[Arrien]

Она думала, что я крепко сплю и, стараясь ничем не потревожить мой сон, убрала голову с моего плеча и слегка отодвинулась в сторону. Немного подумав, она расстегнула молнию импровизированного окна в куполе палатки и, улегшись на живот, задумчиво уткнулась подбородком на руки, согнутые в локтях. Сначала прятала лицо в ладонях, потом положила подбородок на сплетенные в замочек пальцы и стала мечтательно и задумчиво наблюдать в «окно» открывшийся кусочек звездного неба.
Нет, на самом деле я не спал. Да и как бы я мог уснуть, когда в моем теле все еще бродила растревоженная и недостаточно растраченная энергия. Я все еще находился под впечатлением от того, что произошло в этой палатке менее часа назад. Тело было налито некоторой усталостью, давно забытым ощущением легкости, опустошенности. Перед глазами вспыхивали образы воспоминаний о том, что произошло, и я даже слегка усомнился в том, что все это могло произойти со мной на самом деле. Быть может, все это мне только приснилось? Но я ведь не спал. И вокруг меня было достаточно свидетельств любви. Ею пах даже слегка спертый воздух в палатке.
Задумчивая, обнаженная, с шелковистыми прядями волос, рассыпавшимися по спине, Рут напомнила мне русалку. Внутри немедленно шевельнулось желание, просыпаясь вновь. Напрасно: как бы сильно я не желал повторить все то, что уже случилось между нами этой ночью, я не стану ничего такого больше делать. Нельзя. Потому что для Рут это было сегодня в первый раз. Нужно дать ей немного времени.
Очевидно, девушка очень глубоко погрузилась в свои мысли. Она не заметила, как я потянулся всем телом, окончательно прогоняя сонливость и, повернувшись на бок, уперся локтем в одеяло, на котором лежал. Зато мой пристальный взгляд она почувствовала почти сразу. Повернула голову, слегка приподняла уголки губ в робкой улыбке. Несколько раз удивленно моргнула, смутилась и нашарила в темноте одеяло, которым собиралась укрыться, но я его немедленно отобрал.
- Брось, - тихо, в пол голоса, проговорил я. Тон был понимающий, но укоризненный и слегка шутливый. - Ты не находишь, что прятаться теперь уже не имеет никакого смысла? Не сомневайся, я уже достаточно успел разглядеть. И ты бесподобно красива сейчас, позволь мне посмотреть на тебя еще?
Как я и предполагал, от моих слов Рут смутилась еще сильнее, но послушно отложила одеяло в сторону, довольная моей просьбой.
- Я думала, что ты давно уже уснул… - пробормотала девушка и громко вздохнула, когда моя рука скользнула по ее плечу. Я слегка покачал головой.
- Я слишком взволнован, чтобы спать.
Некоторое время Рут все так же задумчиво смотрела в окно и молчала, а потом, улеглась на одеяло и перекатилась на бок, лицом ко мне, попутно потянувшись всем телом и вызвав во мне прилив возбуждения снова. Наши глаза оказались ровно напротив. Ее взгляд был спокойным, но серьезным и что-то в нем вызвало у меня тревогу.
- Раз уж мы оба все равно не собираемся спать этой ночью, тогда давай поговорим? – тон был ровным, не требовательным, слегка нарочито-небрежным. От него моя тревога только усилилась.
- О чем, например? – я постарался быть внешне спокоен, но отчего-то подозревал, что сейчас мне ответит Рут. Подозревал, но даже представить не мог весь масштаб надвигающейся на меня проблемы. Я почувствовал даже некоторый прилив адреналина, когда услышал ее ответ:
- Например, о том, что тебя беспокоит. Я давно заметила, что ты часто бываешь хмурым, задумчивым, каким-то закрытым от меня. Я так понимаю, это связано с твоей семьей?
Еще не осознав сказанное ею до конца, я резко сел на одеяле, скрестив по-турецки ноги и оперевшись ладонями по бокам от себя.
- А почему ты думаешь, что дело в этом? – голос получился гораздо более напряженным, чем мне бы того хотелось. Глупо, конечно, отпираться, зная, что Рут очень умна и проницательна. Всего лишь жалкая попытка уйти от нежеланной темы. Я вздохнул, опустил глаза и упавшим тоном спросил: - Откуда тебе это известно? Я никому не рассказывал…
