"Черные вещи – черные дела" — эту фразу часто любят повторять пожилые люди.
Чаще всего они говорят это в адрес более молодого поколения и, конечно, ведущего аморальный образ жизни. Разве может быть иначе? Они истинно верят, что человек, одетый в черную футболку с черепом, а ещё лучше с изображением рогатого существа (если только существо не похоже на благородного оленя), обязательно затеял какое-то злодеяние. Неоспоримым доказательством причастия ко всем совершенным в мире преступлениям является демоническая музыка, которую злодей слушает в своем логове. По ночам он разделывает трупы своих врагов, а утром ест яичницу с жареной человеченкой, запивая её кровью невинных девиц. Считается, что именно поэтому количество девственниц с каждым годом сокращается. На что только не идут милые девушки ради своей безопасности, но и их настигает кара осуждения...
Как бы там ни было на самом деле, убеждённый в своей правоте люд активно недолюбливает современную молодёжь за вкус в одежде, за пристрастия в музыке, за желание низменных удовольствий. Жаль, что истинный смысл фразы доступен далеко не каждому.
Джонатан Дальмонт впервые услышал это выражение от своего деда – Олина Охейда, покойного отца Лупиты Дальмонт. Сейчас ему семнадцать, но тогда, в свои пять лет, он не понял о чем она. Но дед не мог сказать что-то глупое – Джон был в этом уверен. И сейчас, стоя под черным зонтом, в черном костюме и с черными мыслями в голове он впервые осознал истинный смысл всем известной фразы. Утрата.
Утрата имеет много имён, но смысл её один – ты теряешь что-то своё, то, в чём ты сильно нуждаешься или любишь. Вор в черной одежде крадёт твой кошелёк, черные риэлторы отнимают твой дом, а черная машина однажды отнимает жизнь близкого тебе человека.
Джон ненавидит ее. Всем своим сердцем он желает уничтожить эту черную машину и ее пьяного водителя. Парень тысячу раз представлял себе, как собственными руками вливает в горло убийцы стакан за стаканом какой-нибудь дешевый виски до тех пор, пока неприятель не обвиснет безвольной тряпичной куклой. Напоить до смерти, убить. А вместе с этим стереть из жизни и чёрную кляксу боли, которую водитель и его машина принесли. Это они отняли у Джона его маму. Они и отец. Если бы он привез ей эти проклятые кексы, ей не пришлось бы идти в кондитерскую через дорогу. Они были раскиданы по асфальту вокруг остывающего тела мамы, словно бутоны розовых роз. Её любимые клубничные дурацкие кексы. Если бы он их ей только привез...
"Почему она?! – кричал он в подушку, задыхаясь от горя и ярости. – Она должна была жить!"
Действительно, должна была. Все говорило о том, что Лупита Дальмонт будет жить. Но жизнь распорядилась по-другому.
Ледяные капли летнего дождя с бульканьем падают в грязные лужи на утрамбованной земле, а холодный воздух пробирает до самых костей даже сквозь плотную ткань пиджака. Джон хмуро пробегает взглядом по людям, стоящим рядом со свежей ямой, где покоится на мокрой земле лакированный гроб. Отец, с серым осунувшимся лицом и впалыми черными глазами похож на живого мертвеца. Со стороны может показаться, что он и не дышит вовсе. Эдакое кладбищенское изваяние. Но не только это привлекло внимание Джона. Хуже всего отцовский взгляд. Он не выдает ничего. Абсолютная пустота и отрешённость пугают и ещё больше злят парня.
"Как он может быть так спокоен? Ненавижу. Мама его любила, а он стоит и безразлично смотрит на ящик, в котором она теперь лежит".
Стиснув зубы, он переводит взгляд на Эшли. Джон впервые видит её настолько разбитой. Не проронив ни слова от самого дома, она будто и не замечает того, что её щеки уже блестят от слез, а с подбородка капают крупные капли. Только сейчас его настигает понимание – всё, что он знает о старшей сестре, лишь малая часть настоящей Эшли. И от осознания этого новая волна злости подступает к нему. Эшли не родная дочь Лупиты Дальмонт, но кровные узы здесь и не важны, он обязан был предугадать её эмоции. Джон этого не смог. Какой же он после этого брат?
Зато слезы Адель для него родные и понятные, как его собственные. "Хоть в этом преуспел", — с горечью думает Джон. Его маленькая сестричка-Белочка не осталась на Исла Парадисо в столь тяжёлый период для своей семьи. Джон помнит, как она боялась переезда, когда о нем только зашла речь, но он помнит и то, как решительно она собирала свои вещи. Джон ей благодарен за это. Без нее он бы не смог спокойно стоять на похоронах в дурацком неудобном костюме, в неудобном и чужом городе с ироничным названием Сансет Велли.
— Ну давай, завязывай уже, — шепчет Джон, а заметив осуждающий взгляд священника, понимает, что сказал это слишком громко.
К счастью, его не сильно заботит, что о нем подумает служитель церкви. Джона вообще мало интересует церковь. Парень думает только о том, как ему нестерпимо хочется курить. Напичкать организм никотином и хоть на несколько минут почувствовать себя настоящим, живым человеком, а не эфемерной оболочкой себя прошлого. В последнее время Джон стал курить чаще, а скрывать это стал все меньше, но дома этого как будто не замечают. Теперь даже эта мелочь, которая могла бы радовать, только злит Джона.
— Да упокоит Всевидящий Творец её душу, — священник наконец заканчивает свою глупую прощальную речь и Джон с облегчением выдыхает.
