Свет квадратом разделял стену на две неровные части – солнечную и теневую, на стыке которых располагались прибитые к стене часы. Они висели криво и страшно раздражали; почему-то я подумал о замаринованном помидоре, подвешенном на гвозде за засыхавшую, но всё ещё склизкую кожуру. Он должен был упасть, шлёпнуться, разорваться, томатная масса тянула его вниз, но он всё никак не падал – и мозолил глаза.
Под толстым стеклом, как под бронёй, отбивала жёсткий ритм секундная стрелка, будто отмеряла шаг солдата, и я вспомнил семейку генерала Гранта: вопли, доносящиеся с их участка, мешали мне спать по выходным.
Я украдкой посмотрел на Джима Гранта – выбритая голова, прямая спина, локти на столе, сгиб колен демонстрирует превосходный девяностоградусный угол, и всё было бы идеально, если бы школьная форма не трещала на нём по швам. Под твидовой тканью пиджака раздувались мускулы-шары, наплечники нелепо вздымались вверх, а пуговица из последних сил пыталась сдерживать обхват тела этого качка. Старательный Джим всегда делал всё по правилам – он не позволял себе расстёгивать пиджак, сидит, наверное, втягивая живот все уроки и думает, что тренирует дисциплину. Если он вообще думает.
Хорошо, наверное, когда не надо думать – всё решили за тебя, и ты тупо и уверенно ставишь галку напротив выбранного твоими родителями вуза. Я же смотрел в свой пустой бланк, сверля взглядом последний, унизительно выведенный в самый конец списка пункт:
Академия Ля Тур
Маркус, наверное, выберет ГСУ – это самый престижный вуз, хвалящийся на главной страничке сайте именитыми профессорами на каждом факультете. Особенно меня впечатлила фотография роскошного пятидесятиметрового бассейна: лазурная вода в почти мраморной плитке, высокие античные колонны и венчающие их золотые капители. А ещё каждому студенту полагалась в общежитии собственная комната с отдельным санузлом.
Я очень хотел туда. Я видел себя там – в дорогом костюме, с гравированными запонками из такого же дорогого камня (какого именно, я пока не решил), стук лакированных туфель разлетается по полутёмной аудитории, все смотрят на меня, у меня в сумке лежат бумаги с чем-то совершенно новаторским и сенсационным, и все вокруг знают это, глаза их светятся восхищением.
Но я начал думать о поступлении слишком поздно. Экзамены я сдал стабильно хорошо, это были крепенькие пятёрки, но в ГСУ, оказывается, требовали нечто большего, чем красный диплом. Туда брали блестящих учеников, потенциальных революционеров в области науки, искрящими новыми идеями и ещё со школы тащащими за собой набитый мешок своих проектов, наград, премий и бесчисленных дипломов. Фейерверк кишащих проектов, спрятанный за льняной тканью; профессора жадно потирают ручки, готовясь развязать мешок и увидеть свой улов.
Я не проходил в ГСУ, и эта мысль безумно, безумно меня злила, и ещё больше меня злила безвыходность положения – приходилось рассматривать всякие второсортные вузики типа Ля Тур, специализирующихся на гуманитарных дисциплинах и многообещающе «объединяющих старые традиции и новаторские идеи». Они не смогли даже на своём отстойном сайте нормально опубликовать картинку кампуса, и я был вынужден разглядывать два с половиной пикселя, параллельно развлекаясь игрой «угадай в какой именно из тысячи вкладочек мы спрятали условия поступления». Все, пролетевшие с поступлением, собирались там, в Ля Тур – сборище неудачников, не сумевших перепрыгнуть поставленную планку. Но я-то ведь не знал, что в ГСУ всё так сложно! Если бы мне дали возможность переиграть последний год, я бы, наверное, набрал бы себе необходимое число паршивых статуэточек, подтверждающих победу на этих чёртовых конкурсах, и сейчас я бы мог ставить галку напротив ГСУ, предвкушая прохладу солёной, бликующей на солнце лазури.
Слева от меня сидела Мирна, трясла ногой и грызла кончик карандаша. Да, осознание того, что тебя не возьмут ни в один вуз, заставляет понервничать. Я так и видел, как через десять лет она будет грызть колпачки ручек, оформляя чеки на кассе; на колпачке оставались бы липкие следы её персикового блеска для губ, того же самого, которым она пользовалась в школе. Менеджер по продажам местного магазина – её потолок, но Мирна, кажется, и так знала своё место.
Сегодня она распустила волосы, и между светлыми прядями протягивались отдельные, тонкие волосы, ложащиеся на её пиджак блестящей паутиной; гусеница, окружившая себя белым коконом.
– Пиши, – ткнул меня локтем Маркус.
– Я не знаю что! – зашипел я на него.
– Отметь университет и напиши краткое резюме о себе.
– Без тебя знаю!
– Быстрее, осталось несколько минут, а у тебя лист пустой.
– Я думаю.