- Не пугайся так. Я ничего не знаю об этом. Знаю только, что что-то у тебя не так, тебя что-то тяготит. Терзает. И могу только предполагать, в чем состоит проблема. А еще ты никогда не рассказывал мне о своих родителях. Ничего вообще. Может быть, они не одобряют меня в качестве твоей будущей жены? Ты не хочешь меня с ними знакомить поэтому. Или не знаешь, что с этим делать…
Нет, так не пойдет. Если я сейчас снова как-нибудь уклонюсь от этого разговора, то Рут может придумать еще очень много подобных версий, одна невероятнее другой. Но все равно я в последний раз попытался свернуть с темы разговора, чувствуя одновременно стыд за свою трусость и досаду.
- Как ты себя чувствуешь? Тебе очень больно? – задал я наиболее волнующий меня вопрос. А заодно взял некоторую паузу для размышлений.
- Больно? – брови Рут удивленно взлетели, потом она слегка наморщила лоб, напряженно думая и, сообразив о чем я ее спрашиваю, беззаботно махнула рукой. – Не думай об этом, я почти ничего не чувствую.
Но по чему-то не очень понятному в ее взгляде я догадался, что это ложь. Причину этой лжи не понял бы разве что идиот. И хотя я бы хотел слышать от нее правду в ответ на подобные вопросы, уличать невесту во лжи посчитал бестактным. Кажется, мы и без того поняли друг друга очень хорошо.
- Расскажи мне, Эмиль. Пожалуйста. Я… я люблю тебя. Я переживаю.
Я вздохнул. Надо. Я могу попросить ее не спрашивать меня ни о чем, отказаться даже впредь разговаривать на эту тему. Мне не хотелось выглядеть слабым, я не желал видеть ее жалость ко мне, и в то же время чувствовать себя трусом я тоже не хотел. Но все равно не нашел в себе сил поднять глаза. Просто снова лег в той же позе и стал чертить пальцем на одеяле невидимые контуры.
- Нет. Ты ошиблась. Я бы очень хотел иметь возможность узнать их мнение по этому вопросу. И я не стану врать, говоря тебе о том, что их мнение мало бы значило для меня. Я всегда уважал суждения моего отца. Но я не знаю ничего такого, что им могло бы в тебе не понравиться. Сомневаюсь, что вообще выбрал бы себе в жены девушку, которая с их точки зрения могла бы мне не подойти. Потому что мои родители не просто дали мне жизнь: они меня воспитали, буквально создали таким, какой я есть. Вложили принципы, взгляд на жизнь, мои мысли и поступки. И раз я выбрал тебя, значит ты бы им точно понравилась. Нет, Рут, тут дело в другом. Хотя, ты все правильно рассудила и это трудно теперь уже скрывать, что проблема действительно касается моей семьи. И я не очень хочу об этом рассказывать. Я не привык – меня учили, что мужчина жаловаться не должен. И сам я не хочу. Жаловаться – это значит, быть слабым.
Я услышал тихий смешок и поднял на девушку, наконец, глаза. Она улыбалась мне. Спокойно, хитро и доверительно.
- Не хочу огорчать тебя, Эмиль. Но ты и так уже имеешь слабость, о которой мне хорошо известно. Ты любишь меня, очень надеюсь, что в этом я не ошиблась тоже, а любовь – это уязвимость…
- Нет! – я запальчиво перебил ее, извинившись за это взглядом, и договорил: – любовь – это сила.
Рут, все так же улыбаясь мне, кивнула, взмахнув ресницами.
- Да, любовь – это великая сила, но она же и великая слабость. Некоторое время назад мы пообещали принадлежать друг-другу. Ты – мой. И я хочу, чтобы ты не прятал себя от меня. Такого, какой ты есть.
Я вздохнул. Вслушался в ночные звуки, собрался с мыслями. Все попытки отступить остались позади. В моей голове уже начинали всплывать картины из прошлого. Вроде бы давно забытые. Но нет – они появлялись в моей голове так четко, были такими ясными и подробными, будто бы все это произошло со мной только вчера. И сам не заметил, как начал рассказывать…