Все как по команде берут в руки по цветку и бросают на глянцевую крышку гроба. Джон повторяет действие за всеми, хотя делает это скорее из уважения к традиции. Мама любила белые розы, а не красные гвоздики, но зачем ей в яме с червями хоть какие-то цветы, Джону все равно неясно.
— Джонни, — Адель робко трогает брата за руку, — я не хочу домой.
Ее тонкие пальцы словно окоченели, но Джон знает причину. Город встретил их леденящей душу новостью о смерти мамы и холодным дождем, не прекращающимся уже трое суток. Взяв ладонь сестры в свою, он несильно сжимает ее, принимая невысказанное предложение.
Добравшись до дома, Джон первым делом решает переодеться. Небольшое помещение, которое он занял на втором этаже, не идёт ни в какое сравнение с его бывшей комнатой в Исла Парадисо. Потертый ковролин с пятнами, стены, отделанные вагонкой, старая мебель, но Джону тут нравится. Здесь, даже несмотря на беспорядок, он чувствует себя комфортно и уютно. Сняв с себя парадно-выгребной наряд, Джон надевает привычные джинсы, старую, но тёплую толстовку и любимые потрепанные кеды. В такую погоду самое оно. При касании к любимой гитаре он снова чувствует зарождающееся приятное тепло где-то внутри, где-то, где теперь сквозит болезненный холод. Ему подарила её мама в честь получения синего пояса по Сим-Фу. Но кого ему теперь, со своим синим поясом, защищать? Да и разве он смог бы? Эта гитара – это все, что осталось у него от мамы.
Адель он, как и ожидал, находит в ее комнате. Сестра, уже сменив одежду, ждет брата. Ее вид невольно вызывает улыбку Джона – на ней тоже джинсы, толстовка и кеды.
— С гитарой под дождём?
— Романтика, — пожимает он плечами. — Назначаешься хранителем зонта.
В баре, где они спрятались от непогоды, сухо и безлюдно. Старенькие потертые половицы, круглые деревянные столики и пустая сцена натолкнули Джона на мысль, что здесь уже давно никто не давал представления. Бармен, с рыжим гнездом на голове и такими же рыжими широкими бровями, лениво озвучивает ассортимент. А, присмотревшись к гостям, сразу предупреждает, что несовершеннолетним алкоголь не продает.
— Мне это, проблемы не нужны. Так что, ребятки, вы тут или морсик пейте, или, как говорится, проваливайте, — тактом этот человек не отличается, подумал Джон, но решил благоразумно промолчать и довольствоваться жидким капучино.
"Какая гадость, — размышляет он, катая во рту конфету для сладости, — но вряд ли кофейная горечь сделает этот день ещё более горьким". Джон вообще не любит кофе, но иногда пьет его, когда нужно согреться или прийти в себя. В данном случае он надеется поймать сразу двух зайцев. Его сестра сидит напротив и тоскливо смотрит в стакан горячего шоколада, похожего скорее на жидкий какао из столовой. Не к такому привыкли они в Исла Парадисо, где каждый продавец старается угодить покупателю.
— Не нравится мне здесь, — сетует Адель, имея в виду совсем не бар. — Зря мы уехали.
Джон не отвечает. Он часто думает о том, что было бы, если б они остались на Исла. И всегда приходит к одному и тому же выводу, что вряд ли у них был выход. Маме нужна была эта больница, переезд был неизбежен. Всему виной тот пьяный урод. И отец... конечно же. Где-то в глубине своей израненной души он понимает, что отец не виноват, но слишком уж глубоко сидит это понимание, придавленное прошлыми обидами. Джон сжимает кулаки от вновь накатившей злости.
— Ты видел папу? — тем временем, будто прочитав его мысли, продолжает сестра. — Джонни, мне страшно за него. Он стал чужим, я совсем его не узнаю.
— По-моему, всё как обычно.
— Нет, — упрямо настаивает она, — он таким не был. Даже когда у него были проблемы, он обычно отшучивался, — её черты лица смягчились и на губах появилась легкая улыбка. Видимо она что-то вспомнила. — Но таким – он никогда не был. Может это ещё пройдёт, а? Ты видел маму, когда отец был в коме, что с ней было? Какой она была?
Джон задумался. Какой была мама? Это было так давно, что многое стёрлось из памяти. Когда Джереми Дальмонт, его отец, попал в кому после автомобильной аварии, жизнь Джона слишком круто изменилась. Он помнит только, что в тот период он чувствовал себя никому не нужным. По рассказам, он жил с бабушкой и дедушкой, а мама приезжала к ним так часто, как могла. Но единственными людьми, кого он запомнил особенно ярко, был только дед и сама Аделина – маленькое вечно орущее создание в розовых пелёнках. Она орала день и ночь, и ничто не могло ее успокоить.
Однажды он спросил деда:
— Почему она плачет?
— Она хочет спать, — ответил дед, не отвлекаясь от просмотра вечерних новостей.
— Спать? Но ведь это так просто, — стал размышлять Джон, — для этого нужно просто не орать.
Но дед на это только посмеялся и ничего не ответил. Джон не понимал взрослых и его раздражал плач сестры. И однажды, когда дед крепко спал, а бабушка суетилась на кухне, Адель проснулась и снова завопила так, что впору было заматывать уши ватой на несколько слоёв. Джон не мог это больше терпеть, он подошёл к кроватке в надежде треснуть неугодную сестричку игрушкой по лбу, но как только она его увидела, сразу же замолчала и улыбнулась. В тот момент Джон как-то сразу передумал учить сестру хорошим манерам и, вместо того чтобы ударить, протянул игрушку Адель. С тех пор он приходил к кроватке и читал ей по слогам детские сказки. Когда книжки со сказками закончились, в ход пошли дедовы газеты и бабушкины журналы по вязанию.
