Кристиан.
Алистер поднимает на меня глаза, я вижу в них лукавые смешинки и смиряюсь, позволив себе пойти навстречу отцу моего ребенка.
- Ладно. Кристиан Максимус. Так и быть, уговорил.
Кристиан растет не то, что бы тихим, но мечтательным и нетребовательным ребенком. К моей белой зависти, лучше всего с ним ладит Исенара. Моя юная пятнадцатилетняя сестра никогда не считает в тягость посидеть с ним, или отозваться на его хныканье, утешить или успокоить. Даже если она сама только встала и еще не одета и не причесана, она с готовностью тянется навстречу протянутым к ней детским ручонкам. Некоторые вещи даются мне с усилиями, кое для чего приходится уточнять информацию на стороне, кое-что терпеть, чем-то жертвовать. Но Исенаре это дается так легко и естественно, словно изначально заложено в ее природе. Даже сказки племяннику она читает с куда большей чувственностью, чем я.
Но сидеть с Крисом постоянно, даже если на то есть желание, у Исенары нет возможности. Стремительно приближающееся окончание школы заставляет ее всерьез задуматься о своей дальнейшей судьбе. Исенару это начинает беспокоить первую из всего нашего семейства. Мама убеждена, что ее умница дочка поступит любое место, куда пожелает, а отец – что ни одно учебное заведение не посмеет ей отказать. Исенара же относится к поступлению со всей ответственностью. Она мечтает стать врачом. Лечить убогих, обиженных и маленьких беззащитных щеночков – очень в ее стиле. Прежде, чем мы успеваем открыть рот и выразить свое мнение по этому поводу, она узнает проходной балл на медицинский факультет Ля Тур и записывается на школьные курсы предуниверситетской подготовки.
В отсутствие любимой тети у Криса появляется больше времени для исследования окружающего мира. Он любопытно ползет в каждый угол с переполняющей его детской энергичностью, но Эмриса встречает совершенно случайно посреди спальни. Волшебный кот не одобряет шум, суету, детей и что бы то ни было немагическое, он воровато крадется через всю комнату и замирает, прижавшись к полу, когда путь ему перекрывает ребенок. Крис тоже замирает. Он уже знаком с домашними котами – Хангером и Белочкой, но светящийся золотом, настороженный зеленоглазый комок концентрированной пушистости приводит его в замешательство и восторг. Он осторожно протягивает ручонку и едва ощутимо касается дрогнувшего кошачьего ушка. И тут же улыбается, радостно и беззаботно.
- Знакомьтесь, - смеется мама. – Эмрис – это Кристиан. Крис – это Эмрис.
Мальчик сначала удивленно хлопает глазками, а затем вновь тянется к коту и начинает лопотать.
- Мись… Ээмись…
Это становится его первым словом, опережая «мама», «папа» и «дай».
С тех пор, вопреки ворчанию Эмриса, они становятся неразлучны. Они вместе играют, гуляют по дому. Эмрис следит, что бы Крис не лез куда не следует, что бы с ним не приключилось беды. Он охраняет его сон, прогоняет дурные сны и тихо урчит, когда Крис начинает капризничать.
Тем неожиданней становится его желание уйти. Он перехватывает меня однажды ночью, пока Кристиан тихонько посапывает в своей кроватке.
- Сатин, - говорит кот и отводит свои зеленющие глаза. – Я ухожу. Не думаю, что ты еще увидишь меня. Что мы увидимся с тобой, - торопливо исправляется он, но я слишком ошеломлена, что бы заметить оговорку. – Я должен кое-что сделать. Уже давно стоило. Я должен сделать это сам, - предупреждает он мои возражения. – Я не знаю, выйдет у меня или нет, но так, как есть сейчас, я оставлять больше не хочу.
Меня распирает множество вопросов, они толкутся, мечутся в голове с назойливостью и непримиримостью очереди в городской поликлинике.
