У нас с Маркусом есть субботняя традиция – мы ходим в бильярд.
В детстве у нас был одинаковый режим: когда внутренние часы пробивали девять, мы, как деревянные солдатики, вскакивали с постелей и бежали – в наш фантазийный мир, подзадоренный сном. Некоторое же время назад Маркус стал ложиться позднее меня. Часто, уже засыпая, я в полудрёме наблюдал приглушённый свет лампы, расползающийся в темноте тусклым оранжевым пятном, в котором проглядывались очертания острого профиля Маркуса и углы книжных корешков. После подобных ночных посиделок, доказательствами которых служили скомканные листы бумаги и пустые кружки с прилипшими пакетиками из-под чая, Маркус спал до часов до двух-трёх. Я же вставал, как и ранее, в девять: цифры на настольных часах, мигая, показывали ровно 9:00, и из соседней комнаты доносился бодрый голос ведущего утренней программы новостей. До двенадцати я занимался чем-то своим, а после просыпался Маркус.
В нашем доме был общий кабинет, служивший, по маминой гениальной задумке, благой цели – сплочению семьи. Здесь было всё, что только может пожелать богач-филантроп для загородной резиденции: тёмные книжные стеллажи и тяжёлый письменный стол; белый, почти шоколадный шахматный стол и чёрные стулья со скрипящими подушками; вход обозначен стеклянной дверью, размывающей предметы из другой комнаты в серое; рояль и скрипка, на которых никто не играл; мольберт, плотный кожаный диван и высокие, привезённые из другой страны растения в модерновых белых кадках. Мама выбрала чёрно-белый дизайн, и потому главным, королевским объектом здесь был шахматный стол, цветной идее которого подчинялась вся комната.
Проснувшись, я рисовал; Маркус играл в шахматы, называя это «разминкой мозгов» перед главным состязанием – бильярд.
– Высшая математика – высчитать случай.
– А где в бильярде случай?
– Лукас, а как, чем ты объяснишь самые внезапные траектории шара после удара?
– Да ты просто бьёшь неправильно.
– Нет, я более чем уверен, что веду руку вправо – а шар отлетает влево. Мне необходимо собрать статистику, тогда я смогу предсказывать направление шара с более высокой вероятностью.
– Да ты кий не так держишь, вот смотри-
– Нет-нет, Лукас, стой, стоп-стоп-стоп! Стоп. Ты делаешь неправильно, кисть не должна быть так напряжена, а у тебя она твёрдая. Захват должен быть свободным!
– Ты где это взял?
– Я прочёл.
– Где?
– В журнале «Симский бильярд».
– У них даже название тупое, и ты им поверил!
– Для профессионалов всегда характерны мягкие, естественные движения. Уверен, что это правило распространяется и на бильярд.
– Ну…попробуй.
Маркус целится. Он отводит руку назад, готовясь ударить, и я с лёгкой усмешкой подмечаю, что рука его двигается механически – он весь напряжён, и ни о каком «свободном захвате» разговора идти и не может. Маркус хмурится.
Промах. Он кряхтит.
– Смотри, как надо.
Слева – чернокожий парень, крашеный в ядрёно-рыжий, смотрит на меня с того момента, как мы зашли в бильярдную. Я наклоняю голову влево, вправо, хрустя шеей; опираюсь ладонями на бильярдный стол и стучу по нему пальцами один раз. Прицеливаюсь – удар.
Идеально.
***
Иногда мне снится луна. Круглая и жирная, желтолицая пятнистая луна; глаза её полуприкрыты, из-под век выглядывает сырный белок глаз. Зрачков не видно, и я знаю, что они закатились под тяжёлые веки. Я смотрю на неё в боязливом ожидании – вот-вот, совсем скоро она распахнёт глаза, и я увижу её чёрные точечные зрачки, мелкие, образовавшиеся будто от двух уколов иглой. Почему-то я страшусь этих дыр, почти зачерневших на жёлтом круге; я никогда их не видел, но знаю, что, несмотря на размер, они обладают немыслимой силой, и, когда луна поднимет веки, она посмотрит на меня своими сжимающимися зрачками, и придёт Ужас.