Мама в тот период жизни Джона мало принимала участие. Иногда она приходила к ним с сестрой, крепко обнимала, целовала, дарила новую игрушку и снова уходила. Во всяком случае, это всё, что он помнил о том периоде. Так длилось до тех пор, пока не умерла бабушка. После этого мама стала появляться чаще и даже забрала их домой. А потом умер и дед. Джон любил деда, тот всегда радовал мальчика интересными историями или показывал свои медали и грамоты, рассказывал о том, как ловит преступников, а ещё втайне от мамы угощал мальчика вкусными лаймовыми конфетами. Дед всегда был готов выслушать самого Джона и с удовольствием поддерживал беседу о мячиках и жуках.
Но какой же всё-таки была мама?
— Она много работала, — неохотно отвечает Джон, возвращаясь к своему капучино. — Я не очень хорошо помню то время.
— Да, работала... Знаешь, мне мама как-то рассказала, что я её раньше боялась. Это так забавно. Наверное, это из-за того, что я её редко видела, когда мелкой была.
— Наверное.
Джон может то же самое сказать и о себе, только в отношении отца, но решает не развивать эту болезненную тему. Почти полжизни он не видел его, а другую половину привыкал к его существованию. Нет, видеть-то он его видел, но вот общаться как-то у них не очень получалось. Сложно всё-таки общаться с человеком, который годами спит. Отец так проспал добрых пять лет, будучи в коме. И вот теперь он снова стал чужим. Да, Джон заметил изменения в Джереми и это его тоже немало злит. Осознание того, что он снова один, но сейчас нет ни деда, ни бабушки, а теперь и мамы, слишком тяготит его. Это всё равно, что камень на шее утопленника, который не дает всплыть. И только мелкие злые рыбки по кусочкам съедают его. Но есть ещё Белка и ей он нужен. И она ему тоже нужна, так же, как тогда в детстве. Им крупно повезло, что они есть друг у друга. Что ж, за это отцу спасибо, что свалил в кому, успев заделать матери Адель.
Небо уже выжимает последние капли дождя и вот, сквозь темные тучи, показываются проблески летнего солнца. Природа как будто только и ждала этих похорон. Может, она тоже оплакивает Лупиту Дальмонт, и только сейчас, прибрав к себе её тело, успокоилась?
Взяв гитару, Джон выдает несколько аккордов, проверяя звучание. Бармен со своими рыжими бровями, услышав чужеродные звуки, выглянул из-под стойки. С недоверием и любопытством он смотрит на гостей, но ничего не говорит. Что ж, это к лучшему, Джон был бы не столь любезен, если бы ему запретили играть в пустом баре, где единственная музыка – это звук воющего ветра из щелей окон.
Перебирая струны, парень извлекает из акустической гитары мотив старенькой, но известной песни. Джон не любит, когда на него смотрят во время игры, ещё больше он не любит петь перед кем-то, кроме Адель. Но здесь, в пустом баре, они только вдвоем, не считая бармена, и, поэтому, Джон разрешает себе тихо, но уверенно мурлыкать песню. Воспоминания предшествующих дней ещё так свежи, что до сих пор не верится, что все это случилось с ними. Это сейчас парень свыкся с мыслью (а похороны поставили окончательную точку), что мамы больше нет, но тогда...
"Пять дней назад, г.Исла Парадисо.
— Старик мне вчера опять лекцию читал о вреде курения, достал уже, — говорит Томми затягиваясь.
— У него хороший нюх на сижки, а ты подозрительно сильно поливаешь себя духами, — парирует Джон, выпуская сигаретный дым из ноздрей.
— Да пошёл ты.
Томми Шапиро – защитник школьной футбольной команды "Красные киты", он же "Смотри, смотри! Ах, какой красавчик" и он же парень Адель. Джон считает его хорошим игроком и славным парнем, хотя и не без нарцисских заморочек. Он знает, что сестра не хотела переезжать по большей части из-за Томми, но разве об этом скажешь родителям? Вообще, Шапиро последний со школы, кого Джон хотел бы видеть рядом с Адель, и не потому, что вокруг него ужами вьются девочки из младших классов. В этом плане он как раз спокоен за честь сестры. Просто Томми слишком уж помешан на вечеринках и всему сопутствующему на них. В том числе и травке. Несмотря на то, что Джон сам иногда покуривает её, сестру (особенно в её пятнадцать лет), он не желает однажды застать с косяком.
Когда Джона взяли в команду в роли нападающего на место выпустившегося старшеклассника, четырнадцатилетний Джон достаточно быстро доказал всем, что это был правильный выбор. За год "Красные киты" стали чемпионами среди школ Исла Парадисо, и многие считают, что в этом заслуга именно Джона, что не удивительно, ведь именно его голы зачастую открывают счёт.
Сам же Томми вполне справедливо считает, что без него Джон не смог бы справиться с популярностью и вышел бы из команды под напором ревнивой Кати Хармс. Которая является лучшей ученицей школы, капитаном группы поддержки "Красных китов" и по совместительству девушкой Джона. Так уж вышло.
