Prosims: новости, обзоры, дополнения, файлы, коды, объекты, скины и скриншоты The Sims 3 и The Sims 2 — Симы форева ;) - Показать сообщение отдельно - FNO [фантастика-детектив]

Лалэль · 09.12.2009, 21:36

Серия 12. Родственные связи: Нуна Озирис:Гензель и Гретель

прослушать саундтрек

Рассказывает Санни Маульворф

Давайте я опишу вам все так, как я это видел. Пускай прошло много лет, но я вижу тот день так же отчетливо, как будто это было вчера: краски, звуки, ощущения... Пятнадцатое января, середина зимы. Низкое зимнее небо цвета свинца; с неба падает мокрый, хлопьями снег, и так третий день, все время снег, снег, без перерыва. По радио передали, что будет буран, и что объявят штормовое предупреждение. Смешно, наверное, звучит: штормовое предупреждение в столице страны, у которой нет выхода к морю, в городе, которому и не снились настоящие штормы, такие, когда даже воздух пропитан морской водой и оставляет на губах привкус соли.

Ноги увязают в мокрых сугробах по щиколотку, и сразу становятся, как ватные, потому прохожие передвигаются с трудом. Они низко наклоняют голову, зажмуриваются, чтобы спасти лицо от колючих снежинок, недовольно сжимают губы; у всех недовольные, безрадостные лица. Никто не стоит на остановке, трамваи уходят полупустыми; у входа в метро тоже ни души, хоть сегодня и будний день. Никто не хочет ехать в город по такой погоде.

Люди сидят по домам, пережидают ненастье, спасают себя от холода горячей водой в кружке и теплыми одеялами и от скуки смотрят телевизор, а там все одно и то же, одно и то же: Советский Союз готовится к войне; на улицах Парижа и Мадрида бунтуют "левые"; во Вьетнаме, в Лаосе и в Камбодже к власти пришли "красные"… Коммунисты, коммунисты, коммуняки везде, "красная зараза" наступает на наш капиталистический мир. На Марс приземлился американский спутник, сфотографировал все, что видел, а коммунистов не нашел.* Жаль! Надеюсь, они там есть, просто хорошо спрятались. Будет смешно, если с небес спустятся зеленые человечки и построят нас всех под красные флаги; я тогда буду долго смеяться. "Красные" с Красной планеты, хи-хи! Лично я сдаюсь без боя.

Горожане сидят, смотрят на экраны своих телевизоров, слушают все эти страшилки и понемногу впадают в истерику, или звереют со скуки. Изредка они отрывают глаза от черно-серых картинок, встают и подходят к окну, чтобы посмотреть на черно-серое небо, в надежде увидеть хоть небольшой просвет между тучами. Никаких просветов нет, все глухо; да, "разверзлись хляби небесные" основательно. Двери почти всех домов закрыты и присыпаны снаружи снегом, видно, что их давно не открывали; лишь к некоторым подъездам протоптаны узкие тропки, да и те почти засыпало снегом – с утра тут никто не проходил. Ничего, вечером те, кому не посчастливилось сегодня остаться дома, будут возвращаться с работы и "обновят" тропинки, или протопчут новые; недолго ждать осталось, часа два или три.

Учреждения работают не все; школьников распустили на вынужденные каникулы. Меня не касается: я хоть и школьник по возрасту, но в школе не учусь. У меня своя "учебная программа", свои учителя, и у них под предлогом непогоды с занятий не отпросишься. Моим "педагогам" плевать, дождь на улице или снег, землетрясение или Вселенский Потоп – они работают при любой погоде. Даже если Советы сбросят на нас атомную бомбу, чего все так боятся, и мир скорчится в агонии, они до последней секунды будут методично выполнять свои задачи. Значит, мне нужно брать с них пример, ведь я теперь такой же, как они. Я взрослый, самостоятельный парень, и прогуляться в снегопад мне ничего не стоит, тем более, идти тут всего ничего – каких-то два квартала.