Жёлтые веки подрагивают. Глазные яблоки медленно опускаются в бесконечном вращательном движении. Я, чистое сознание, стою в ожидании, и толстые веки лениво трепыхаются, а я не могу сойти с места, весь обратившийся в зрение. И когда – почти, почти сейчас, вот уже, её трясёт, смотри, её трясёт! – она готова раскрыть глаза, и я готов покрыться испариной, стать водой и испариться в Ужасе-
я проснулся. Машинально ощупал остроконечные шиповые браслеты на обеих руках, сильно надавил ладонью на шипы, но они притуплены: я отнял ладонь от запястья и некоторое время лежал с раскинутыми руками, тупо смотря в потолок. Накинул жилетку, тихо подошёл к окну, босые ноги касались холодного пола. Луны нет. Только чёрное небо и чёрные тучи, поглотившие космический свет.
Облачная завеса, оградившая кусок нашей земли от внеземного вмешательства, немного меня успокоила. Я посмотрел на Маркуса – он ворочался и сопел. Прости, мне жаль, что из-за меня ты плохо спишь.
Я взял учебник физики и вышел на кухню. Отвлечься лучше всего помогают книги, не поддающиеся при первом прочтении, поскольку приходится максимально концентрироваться, а недавно пройденная по физике тема (я даже не могу вспомнить её названия!) причиняла мне достаточно боли, чтобы в эту ночь взяться за неё.
Я чертовски плохо разбирался в физике и прочих дисциплинах, которые требовали применения математической базы. С кипучим раздражением я следил за тем, как Маркус выполняет домашку; сидя напротив него, я отмечал шорох каждого перевёрнутого им тетрадного листа и с досадой осознавал, что его скорость решения задач значительно превышает мою. Шелест очередной страницы – ещё один ингредиент в бурлящий гнилостным котёл, и я со злостью черкаю в своей тетрадке, пытаясь угнаться за Маркусом. И этот ещё сидит с непроницаемым лицом, хотя я знаю, что он всё видит, и он ведь знает, что знаю я!!
А потом – разбор допущенных ошибок, работа невыносимо нудная, но мне слишком сильно хотелось сохранить образ умных, способных ко всему близнецов. Иногда, в исключительных случаях, я позволял другим списывать мою домашку – только затем, чтобы они посмотрели на мою безупречную, украшенную штабелем пятёрок тетрадь и сравнили со своей, выражающей в полной мере их тупость. Они благодарили меня, и я отвечал им слабым кивком головы и спокойным: «Всегда пожалуйста». Я не отказывал никогда – кроме того случая, когда Мирна сама решила напроситься. Она коснулась меня со спины, и я, ещё не развернувшись, знал, что это была она. Мирна обильно прыскается духами или чем там, может мажется чем-то перед выходом в школу (как на парад или в дешманский клуб), я без понятия, но от неё всегда пахнет одним и тем же. Помнится, на уроках я улавливал странный запах, но раньше не придавал ему значения; сейчас же я чувствую его везде, это массивное голубое облако, как зараза особого типа, распространилось на всю школу, и я всегда безошибочно определяю, рядом она или нет. И когда, вдохнув, я внезапно получил обильную дозу голубого запаха и чья-то рука беспардонно коснулась моего плеча, я сложил два плюс два – получил ожидаемый результат.
- Хей, эм, Лукас?
Знакомый голос. Пришла ластиться, белая лисица.
- Тут такое дело, вчера отец вернулся из больницы, я была занята, то и сё, все дела, короче, не до симлендского, ну понимаешь, да? А госпожа Денвер такая злая в последнее время, просто убой, а двойки мне получать нельзя, в общем, ну, дашь списать?
- Нет.
- Что?
- Нет.
- Ну…хорошо, я не буду доставать.
Шум перемены не позволил услышать её шагов, и я сидел прямо, смотря строго вперед себя и сжимая в руках пенал. Я отказал ей, потому что она мерзкая. Вспомнилась тетрадь Мирны: вся в исправлениях, грязная, ошибка на ошибке, неверное слово не зачёркнуто одной карандашной линией, а замазано толстым слоем синей ручки. А ещё она всегда меняла ручки, и цвет записей скакал от легкомысленного голубого до дешёвого чёрного. А ещё она не пользовалась обложками, и на внешней стороне тетрадки красовались безвкусные, выведенные неотработанным движением сердечки.