Попарно выпуская дым за углом школы, где ученики привычно сбрасывают стресс никотином, Джон и Томми обсуждают "Китобоя" — тренера их прославленной команды. Это прозвище он вполне заслуженно получил за постоянные пендели в адрес "Китят". Любимой поговоркой Китобоя является всем известная "Спорт и курение несовместимы". Не проходит и дня, чтобы эта фраза не звучала в стенах школы и спортзала. Так что теперь ее заучили все Китята. Кто-то повторяет ее как мантру с важной миной, истинно веря в свои слова, но большинство произносит, пародируя речь самого тренера, во время очередной затяжки за углом школы.
Учебный год закончился и Джон с тоской в душе прощается с друзьями. Китобой, когда узнал, что лучший нападающий покидает его команду, чуть было не проронил скупую мужскую слезу, но сдержался и лишь с грустью похлопал Джона по плечу, мол, "Удачи, Китенок, теперь ты отправляешься в свободное плавание, но никогда не забывай, что спорт и курение несовместимы".
Тренер по Сим-Фу, узнав о переезде, лишь кивнул и поинтересовался, когда это случится. Некоторые, глядя на старого жителя Шанг-Симлы, шутят, что его только рис по акции может пронять, но и в этом не стоит быть уверенным на сто процентов. Как бы там ни было, парень привык к старому мастеру и знает, что будет скучать по нему.
В честь отъезда Джона его друзья и команда решили устроить прощальную вечеринку. Томми уже неделю заверяет, что она будет грандиозной. На самом деле он так говорит про любую вечеринку, но в этом и состоит весь Томми. На его тусовки хотят попасть ребята даже из других школ. А уж табуны девушек с влюблёнными глазами готовы на многое ради того, чтобы войти в круг друзей организатора, но Адель, не очень тактично, отправляет их восвояси.
— Сегодня в восемь, не забыл? — спрашивает Томми, сильно затягивается и гасит окурок о стену школы. — Будет пьяный пунш и реки девчонок... или наоборот, — он делает вид, что задумался. — Ну, ты понял.
— Кати будет "в восторге", — смеётся Джон.
— А вот, кстати, и она собственной потрясающей персоной.
Кати Хармс – школьная звёздочка и активистка ревнует скорее в шутку, но обилие девушек рядом с Джоном растёт с каждой успешной игрой, что не может не задевать самолюбие Кати. Они встречаются уже пять лет, и на ее месте Джону тяжело представить другую. Жаль только, что всему когда-нибудь приходит конец – Кати не планирует покидать Исла. Но, даже понимая неминуемый разрыв отношений, они не льют водопады слез, а со странной для подростков мудростью расстаются добрыми друзьями.
Джон затушил сигарету и положил в рот пластинку мятной жвачки. Нарваться на лекцию о вреде курения от самого Китобоя Джону совсем не хочется.
Томми не преувеличил, Кати действительно выглядит потрясающе даже в школьной форме. Глядя на неё, Джон иногда завидует самому себе – высокая грудь, подтянутая фигура, длинные ноги. Её золотистый загар подчеркивает белокурые локоны, на которых игриво мерцает южное солнце. Джон любит в ней абсолютно всё – аккуратный курносый носик, пухлые губки, даже её маленькую родинку на щеке, но особенно, большие небесно-голубые глаза, обрамленные чёрными пышными ресницами.
— Опять курите? Адель вас на лоскутки порвет когда-нибудь.
— Курение позволяет верить, что ты что-то делаешь, когда ты ничего не делаешь, — вставил Джон и нарвался на красноречивый взгляд Кати. И она, и Адель слишком похожи на Китобоя в этом плане. Разве что лекции о вреде курения у них менее мозгоклюйные.
— Не порвет, если ты перестанешь ей каждый раз об этом рассказывать, — Томми призывно играет бровями.
Девушка на это как обычно закатывает глаза.
— Да больно надо. Во-сколько сегодня?
— В шесть. Не опаздывай, будет пьянь, рвань и море травы, я об этом позаботился.
— Шапиро, ты...
— Что?! Я не для себя, я для людей стараюсь.
— Знаю я твоих людей, — презрительно бросает Кати, — Джон, есть минутка?
— Конечно, пошли.
Последний день в школе перед каникулами полон расслабленных учеников и не менее расслабленных учителей, предвкушающих долгий отпуск. Теплый солнечный день окрасил город в яркие, сочные тона и желание быстрее сменить школьную форму на свободные шорты и футболку усиливается с каждым часом.
— Ты уже придумал куда поступать будешь? — спрашивает Кати, когда они отходят от Томми на приличное расстояние.
— Скорее всего в "Финиш". Даже сейчас я легко прохожу на стипендию, — спортивный колледж прекрасное место для применения навыков Джона, парень это хорошо понимает, но Кати казалась разочарованной. — Кроль, ты чего?
Джону всегда нравилось наблюдать за тем, как мило Кати морщит нос, отчего становится похожа на белого кролика, которого пять лет назад держала на руках. И сейчас, снова увидев это выражение лица, он невольно вспомнил тот день, когда к девушке прилипло это прозвище — день их знакомства.
Тогда, пять лет назад, он как обычно проводил время в парке с друзьями и сестрой. И все было бы хорошо, если бы одна неугомонная Белка не захотела поиграть в прятки. Джон был категорически против. Но коварная сестра, каким-то неведомым ему колдунством, очаровала всех его друзей. И, как под гипнозом, мальчишки стали тянуть жребий кому водить. Возможно, если бы Джон не пытался всех вразумить, что это детская игра, и им, взрослым мужчинам двенадцати лет, не стоит заниматься этой ерундой, возможно, тогда его бы не постигла небесная кара стать водилой. Но Джон всегда был слишком упрям, и в тот раз фортуна была не на его стороне. Он никогда не любил прятки, а уж сейчас, будучи почти взрослым, ходить по огромному парку и выискивать по жаре ребят, было сравнимо с пыткой одного из кругов ада. Джон был безоговорочно уверен в этом сравнении, ведь в книжках примерно так и описываются страдания.