- А как же Крис? – только и спрашиваю я. Мирдин Эмрис нервно перебирает лапками, пушистый хвост ходуном ходит из стороны в сторону.
- Он поймет, - неуверенно, словно убеждая самого себя, бормочет Эмрис.
Естественно, Крис не понимает. Осознав, что любимого котейки рядом нет и не предвидится, он впервые устраивает совершенно безобразную истерику. Он ломиться в решетку кроватки, как запертый в казематах узник. Падает на пол, дрыгая конечностями, а при попытке его накормить, опрокидывает на себя и всех окружающих, кашу и фруктовое пюре. Когда он, утомленный криками, наконец, засыпает, я очень тихим и очень недобрым словом припоминаю проклятущего кота, где бы его сейчас не носило.
Если не развеять тоску, то хотя бы отвлечь его от постоянных страданий удается только маме с папой, со свойственной им изобретательностью. Они начинают обучать Криса, едва научившегося ходить, разудалым горским танцам. Когда отцу впервые приходит в голову эта гениальная идея, Кристиан смотрит на спятивших бабушку с дедушкой изумленными, широко распахнутыми глазами, и даже забывает плакать. Эффект неожиданности выходит что надо. Увлекшись, Крис начинает неловко подражать прыжкам и прихлопам, а затем они переходят к танцам более сложным. Безумие, именуемое танцами, становится практически ритуальным. Постепенно острая тоска проходит, подтверждая широко распространенное мнение о целительных свойствах времени, и оставляет после себя лишь далекие, грустные воспоминания.
Исенара особенно расцветает к семнадцати годам. Она порхает в радостном предвкушении выпускного бала, светиться, выбирая платье, прическу, украшения. Глядя на нее, я невольно вспоминаю свой выпускной и подозреваю, что не была так воодушевлена. Но для Исенары этот день обещает стать чем-то особенным. У нее, тихой и скромной, нет подруг, но ее комната завалена журналами моды. Мы знать не знаем ее кавалера и в глаза его никогда не видели, но папа потирает руки и готовит для встречи измазанный красной краской топор и муляж отрубленной головы. Знакомство обещает стать незабываемым. Алистер, регулярно нас посещающий, в сердцах благодарит небо, что в свое время не пригласил меня на выпускной. Мне бы на это обидеться, но спектакль обещает быть слишком увлекательным, что бы отвлекаться и рисковать его пропустить.
Исенара крутится перед зеркалом в жемчужно-розовом платье, так подчеркивающим ее изящество и хрупкость. Крис тихонько пыхтит у ее ног, словно маленький преданный рыцарь, и в робком восхищении касается гладкого розового шелка подола платья. Исенара смеется звонко, заливисто, и выглядит как никогда хорошенькой.
В назначенную дату она надевает платье, вплетает в волосы ленты. Отец бросает у самого порога муляж головы и вместе с Крисом, измазанным красной краской (он помогал красить топор), залегает в засаду. Мы с мамой выбираем лучшие места на бельэтаже, а Алистер, совершенно случайно проходивший мимо и решивший нас навестить, пьет чай в гостиной, делает вид, что не знаком с нами, и то и дело с интересом косится на дверь.
Но время идет, а дверной замок все молчит. Крис засыпает прямо в засаде, Алистер выпивает четвертую чашку чая и, кажется, скоро лопнет. Сперва Исенара нервничает едва заметно, но кавалер все не появляется, а на Верону стремительно опускаются сумерки. Когда все возможные сроки истекают, когда бал, судя по времени, уже давно начался, ее лицо приобретает выражение обреченное и отрешенное. Всем становится понятно, что кавалер не появится. Папа на цыпочках выбирается из засады и тихо подбирает голову с порога. Исенара выглядит разбитой, раздавленной и потухшей. Она молча уходит в комнату, словно скрываясь в раковине, и запирается.