Утро. Сильный запах древесины, привычный в доме, построенном из бревен. И аромат, долетающий с кухни, способный поднять мертвого из могилы.
Но я уже давно не сплю. Проснулся еще перед восходом солнца, чтобы дописать домашнюю работу по математике.



На свежую голову, она всегда у меня получается лучше. Закончил уже почти час назад, а теперь вот читаю какую-то художественную книгу. Сейчас уже, конечно, я не вспомню, о чем она.



Иду на запах какой-то каши снизу, уже не в силах слушать урчание собственного живота, в коридоре сталкиваясь с мамой.



Кая сидит у нее на руках, но сразу же обращает взгляд своих огромных глаз на меня и пытается ухватиться за мою школьную жилетку.
- Эмиль, переодень эту рубашку. Смотри, у тебя на воротнике какое-то пятно. Я вчера выгладила тебе, одень другую. А эту положи мне на кровать, я попробую отстирать пятно днем. Если мы с Каей успеем вернуться из поликлиники хотя бы после обеда.
Я целую сестренку в пухлую розовую щечку и послушно возвращаюсь в комнату.



В кухне пахнет едой еще сильнее, еще сильнее хочется есть. Приветствую отца, который смотрит новости по ТВ кивком и направляюсь к детскому стульчику, где сидит сестренка и нетерпеливо барабанит сандаликами по всему, до чего достает.









Вспомнил я и замечательные, наполненные теплом и светом, не имеющими отношения к уютно потрескивающему в камине огню, вечера. Когда мы я просиживал часами за шахматной доской, играя с отцом и ведя с ним тихую беседу. Я задавал ему самые разные вопросы.



Порой, когда речь заходила об отношениях с противоположным полом, я краснел и стеснялся, но все равно спрашивал. А отец неизменно невозмутимо, рассудительно мне отвечал, укрепляя во мне во мне уверенность, что я могу задать любой вопрос, ответ на который меня интересует. Не смущаясь и не страшась услышать хоть что-нибудь не справедливое, насмешливое или осуждающее.



Мама и папа всегда были для меня примером, я любил и уважал их.



Даже кризис подросткового возраста как-то практически обошел меня стороной. Тот период, когда хочется быть очень взрослым и не зависеть от мнения старших. И дело не в том, что я хотел или нуждался в том, чтобы зависеть. Я просто считал нормальным прислушиваться к мнению родителей.



Они никогда на меня не кричали, ни за что не наказывали, не говоря уж о том, чтобы поднять руку. Возможно это все потому, что я был очень послушным и старательным, серьезным ребенком. Конечно, и я, как все дети, совершал ошибки и шалости. Меня ругали, отчитывали. Но при этом никогда не повышали голоса. Они всегда все мне объясняли и не жалели времени на это. Самым большим наказанием для меня всегда был стыд, если я повел себя некрасиво или недостойно.






Надеюсь, что у меня самого, когда я стану воспитывать своих собственных детей, найдется такое количество терпения, как у них. И такой опыт, знания, чтобы объяснить доходчиво и понятно.
Больнее всего вспоминать тот самый зимний вечер… Вечер, после которого все изменилось. И мой мир уже не был прежним никогда.



Помню, как сидел над своим заданием по химии и слушал звуки, доносящиеся до моих ушей с первого этажа.



В тот вечер отец потратил не один час времени, занимаясь с Каей: учил ее разговаривать. Тоненький голосок, неумело и неразборчиво повторяющий за папой разные слова, иногда звучит в моей голове и по сей день.







Позднее, когда я закончил с химией и спустился вниз, кто-то предложил погулять на улице, пока еще там не стемнело до конца. Вечер, полный радости, смеха, веселья.









Последний раз я ощущал в душе такое тепло. Хотя, конечно, тогда я не ощущал и не понимал, насколько ценно все это, что я имею.
И Кая. Милая сестричка. Как же сильно я ее любил.



Бесконечно, безмерно. С того самого момента, когда в двенадцать лет впервые взял ее, замотанную в одеяльце, на руки. Влюбился.



Безнадежно и бесповоротно.



Я добровольно возился с ней и умел делать все, что могло потребоваться. Когда Кае исполнился годик, ее поселили в соседней комнате, со мной, на втором этаже, а родители спали у себя, на первом и ничуть не беспокоились о нас. Часто они ругали меня за то, что я забирал сестру спать в свою кровать. Говорили, что Кая должна учиться оставаться на ночь одна.