Он обошел уже почти все детские площадки и живописные места, где обычно делают фотографии, но так никого и не нашёл. Джону всегда плохо давались игры на поиск, и его это очень злило. Другое дело пятнашки, играя в них, он никогда надолго не задерживался в водилах. "Ну почему она не захотела играть в них?" — с досадой думал он, заглядывая в очередной куст без особой надежды. Но, растопырив ветки, удача, наконец, улыбнулась ему.
На зелёной травке сидел белый пушистый кролик и что-то активно жевал. Его мягкая шубка напоминала любимую в детстве игрушку, поэтому желание потискать находку появилось мгновенно. Но не успел Джон порадоваться животинке, как неизвестно откуда вылетела белобрысая девчонка и нагло вырвала кролика из его рук.
— Мистер Гунтер мой! Не трогай! — закричала она, сморщив нос, и надув пухлые губки – совсем как ее огромный кролик.
— Да пожалуйста, не очень то и хотелось, — с обидой сказал Джон и исподлобья уставился на девчонку. "А она красивая, — подумал он, — но жадная".
Поняв, что погорячилась с обвинениями, хозяйка мистера Гунтера заколебалась и благосклонно проговорила:
— Ну, если хочешь, можешь погладить.
Джон хотел.
Мистер Гунтер невозмутимо продолжал что-то жевать, когда Джон уже вовсю тискал кроличью морду и массировал велюровые ушки.
— Меня Кати зовут. Кати Хармс, а ты кто?
— А я Джон, можно просто Джон, но вообще я Джон Дальмонт.
— Ты смешной, — улыбнулась девочка.
— А ты красивая. Ну, то есть, я хотел сказать, что кролик красивый, но и ты тоже... тоже красивая как кролик.
И вот сейчас, те же надутые, но такие нежные губки, и этот милый курносый носик так напоминали Джону тот солнечный день пятилетней давности, что он залюбовался Кати, абсолютно не принимая всерьез ее невеселое настроение.
— Джон, а ты не хотел бы поступить в один универ со мной?
— Это куда же?
— Ну... В МУХу, например.
МУХа, или Международный Университет им.Хамбла, является самым престижным университетом в этой части света. Тысячи преподавателей наивысшей квалификации, помноженные на кафедры, кажется, любого направления, вознесли университет на пьедестал и прочно держат эту позицию уже долгие годы. Так, во всяком случае, говорят призывные лозунги. Судя по конкурсу, учится там только элита и те ещё учебные наркоманы, с которыми Джон, конечно, знаком только на уровне "привета". Но огромная территория студгородка и самого университета даже его впечатляет с картинок из информационных брошюрок. Большинство бывших школьников мечтают стать студентами МУХи, вот только Джон даже не представляет себя частью этого мира.
— МУХа и я? — Джон усмехается. — Ну вот ты ещё способна туда поступить, но мне-то куда?
— Ты спортсмен, лучший нападающий "Китов"! И у тебя синий пояс по Сим-Фу. Твои тренера дадут хорошую характеристику, я в этом уверена.
— Мои тренера остаются в Исла, а я уезжаю в Сансет. И я вряд ли попаду там в команду на выпускном году. Что касается пояса... — Джон глубоко вздыхает, — Много ли нужно ума, чтобы сменить один цвет на другой? Чтобы попасть в МУХу нужны либо деньги, либо что-то посущественней трех лет игры в школьном футболе.
— У тебя не меньше шансов туда попасть, чем у других, а ты даже не хочешь попробовать, — ворчит она и поджимает губы.
— Эй, ну ты чего опять? — Джон нежно щёлкает девушку по носу, но та ещё больше хохлится и ничего не отвечает, — Ну хорошо. На платное я не пойду – ты знаешь, но на спортивную стипендию я подам заявку в следующем году, идёт? Ничего не обе...
— Правда?
— Я только подам документы, — мысль, что он мог бы учиться в МУХе, несомненно приятна, но Джон слишком хорошо осознает свои шансы, чтобы мечтать о поступлении.
Девушка, мигом повеселев, с визгом бросается Джону на шею и чмокает его в губы. "А ведь это один из последних наших поцелуев", — с грустью успевает подумать он, обнимая Кати за тонкую талию.
Когда последний урок закончился, ученики высыпались из здания школы как карандаши из картонной пачки, весело убегая на законные каникулы. Аделина, выходя из класса по биологии, довольно долго и сладко потягивается, и только после этого замечает Джона.
— Мой милый братец, мне кажется, или ты грустишь?
— Ага, не представляю, как буду жить в Сансете без твоих волос в моих вещах и еде.
— Не волнуйся, я не задержусь надолго. А хочешь, хочешь, я могу скатать тебе волосяные шарики на память. Да, точно! "Волосяные шарики – память на века!", как тебе? По-моему прекрасно.
— Нет уж, спасибо, — сказал он, подстраиваясь под шаг сестры, — Тут Эшли звонила, просила после школы сразу домой дуть.
Аделина скривилась. Когда Эшли о чем-то просит, Белка уже заранее продумывает план, как сделать всё наоборот.
— Да ну её, пошли лучше купаться! Лето, море, чайки-кричайки, что ещё нужно?