Я прорываюсь к ней ее под утро и нахожу в углу своей комнаты, помятую, зареванную, в подтеках размазанной по щекам косметики. Немного сестринской поддержки и ободрения, это то, что нужно, так я рассуждаю, но не сразу нахожу, что сказать.
- Не реви, дурочка, - как можно бодрее произношу я. Не хватает еще раскиснуть обоим. – Они все козлы, можешь мне поверить.
Она поднимает от меня красные от слез глаза, завешенные спутанными прядями волос, и смотрит с такой отчаянной злостью, что мне кажется – она хочет услышать совсем не это.
Риган Кларк заявляется к порогу моего дома совершенно внезапно, в ночи. Одно ее появление – это уже событие из ряда вон выходящее, мне стоит подумать об этом сразу, но голова занята другим. Крис, растлеваемый пагубным потаканием бабушки и дедушки, обжирается малинового варенья до недвигабельного состояния и слегает с подскочившей температурой. Какая уж тут Риган Кларк. Но она привычно решительна и непреклонна.
- Я хочу, что бы отправилась за границу, без предисловий заявляет она.
- У меня декрет! – моя попытка перед лицом Риган выглядит жалко и неубедительно.
- Понимаю. Я бы не пришла к тебе, будь у нас выбор.
Я чувствую себя загнанной в угол, но дом, мой дом за моей спиной дает мне силы трепыхаться и спорить с той, с кем я никогда не смела спорить. Риган тоже это чувствует и опережает любые мои возражения.
- Алекса поймали, Сатин. Нужно его вытащить.
Конечно, я соглашаюсь. На время моего отъезда к нам переезжает Алистер, призванный контролировать потребление варенья. Отец зажимает меня в угол и в добровольно принудительном порядке предлагает взять с собой Исенару. Сестра тоскует, впадает в депрессию, ей жизненно необходимо развеяться, но главная проблема в том, что поездка в Тотенбург ни разу не туристическая. Моя официальная легенда – съемки десятого сезона Антонии. Когда Риган говорит мне об этом, я закатываю глаза, но понимаю, зачем я ей нужна. В оккупированном дергийцами Тотенбурге с его военной диктатурой захватчиков, просто так, не привлекая внимания и подозрений, не попадешь. Но невольно заработанный мной почти десять лет назад статус исполнительницы роли Антонии дает мне некоторые преимущества и определенную неприкосновенность на родине автора сего многотомного романа.
Когда Исенара узнает об этом (естественно только официальную часть), глаза у нее светлеют и проясняются. Отказать я ей после этого не могу. Когда об этом узнает Риган, она несколько мгновений раздумывает, а потом кивает.
Она присылает нам белобрысого учителя языка. Он родом из Тотенбурга, но говорит о нем коротко и неохотно. У него нервный, затравленный взгляд, отрывистая грубая речь, и среди нас, двух его учениц, он отдает предпочтение Исенаре. Ей язык дается значительно проще, чем мне, у нее редкая память, но дело, думается мне, не только в ее талантах. В отличие от нежной, тихой Исенары, я не нравлюсь ему на практически интуитивном уровне.
Прощание выходит долгим и нежным. Мужчины помогают загрузить чемоданы, а их приличное, соответствующее актрисе, количество, и душевно провожают в дорогу. Приходит даже белобрысый преподаватель. Он нервно трясет руку Исенары, просит быть внимательнее, осторожнее, и та вежливо обещает, но почти не слушает его. Мыслями она уже там, в далеком, загадочном, и наверняка бесконечно восхитительном Тотенбурге.
Сначала нас ждет путь до аэропорта, самолет, затем пересадка на поезд. И уже там, на месте, меня, вооруженную тяжким грузом инструкций Риган, ждет работа практически без поддержки. Исенара смотрит в окно на проплывающий мимо Веронский пейзаж и улыбается. Глядя на нее, даже у меня поднимается настроение. Меня наполняет легкость и уверенность, что все будет в полном порядке.