Я рисовал гораздо лучше. Мои работы – летние пейзажи, сюжеты для которых я брал из редких маминых рассказах о её детстве, прошедшем среди травы, птиц, солнца и мягких дождей. С цветопередачей я справлялся великолепно. И, тем не менее, я не позволял себе рисовать на обложках.
В прошедшее воскресенье случился Разговор. Кухня – зал переговоров, укрытый скатертью стол – граница, разделяющая два враждующих лагеря. И мой безнадёжно проигрывал.
– Лукас, вчера Техуниверситет выслал нам свою брошюрку, ты видел? – вежливо, но уверенно отец начал атаку.
– Нет, – я врал. Судя по всему, Техуниверситет выслал две брошюрки, первую я искромсал ножницами на самые, насколько смог, кривые части, сгрёб ошмётки в пакетик и положил его на дно мусорки, прикрыв пустой упаковкой из-под чипсов; вторая же брошюрка осталась незамеченной в темноте почтового ящика и осталась лежать там же, дожидаясь открытия ящика Пандоры.
– Там из кого угодно сделают великого ядерщика, - деловито продолжила мама, хрустя утренними хлебцами.
– Звучит так, будто я этот «кто угодно», и что-то это как-то не комплимент.
– Ну да.
И она ещё подмигивает.
– Лукас, здесь никому не нужна твоя литература, а ты достаточно способен, чтобы стать хотя бы посредственным профессионалом. Но даже посредственность – не твой уровень, можно гораздо, гора-а-аздо лучше, – должно быть, она много об этом думала, раз говорит настолько ровно, но растянутое «а» выдаёт её зарождающийся энтузиазм [смотри что умею!]. – Не хочешь в ядерную физику, можешь пойти в экономику, я тебя могу очень хорошо устроить, но, конечно, не всё сразу, сначала одна ступенька, потом другая, всё постепенно. Надо потрудиться, а ты чего ещё хотел? Если ты получишь хреновый диплом, моё предложение перестанет быть актуальным – дальше будешь барахтаться сам! Упустить такую возможность – это ещё додуматься надо. Ну, впрочем, я в тебя верю, ты умненький, сам понимаешь, что к чему.
– Мам, ты работала в журнале-
– Это было так, второй сорт, необходимый эпизод в моей карьерной жизни. Я ушла оттуда, потому что поняла, насколько это гнилое местечко, – она отрезала – отсекла – огромный кусок масла и резким движением бахнула его на хлебец: тот сломался.
Отец странно посмотрел на неё.
Родители никогда не донимали меня вопросами о моём образовании после школы, считая поступления в университет обязательным и не подлежащим обсуждению этапом в моей жизни. Но время стало поджимать, и я, неразговорчивый, не проявлявший к учёбе достаточного интереса и лишь иногда почитывавший художку, на фоне давно определившегося с профессией Маркуса выглядел особенно подозрительно – и жалко. Я не выделялся исключительными успехами в учёбе; с идеальным табелем оценок я выглядел не разносторонним – я был попросту слишком ровным, выполняющим необходимую норму, что, о чём родители были прекрасно осведомлены, не доставляло мне особых трудностей. Родители видели меня изредка рисующим, иногда пишущем и чаще всего – чего-то читающим. Это был, по их мнению, набор характеристик, присущих гуманитарному складу ума; что-то подсказывало мне, что мои случайные цветные каракули в альбоме сыграли значительную роль в утверждении страшнейшего для Китежграда клейма
Г У М А Н И Т А Р И Й
А я же – я не мог решиться. Необходимость принятия решение довлела надо мной, я чувствовал себя ложно приговорённым к смерти, которого толкнули на эшафот; на солнце блестит сталь острия гильотины, и мне жарко, и солнце бьёт меня по голове, расплавляет мне волосы, и они жгут мне лицо, но я могу думать только о звенящей тяжёлой стали. Палач отсекает верёвку, гильотина с криком старой женщины начинает падать, и-
– У нас не котируются гуманитарные предметы, – а вот и отец вернулся на поле боя.
– Я это прекрасно понимаю, – ответил я после некоторой паузы.
– Прости, но мне кажется, что не понимаешь. Если ты планируешь оставаться в этом регионе, тебе лучше не делать искусство объектом изучения.