Последний вечер, когда у меня была семья. А потом… потом я все это потерял.
На следующий день после школы я должен был ехать к бабушке, куда позднее, вечером, собирались приехать и родители с сестрой. Но они не приехали. Попали в аварию. А мы с бабушкой вдоль и поперек измерили все комнаты в ее доме, почти до самой полуночи не зная, что с ними случилось. Мама и отец погибли на месте, как сказали врачи – практически мгновенно. Кая осталась жива, но ее привезли в больницу в очень тяжелом состоянии. Была серьезная черепно-мозговая травма. Врачи делали все, что могли, Кая несколько раз приходила в себя. Но утром на вторые сутки она впала в кому. И мне трудно сейчас сказать, что из этого было для меня тяжелее всего. Меня забрала жить к себе бабушка, но в ее доме я почти не появлялся, иногда даже не приходил ночевать. После школы я спешил в больницу к сестре. Все время сидел возле нее в надежде, что она очнется.
Мне было больно. Невыносимо. Боль разрывала меня на части. Но я не плакал. Ни слезинки не проронил. Не потому, что мужчины не плачут. Я меньше всего думал в те дни об этом. Я почему-то просто не мог плакать. И мне казалось, что если заплачу, то боль меня просто убьет. Так продолжалось почти полгода. Но я надеялся напрасно – Кая умерла, так и не придя в сознание. У нее просто остановилось сердце. Был человек, и вот его нет…
Эта автокатастрофа изменило все. Мир вокруг меня, мою жизнь, меня самого. Я стал задумчивым, мрачным, замкнутым. Нет, я не уходил в себя, просто не находил в себе сил подняться. Идти вперед, жить дальше. Мне потребовалось много времени, чтобы хоть немного отойти, оттаять после случившегося с моей семьей. Но у меня все еще была бабушка. Она любила меня, заботилась, не позволяла раскисать, унывать. Заставляла учиться так же прилежно, как я это делал, когда родители еще были живы. Под влиянием бабушки я осознал, что не имею права сдаваться. Что я должен жить дальше, никогда не забывая все то, чему меня успели научить родители. И нести ответственность перед ними за нашу семью. Это стало очень важно для меня и я взял себе второе имя – Фредерик. Это имя моего отца. А маму звали Ивэта. Я бы, наверное, все таки справился. Потому что у меня еще оставалась бабушка.
Я не успел справиться со своим горем до конца. Прошло больше года с тех пор, когда умерла Кая. Бабушка, стараясь выглядеть беззаботной и не придавать этому большого значения, стала все чаще чувствовать недомогание и боли в области сердца. Возвращаясь от врача, она чаще всего отмахивалась и заявляла, что с ней на самом деле все хорошо. Но я прекрасно видел, что с ней происходило. Гибель моих родителей, переживания за Каю, за меня очень сильно подточили ее здоровье. Каждый новый день давался ей все хуже.
Но все равно, даже наблюдая за тем, как бабушка болеет и тает с каждым днем на моих глазах, я не был готов… возможно ли вообще быть готовым к такому?



Врач сказала мне в тот день, что моя бабушка очень серьезно больна и ей требуется срочная, немедленная операция на сердце. Выйдя в больничный коридор вместе со мной, бабушка старалась сохранять спокойный вид, преувеличенно весело попеняла мне за мое мрачное выражение лица, заверила меня, что с ней «все будет хорошо» и велела возвращаться домой и ждать ее там.





Только это были безуспешные попытки успокоить меня с ее стороны. Я-то все понял, мне не нужны были объяснения того, что происходило на самом деле. Потому что людям не делают срочные операции на сердце без веских на то причин. Я только сделал вид, что поверил бабушке, чтобы не волновать ее еще больше. Но когда анестезиолог увел ее в операционную, я закрылся в туалете, едва сдержав себя в руках до того момента, когда за моей спиной закрылась дверь.



Там, наедине с самим собой, я уже не обязан был сдерживать душащие меня слезы. Не помню, чтобы я даже ребенком плакал когда-нибудь так. Мне хотелось рыдать, мне хотелось кричать. Я даже не заметил, как под тяжестью слез и боли я сполз на кафельный, холодный пол. И не знаю, сколько времени я просидел там, тупо таращась перед собой. Пустой. Одинокий.





Когда я вернулся в коридор, за окном уже успели опуститься сумерки. Конечно же, я не собирался идти домой. Одна мысль об этом пугала меня. Мне было холодно, меня колотило толи от озноба, толи от нервов. Тряслись руки. Я сидел на жестком больничном диванчике и смотрел на табличку, висящую на двери операционной. Потом лежал. До последнего стараясь держать открытыми уставшие глаза…









А когда я проснулся, уже было утро. И моей бабушки уже не было в живых. Ее не спасли. Я остался один.

см. клип, приложенный к отчету в следующем посте