Мистер Барент предупреждающе постучал костяшкой по парте; я напрягся, и в оставшиеся пять минут быстро что-то написал (в конце, хотя этого не требовалось, поставил красивую роспись, стараясь, чтобы она выглядела так, будто я совсем не старался; несколько раз отрепетировал длинный хвост буквы «д»). В любом случае, это будет одно из лучших резюме от нашего класса, текст первого сорта – я определённо справлялся с письмом в разы лучше их.
– Что выбрал? – спросил я Маркуса уже в столовой, стены цвета стухшего мяса, еда примерно такого же вкуса.
Он медленно резал котлету – доморощенный патологоанатом – а она всё никак не поддавалась.
– Маркус! – шикнул я на него. Он спокойно пережёвывал.
Я пнул его ногой под столом. Он пожевал, наконец – проглотил, и аккуратно отложил столовые приборы в сторону.
– Я ел.
– Не поверишь, но я заметил! Ну, что ты выбрал?
– Техуниверситет.
Воцарилось молчание. Вернее, молчал я – Маркус продолжил расчленение котлетки, и нож противно скребел о тарелку.
– Что? Ты решил пошутить?
– Нет, – ответил он после жевания. – Я серьёзно.
– Но… зачем? Это же…это же
шарага! Туда берут всех подряд!
– Ты ошибаешься.
– Нет, это ты ошибаешься. Что ты делаешь? Ты мог поступить куда угодно, но вместо этого останешься здесь, в этой дыре, рядом с родителями. Ты будешь учиться с
ними, причём с худшими из
них. Ты-
Я перехватил его руку, которая готовилась отправить котлету в рот и запустить процесс пережёвывания.
-ты будешь ходить в один вуз с Джимом!! Он будет приходить на пары и вонять после пробежки, а ты, – я наклонился к нему и начал шептать, – ты будешь сидеть и нюхать.
Маркус зашевелился.
– Лукас, – он снял мою руку со своего запястья. – Мне кажется, ты слишком предвзят. И я не буду ходить вместе с Джимом на пары, мы на разных факультетах.
– Но он будет проходить мимо тебя в коридорах, и вообще!.. – тут я взмахнул руками и начал выразительно смотреть на Маркуса, надеясь, что остальное он поймёт сам.
– Я познакомился с одним человеком. Он преподаёт в Техе, и я хочу работать у него, – Маркус слабо улыбнулся, сжал руку в кулак.
– Ты о ком?
– Локи Колби.
Промелькнуло смутное ощущение, что я где-то о нём слышал, но я не стал концентрироваться на этом; был слишком занят возмущением.
– Ради какого-то неизвестного хрена ты остаёшься здесь?!
– Нет, он достаточно известен… в своих кругах. – Маркус нахмурился, глаза исчезли под надбровными дугами, он начал есть с какой-то особой упорностью, почти остервенением. – Мне кажется, это именно то, что мне нужно.
– Это мы ещё посмотрим, – я скрючился на стуле, пальцы сжали дерево сидушки, и смотрел куда-то вниз, на пол. Нож со скрежетом царапал тарелку.
Если бы я только знал! Я бы тоже, я бы тоже…
***
Последние дни в школе были ужасными. После выпускных экзаменов все как будто что-то поняли: они стали действовать иначе, раскованнее, свободнее, они прекратили выполнять домашку, не приходили на уроки, учителя почему-то их не ругали, а я продолжал учиться – совсем один, и преподы с мягкой, снисходительной улыбкой проверяли мои работы. Школьный механизм сломался, вкрутили новые шестерёнки, и я никак не мог найти и опознать их. Я чувствовал, что что-то меняется, и ощущение неизбежности поворота пугало меня: будто я сидел на американских горках, и мой вагончик подъезжал к наивысшей точке подъёма, после которой – не знаю что.
А все уже знали. Они смеялись, садились на парты, кидались друг в друга ластиками и карандашами, а я не знал, что делать, и надеялся, что карандаш попадёт кому-нибудь в глаз.
Мисс Паппет тоже изменилась. Называй меня Бетти, сказала она, поглаживая руль, и я содрогнулся. Она заглянула мне в лицо; её лицо было близко, огромное, круглое, как жирный масленый блин, оно смотрело на меня, и улыбка змеёй расплывалась по нему. Её лицо исказила страшная гримаса: кончики губ поползли в замыкающемся изгибе вверх, углы глаз – вниз, и вместе они стремились образовать ещё один круг, слиться и завершиться, став воплощением истинного уродства. Мисс Паппет стала ужасной.
Я почувствовал себя кроликом на разделочной доске.
Я вернулся домой быстро (пальцы, до которых она попыталась дотронуться, всё ещё жгло; я сжимал и разжимал кулак, пытаясь стряхнуть это ощущение), скинул куртку. Почему-то включен был телевизор – я распознал голос диктора новостей, высокий, пытающийся спрятать естественную для него бойкость и эмоциональность, из-за чего его интонации казались смешными. Этот диктор всегда напоминал мне ребёнка, который пытается казаться серьёзным.