– Папа? Почему ТЫ говоришь мне об этом?
Слышать подобное от человека, решившего в двадцать пять специализироваться на древних художниках, было равносильно предательству.
– Ты знаешь, я не хочу и никогда не хотел уезжать отсюда. Просто…так получилось, – папа, наклонив голову чуть вперёд, нервно чесал заднюю часть шеи: он раздражён, и я понимал, что виной тому моя эмоция, которую он невольно отзеркаливает. Но я ничего не мог с собой поделать.
– Так получилось?! Почему у меня не может получиться так же?!
Равно как и он не мог ничего поделать с собой.
– Потому что – всё решил случай!
Я знал эту историю наизусть, преподаватель начальных классов принимает громоподобное решение получать диплом в тридцать, потом кандидатскую в тридцать пять и прочее бла-бла-бла, все говорили об этом, как о каком-то подвиге. Маркус обожает эту историю: он всегда пристаёт к отцу с расспросами о его молодости, прицельно интересуясь исключительно одним университетским эпизодом, а, выслушав необходимую дозу, уходит к нам в комнату, чуть нахмурившись. Эта складка между бровей, порождённая и зацементированная папиным рассказом, не сходит с его лица оставшийся вечер, в течение которого Маркус сосредоточенно, с удвоенной силой листает книги. Будто эта точка между бровей – сакральная печать просветления с ограниченным временем действия.
– Может, я хочу так же надеяться на случай?! – я вскочил из-за стола и опёрся на него обеими руками.
– Давай, вперёд, – папа отшвырнул тарелку, и она со звоном ударилась о другую, – флаг в руки, только не приползай сюда обратно голым и без денег!
Дело завершилось драматичным хлопаньем дверей, запертой комнатой и мною, неугомонно расхаживающим в этой самой комнате из угла в угол. Я воображал себя запертым в цирковой клетке тигром, размеренно и предупреждающе покачивающего хвостом.
– Меньше театральности, тигр, – донеслось с соседней кровати; Маркус опять отслеживает моё состояние.
– Отстань.
– Тебе не хватает пиджака, шарфа и очков, будет осовремененный романтический герой. Непонятый и гонимый, всё по классике.
Я кинул один из самых злобных взглядов, на который был способен. Маркус выдержал его стойко, только прокашлялся и чуть выше приподнял подбородок.
– Ты же знаешь, он не хотел.
начинается-
– Он очень переживает из-за ваших ссор.
-проповедь
– А ты продолжаешь его провоцировать, зная, что он не может контролировать себя.
оправдания, призванные умаслить меня, такого глупого и непонимающего, слой за слоем, и смотрите, он, неугомонный, и вправду застыл в наших слюнях, которые мы старательно на него нализывали нашими красными, распухшими языками. какая у него смешная поза, он почти начал сердиться, но мы успели, ему очень идёт эта желейная слюнявая броня, вы не находите? хм, и вправду!
я взрываюсь.
– Как же ваша эмпатия меня задолбала! Один читает мысли-
– Нет, на такое я не способен, я всего лишь перехватываю образы-
– мне. всё. равно. один – читает мысли – другой не в состоянии контролировать свои ах, простите [театральный жест]! о чём это я [раскланивается в извинениях]
чужие эмоции и все лезут мне в голову и все всё знают и я один не понимаю тут ни хрена вообще ни-че-го и НЕ СМЕЙ сейчас даже насылать на меня успокоение я тебе его знаешь куда засуну-
Дёргаю за дверную ручку, а она не поддаётся [дурак, сам закрыл], несгибаемая сила стали, поворачиваю замок [щёлк!] открылась. Дверь надрывно скрипнула, я иду в ванную, хлопаю дверью и осоловевше смотрю на свои пальцы, сжимающие дверной замок до выбеления кожи.
Единственное свободное место. Здесь никого нет. Никого.
Зелёные стены, зелёные столешницы, зелёная ванна, зелёные лампы и зелёный свет. Чёрная, как рассечённый камень, раковина. Я умываю руки.
после отчёта
Маркус походу РЕАЛЬНО запарился из-за бильярда
На этом скрине лучше видно заинтересовавшегося Лукасом парня и его розовенькие губки