— Хм, дай подумать, — Джон театрально задумывается, — наверное... Я в этом, конечно же, не уверен, но допускаю такую мысль, что нужно собирать вещи.
— Ну ты и зануда.
Джон, почувствовав, что сестра готовится выдать ещё один гениальный план по изменению маршрута на более длинный, берет Адель за руку и ведет к выходу, не дав ей даже открыть рот. "Уж лучше послушать пятнадцатиминутное бурчание Белки, чем трёхчасовые нравоучения Эшли", — мудро рассуждает Джон, всё дальше увлекая за собой сестру.
"Они слишком разные", — повторяет он себе вот уже лет десять, слыша очередные пререкания сестёр. В то время как одна слишком помешана на порядке, волосы и вещи другой привыкли складываться в неравномерные кучки по всему дому. Джон понимает, как Эшли сложно сохранять самообладание, когда по утрам рядом с твоей комнатой стоят чужие тапки, а в ящике со столовыми приборами лежит зубная щётка (и хорошо ещё, если не твоя). Вот только Джон за пятнадцать лет к этому привык так же, как к будильнику по утрам, а Эшли ещё только предстоит обрести гармонию.
Несмотря на все усилия Джона, Адель всё-таки убедила брата зайти в магазин за мега-супер-нереально-важной кракозяброй. Поэтому, придя домой на час позже, чем планировалось, Джон ожидает встретить Эшли в недобром расположении духа, но вместо привычного недовольного выражения, на ее лице он видит лишь... Смятение? Джон этому рад и удивлен одновременно. Белка, напротив, кажется недовольной, что, впрочем, неудивительно.
— Мне нужно с вами поговорить, — серьезно произносит Эшли.
Джон и Адель переглядываются, но следуют за сестрой. Нервно отстукивая ногой известный лишь ей одной ритм, она дожидается пока все зайдут в комнату, и только потом начинает говорить.
— Звонил ваш отец, — Джон видит, с каким трудом она подбирает нужные слова, что очень непохоже на Эшли.
— Что-то с мамой? — взволнованно спрашивает Адель, и парень чувствует, как все его тело напрягается.
Эшли неохотно поднимает взгляд полный слез и кратко кивает. Отвернувшись, она в гнетущем молчании, немигая смотрит в окно, и никто не смеет требовать от нее продолжения. Возможно, никто и не хочет его знать. Проходит несколько минут, прежде чем девушка, собравшись с духом, садится рядом с Адель, и устремляет невидящий взгляд в пол.
— Лупиту насмерть сбила машина.
В комнате повисает гробовое молчание, даже ветер за окном не смеет шелестеть листьями деревьев. Джон тупо уставился на старшую сестру, не веря своим ушам. Вот только глаза его никогда не обманывали, не обманули и в этот раз. Никогда Эшли ещё не была настолько разбита, а сбросив с себя груз этой новости, кажется постаревшей лет на десять. Крупные капли скатываются с ее щек и с глухим звуком падают на начищенный паркет. Кап-кап. В голове Джона крутится только одно слово "Нет". Кап-кап.
— Нет, — говорит он еле слышно, но ответом ему только тишина и это противное "Кап-кап", — Нет! — повторяет он громче. Он чувствует, как на его запястье смыкается рука Белки. Тёплая, мягкая.
— Джон, — говорит она, но слезы из ее глаз брызгают на полуслове, а этот молящий взгляд вызывает в Джоне неконтролируемую ярость.
Он вырывает свою руку из ее тонких пальцев и уже кричит:
— Нет! Она не могла умереть! Не могла!
— Думаешь, я буду тебе врать?! — горько ухмыляется Эшли и смотрит на Джона через пелену слёз. — Может ты даже думаешь, что я шучу?!
Джон не отвечает, он действительно хочет, чтобы это была просто злая шутка. Впервые он этого желает всем сердцем. Но Эшли не шутит. Нет, не в этот раз. И это самое ужасное. Весь его мир сузился до слез на щеках Эшли, до капель, разбивающихся о паркет со звуком "Кап-кап".
— Джон... — как из тумана слышится голос сестры. Джон не уверен какой именно.
Он чувствует, как где-то в груди разрастается огромный горячий шар, готовый вырваться наружу и воспламенить все вокруг. Кап-кап. Джон неосознанно отшатывается назад, не давая схватить себя. Ещё секунда, и он, хлопнув дверью, уже бежит с колотящимся сердцем куда-то, куда несут его одеревеневшие ноги. Слезы катятся из глаз, но Джон с ненавистью стирает их. "Быстрее, — кричит что-то внутри, — быстрее!". Рокот мотора самодельного байка заглушает собственные мысли. Сейчас Джон желает только одного – чтобы этот звук никогда не затих. Так легче, так проще.
Он не помнит, как добрался до места. Он не помнит, где был до этого. Он знает только, что сейчас им движет желание забыться. И здесь это получится как нельзя лучше.
Музыка долбит из динамиков, темнота скрывает людей, и только чёрные силуэты на пульсирующем всеми цветами фоне, меняют свое положение. Кто-то хлопает его по плечу, но он этого даже не замечает. Голова наполняется радостными криками, смехом и динамичным битом, словно эклер густым, приторным кремом. Продвигаясь вглубь темного помещения, Джон находит импровизированный бар, где напитки разлиты в стаканы с разноцветными фруктами. Один, второй... Вкуса почти нет ...третий, после пятого Джон продолжает свой путь. Силуэты размываются, но уже приобретают телесную оболочку. Он узнает их, но не хочет быть узнанным сам.