Почему-то были помехи (я удивился: было ясно и звеняще морозно), изображение корёжилось и дёргалось, меняя цвета. Диктор, по-детски распахивая рот, докладывал о похоронах Малькольма Ландграаба – несколько дней назад миллиардер был найден мёртвым в собственном особняке, в ванной найдена пустая пачка из-под анальгетиков, его личный психолог, радуясь вниманию, рассказывал что-то о затяжной депрессии. Результаты вскрытия Ландграабы афишировать отказались, и страна плодилась слухами: чрезмерное увлечение препаратами, суицид, заказное убийство и всякая прочая дрянь, которая меня совершенно не интересовала.
Мама сейчас была на панихиде, там, на другом конце континента, среди пенящихся морей и песчаных берегов, но я не смог разглядеть её фигуру в промелькнувшей на экране картинке. Все были чёрные, одинаковые, над ними были чёрные широкие зонты, и мама была где-то под одним из зонтов, одна из склонённых к гробовой яме голов. Я представлял её в миниатюрной шляпке с короткой кружевной вуалью; вместо золотой серьги в носу она надела чёрную, то ли дань уважения к покойному двоюродному брату, то ли издёвка, я так и не понял – слишком мало я знал об её семейке, другой и чужой.
Его хоронили по обряду, и это показалось мне забавным: по мне так, суицид был более чем очевиден (мне потребовалось секунды три, чтобы прийти к такому заключению; в чём была проблема других – и так понятно), но Ландграабы просто наплевали на правила и отказались давать комментарии.
Показали его лицо – восковая маска с нанесёнными стилосом разрезами вместо глаз и рта. Наверное, так и должно выглядеть лицо самоубийцы, чья душа прямо сейчас отправляется в ад, завлекая туда и своих богохульствующих родственничков.
***
Что-то было не так, я чувствовал это: в нашем доме появился странный зеленоватый запах, и он мне сразу не понравился. Привычная домашняя система запахов разрушилась, и я не мог успокоиться, пытаясь найти раздражитель: он был везде, паразит, точащий камень дома, откладывающий под обоями зловонные споры, и те отравляли нам воздух, медленно выпрыскивая свои ядовито-зелёные испарения. Я чувствовал себя как в газовой камере, только вместо быстрой смерти – изощрённая пытка.
А потом я понял, что запах исходит от Маркуса.
Потому что пришла она. У неё были жидкие жёлтые волосы, которые она прятала под жёваный белый берет; опухшее чёрное лицо (это её жрал тот зелёный паразит, и воспаление перешло на лицо) и мелкие глазёнки, которые она постоянно смущённо скрывала под козырьком своего белого берета. Её шея была обмотана тонким серым шарфом, и я подумал, что она могла бы успешно им удавиться.
И со самой сладкой улыбкой, с округлявшимися под яблоко (оно отравлено, отравлено!) скулами она рассказывала что-то Маркусу. А он смотрел на неё – неотрывно – и кивал.
И когда они смотрели друг на друга – я смотрел на них через мутное стекло, наблюдая, как возле них сгущалась чернь, а их фигуры обволакивались призрачно-голубой дымкой. Я видел переплетения рук, чёрное на зелёном, выжженное золото на тёмной бронзе; я видел контуры их тел, их перекрещения, переливание двух образов из сосуда в сосуд, и чистая вода покрылась тиной, выцвела болотным. От прежней святости – лунный свет, в последний раз серебрящий поверхность мёртвого болота. Они окунули свои тела в грязную воду, пройдя обратное крещение, и вышли из неё зелёные, ночные. Умершие.
Их образы крутились у меня в голове, и везде была эта оглушительная вонь, вбивающаяся в ноздри, и я не понимал, что чувствую. Мне стало страшно. Я задыхался.
Я не знал, куда себя деть – кажется, я пошёл в свою комнату, в разваливавшееся по частям убежище, но там не стало лучше, было только хуже, хуже, хуже, я не мог смотреть на его кровать, книги, одежду, под обоями пряталась колония паразитов, а я, я–
я был теперь совсем один.
после отчёта
У них там всё хорошо?
Лукас НЕ СПРАВЛЯЕТСЯ со своей неотразимостью, вы только посмотрите на это страдание))
Тут должен быть несколько нецензурный диалог со смущёнными воплями Лукаса, не вошедшего в кадр, и потемневшими кончиками ушей Маркуса, который предпочёл хранить строгое молчание
Джонни продолжает свою интеллигентскую тусовку
Минусы отыгрывания вечного сезона - думала, никогда А+ не получат
We all can relate
Миниатюра: Сюзя (то бишь я) и вуз)))
И да, я уже говорила, что люблю обрабатывать скрины (но не снимать
), поэтому вот вам что-то, пойманное во время игры за династийную семью!
И вот так должен был выглядеть скрин с мисс Паппет, но он не прошёл цензуру.
криповый скрин