Какие-то девушки, кажется, одноклассницы, хихикают, глядя на Джона, но он обращает на них ровно столько же внимания, сколько на кваканье лягушек. Вот толстушка Христия, как её там? Точно, Эрнандес. Бедная, совсем плохо девчонке. Интересно, это её с одного бокала так унесло или уже второй опустошила?
"Стоит отдать ей должное, раньше она даже не появлялась на таких мероприятиях, может смерть отца пробудила в ней бунтарку?" — думает Джон сворачивая в следующую комнату. Вот один из сокомандников, вратарь, кажется, утыкается в бонг и довольный, выныривает из реальности, устремляясь навстречу невероятному конопляному волшебству. Кто-то целуется, кто-то пьет, кто-то выясняет отношения. Сегодня эти люди с радостью утонут в море алкоголя, травы и разврата.
Томми. Он что-то говорит и протягивает Джону очередной стакан с цветной жидкостью. Парень молча кивает и принимает напиток. Глоток, второй, третий. Обжигающая жидкость разливается во рту, прокатывается огненным клубком по гортани и взрывается где-то в желудке. Кто-то смеётся. Джон тоже смеётся, все такое размытое, а в животе как будто урчат сотни пушистых котят, это так мило и так смешно. Все улыбаются, все счастливы, Джон тоже улыбается. Или это ему только кажется? Он не знает этого наверняка, но ему так хочется быть счастливым.
Ноги подкашиваются. Его окутывает мягкое облако, куда он проваливается без сопротивления, и лица всё быстрее сменяются одно за другим.
— Держи, угощаю! — кричит ему мутное пятно, и взгляд Джона концентрируется на тонкой белой трубочке.
Он не помнит, как просил, но тут же чувствует, что захотелось курить. "Как хорошо, когда есть друзья", — думает Джон, затягиваясь, и проваливается в густой красный туман. Все, что он помнит дальше, лишь обрывки из ощущений, цветов и звуков.
Красный приглушённый свет, мягкая бархатная кожа, нежные пьянящие губы...
Горячее, кисловатое от вина дыхание, звонкий женский смех...
Тяжесть в голове и миллион приятных ощущений...
Сладкий, возбуждающий стон...
Да... Ещё... Ещё...
Тьма. Тьма. Тьма..."
Отыграв последний аккорд, Джон вынырнул из воспоминаний и отложил гитару. Этот стон до сих пор стоит в ушах и снится ему ночью. Сколько раз он не пытался вспомнить тот день, конец всегда один и тот же. До сих пор Джона мучает один единственный вопрос – была ли Кати на вечеринке? Он не помнит, видел ли её среди черных силуэтов, была ли она с Томми или, может, просто мелькнула где-то рядом. Джон почти уверен, что была, что там, в том красном тумане, создательницей всех ощущений была именно Кати, но не решался спросить её напрямую о том вечере. "А если это была не она?" — спрашивал он себя в минуты сомнений, и сердце его от этого болезненно сжималось.
"Да плевать. Мы расстались! Я ничего ей не обещал", — вновь убеждает он себя, вспоминая мягкие, красные губы незнакомки.
— Белка, — обращается он к сестре, — а как я оказался дома после вечеринки?
В то утро Джон очнулся в своей комнате, в мягкой кровати и с раскалывающейся надвое головой. Мурчащие котята в животе куда-то делись, оставив только свой неприятный запах во рту. Несмотря на полдень, Джона штормило, и его желудок был готов вывернуться наизнанку. Впрочем, с этим он благополучно справился, едва успев добежать до туалета.
— А ты ничего не помнишь?
— Помню, — Джон чувствует, как его щеки начинают гореть, — но это не помню.
— Мне Томми позвонил, и мы с Эшли тебя забрали. Кстати, не ожидала, что ты будешь настолько пьян. Хотя... Может, это просто зависть, я сама с радостью забыла бы тот день.
Ну, конечно, Шапиро. Это же очевидно. Парень мысленно обругал себя за недогадливость. Однажды, сильно перепив на очередной тусовке, Джон умудрился разбить три бутылки дорогого алкоголя. С тех пор Томми всегда отправляет своего нетрезвого и буйного друга домой до того, как вечеринка закончится. "И тебе полезно, и мне не так затратно" – всегда говорит он, заказывая такси.
— Ребятки, как вы тут? — звучит над самым ухом, и от скрипа стула у Джона встают дыбом волосы. Бармен бесцеремонно плюхается рядом и улыбается, обнажая частокол из неровных зубов, — а ты, типа, это, — он кивает на гитару, — играешь, да?
— Ну да, немного, — нехотя бормочет Джон. Он знает, что за этим обычно следует.
— А я это, ну, слушаю, и думаю, а хорошо выходит, молодецкий. И, типа, выступаешь тоже, да?
— Нет, для себя только.
"Ну вот и началось, — думает Джон, начиная жалеть о том, что взял с собой гитару. Он замечает у бармена заткнутую за ухо сигарету, — Значит, даже свалить под предлогом покурить не получится, увяжется же следом".
— Оооо, — понимающе кивает ржавый надоеда. — Ну ясно, ясно. Но ты это, смотри, у тебя зачетно получается. Если интересует, у меня тут по вечерам, короче, движуха мутится, музыка как надо бы вписалась, ты не подумай, я деньгами не обижу.
— Я не играю на публике.
— Ну ты не зарекайся, — он заржал, как бы намекая, что сказал что-то смешное. — Меня, кстати, Дэйв зовут.
— Джон, — выпаливает Джон и ругает себя за привычку представляться. Теперь этот рыжий ни за что не отстанет.
— Дэйв, — приходит на помощь Белка, — он не может у тебя играть. Бар почти до утра работает, а мы несовершеннолетние, — напоминает она, прищурив карие глаза, и запоздало добавляет, — типа.
Бармен Дэйв посмотрел на Адель так, будто только что заметил. Его рыжие брови, словно лохматые гусеницы, резво поползли вверх по веснушчатому лбу. Видимо, не каждый день он видит пятнадцатилетних девчонок, осмеливающихся заговорить с ним.
— Ну да, косяк, — он ухмыляется, — но со своими, как бы, всегда можно договориться. Ох ты ж, святосе-пылесосе, — ругнулся Дэйв, испугавшись звука колокольчика у входной двери. — Ты это, подумай над предложением, — говорит он, вставая.
"Ещё чего не хватало" — думает Джон, но вслух, глядя на вошедшую парочку, говорит, — Хорошо. Ну, мы пойдём, наверное? — обращается он уже к сестре.
— Да, и подумаем заодно, — сдерживая улыбку, добавляет Адель.
Джон положил на стол деньги за недопитые напитки с мыслью, что это ему следовало за них доплачивать. Такой редкостной дряни он ещё никогда не пил. Адель к своему какао-месиву тоже почти не притронулась.
— Что он сказал? — смеясь спрашивает Адель, когда бар остался позади. — "Святосе-пылесосе"? Смешной чувак, надо запомнить.
— Ну нет, мне твоего "Творца-огурца" хватает, — Джон закатил глаза.
Сестра всегда набирается каких-нибудь словечек, а потом всюду их использует. Так в её словарном запасе накрепко засели "Творец-огурец", "Едридки-маргаритки", "Твою ж овсянку", а теперь ещё и "Святосе-пылесосе". Однажды она имела неосторожность брякнуть "Творец-огурец" на уроке религиозного воспитания. Ох и шуму тогда было. С тех пор она несколько раз оглядывается, прежде чем брякнуть что-нибудь из той же оперы.
Они идут по холодному и мокрому городу и, впервые за последние дни, чувствуют себя как раньше. Когда не было боли, не было горя, когда всё было хорошо и весело. Когда на завтрак они ели оладьи с апельсиновым джемом, а Майк, их большой и лохматый пёс, требовательно скулил и строил глазки. Когда отец приносил домой какую-нибудь страшную рыбину и пугал ею Адель. Когда всё было как раньше, когда рядом была мама.
Дверь как обычно скрипнула, впуская ребят в теплый и сухой дом.
— Мы дома! — весело кричит Адель, но в ответ слышит только скрип половиц от тяжелой поступи Майка. Только верный пёс, как всегда улыбаясь, пришел их встретить.
И вот сейчас это вернулось. Вся боль вернулась троекратно. Белка смотрит на Джона и видит в его глазах ту же печаль и опустошение, которые царят в доме.
— Не слышат, — говорит Джон, но за этими словами кроется совсем другая фраза - "Не услышат". И, как ни печально, но это правда. Никто их не услышит. Никто и не хочет этого.
Поднимаясь по лестнице, она из последних сил сдерживается, чтобы снова не заплакать. "Хватит. Перестань, — говорит она себе. — Маму этим не вернуть. Я сильная, я так же, как и папа, справлюсь со всеми неприятностями с улыбкой". Но, дойдя до своей комнаты, слёзы предательски брызгают из её глаз. В этой комнате, где ради уюта она раскидала свои вещи, вмиг стало как-то холодно и мокро. Наверное, она всхлипывала слишком громко, а, может, брат просто никуда и не уходил, но он здесь, рядом. Она не знает, но она благодарна ему за то, что он всегда появляется в нужное время.
— Джонни, — её голос дрожит, — почему так?
— Я не знаю, — с печалью отвечает тот.
Она утирает нос тыльной стороной ладони. В её памяти мама всегда улыбается, всегда нежная и добрая. Кажется, Адель никогда и не видела её рассерженной. Даже их ссоры с папой были скорее комичны со стороны. Например, когда папа надкусывал несколько кусочков хлеба, но так и не доедал их. Мама от этого хмурилась и забавно возмущалась. Или, когда она тискала Майка, а папа при этом сильно чихал. Это было смешно, но мама ругалась, что отец снова не принял таблетки от аллергии. На каждое её возмущение папа всегда громко сморкался, и в итоге, мама не выдерживала и начинала смеяться.
Как же давно это было.
Адель чувствует, как теплые, нежные руки брата касаются её. В объятиях Джона она ощущает себя маленькой девочкой. Она и есть маленькая глупая девочка-белочка, как он её называет, выросшая раньше своих пятнадцати лет. Она чуть не потеряла в детстве папу, а теперь навсегда потеряла маму. Сейчас рядом есть только брат. Её любимый родной брат, который всегда рядом, и который играет для неё на своей гитаре. Он тёплый, даже обжигающий, совсем как огонь. От него приятно пахнет, и его глаза всегда смотрят с настоящей, искренней добротой.
— Спасибо тебе, — говорит Адель, глядя в кофейные глаза Джона. Брат не любит кофе, но кофе у него в глазах. Густой, с молоком и горечью, но один его взгляд придает сил и согревает.
Он стирает её слёзы своими мягкими руками, совсем не обращая внимания на свои. Джон никому не показывает своих слёз, кроме Адель. Но даже она видела их последний раз ещё в начальной школе. "Я буду сильной, — говорит она себе, — ради него буду".
Она не знает, что ей движет, но подаётся вперед и целует соленые губы Джона.