Магазины, как ни странно, работают исправно. В центре города, я видел, все витрины красиво разукрашены и ярко освещены; здесь, ближе к окраине, уже встречаются магазинчики с потушенным в витринах светом и табличками на дверях "Закрыто", но их тоже не очень много. О чем, интересно, думают торговцы? О том, что непогода непогодой, а залежавшийся с Рождества товар распродать все равно надо? На что надеются? На то, что буран бураном, а кушать люди все равно захотят, значит, соберутся, оденутся и дойдут до их лавки? Первая древнейшая профессия – проститутка; вторая древнейшая - моя, сыщицкая; третья – кажется, профессия плотника. Следовательно, профессия торгаша – нулевая древнейшая, потому что, не будь её, не нужны были бы все остальные.
Вот о чем думал один маленький мальчик, пока месил снег ногами, спеша поскорее добраться от станции метро до работы. Похоже, в этом возрасте все юноши мыслят вселенскими категориями. Чем была забита моя голова тогда, в семьдесят седьмом? Космос, коммунизм, чуть-чуть музыки и много романтики. Удивительно, как все это непохоже на то, что творится внутри меня сегодня.

Откуда у меня ощущение, что все это было не со мной, или да, со мной, но не наяву, а во сне, или в какой-то другой реальности? Возможно, моя внутренняя реальность с тех пор изменилась? Должно быть, так. Я стою и с высоты с удивлением гляжу на все это – и на себя, тогдашнего. Я вижу худощавого парнишку с очень длинными руками и ногами – конечности растут так быстро, что я за ними просто не успеваю; на нем коротковатое, не по росту, пальто, кепка сбилась набекрень, из-под неё во все стороны торчат светло-русые лохмы. На вид ему не дашь больше четырнадцати, хотя парню уже шестнадцатый пошел. Вот он остановился, чтобы вытереть рукавом лицо, мокрое от талого снега, и переложить тяжелую сумку из одной руки в другую. Переложил; замер на месте, к чему-то приглядываясь; улыбнулся чему-то… Что тебя так развеселило, маленький Санни? Что ты там увидел? Вижу, вижу: серп и молот краской на стене. Да, малыш, да, ты прав: коммунары атакуют.

Я вижу все, что видел тогда, и вижу то, чего не мог видеть. Я попадаю в наш кабинет – в меру просторное, плотно заставленное казенной мебелью помещение. Из окна открывается отличный вид на старый дворик: я помню в нем каждый камушек, каждую веточку. Жаль только, на окнах решетки – старинные кованые решетки, красивые, но все же решетки, и впечатление портится, потому что сразу кажется, будто ты в темнице.

По комнате ходят люди – хорошо знакомые мне люди, мои коллеги. Это "ангелы". Не те небесные ангелы, светлые солдаты Воинств Господних; нет, мы другие, земные "ангелы". Мы не похожи на ангелов внешне, и поведения мы отнюдь не ангельского – сквернословим, курим, пьём и врем. Почему нас так назвали? Да просто так. Когда создавался отдел, какому-то острослову пришло в голову, что, раз мы работаем с небесными пришельцами, то мы сродни ангелам, и он же придумал сравнить наши воинские звания с ангельскими чинами. Младлёхи, лейтёхи и страрлеи – ангелы, старшие офицеры – архангелы, генералитет – херувимы, серафимы… Штатной должности Бога у нас в отделе, насколько мне известно, нет; надеюсь, что так оно и есть.

Ещё нас иногда называли «фавнами» - это производное от аббревиатуры названия отдела: Ф.А.О.Н. Сперва это было слово «фараоны», но постоянно приходилось уточнять, какие именно*, так что остряки заменили в слове букву и быстро переделали его в «фавны». Так что если вы вдруг услышите где-нибудь о фавнах, знайте – это не козлоногие дядьки с рогами, а один из подвидов Мента Позорного. Сейчас, как я слышал, отдел носит неофициальное название… да вы сами знаете, какое! Не догадываетесь, нет? «Семейка Нуны Озирис»*, конечно же! Да, в честь самой знаменитой нашей клиентки.

Сперва всем было неловко использовать церковный язык, но народ у нас трудится нахальный, безбожный – скоро все привыкли, даже стали находить в нем какие-то плюсы: у "ангелов" сложился свой, особый сленг, который не понимает никто, кроме нас, и мы этим страшно гордимся.

Я наблюдаю, как двигаются по комнате "ангелы" и "архангелы", одетые в свитера и джинсы, слышу, как шуршат бумаги, как они негромко переговариваются между собой. Я, кажется, знаю их настолько хорошо, что могу, даже не читая мыслей, угадать, о чем кто думает – по выражению лиц, жестам, случайно вырвавшимся словечкам. Да, словечки порой вырываются те ещё! Матюгаются все, выражаются жестко, не смущаясь присутствием женщин (Миха) и несовершеннолетних (Санни). Последний, конечно, не в сахарной ватке вырос, дружил с плохими мальчиками, и раньше полагал, что все подобные слова выучил, но, попав сюда, быстро понял, что ничегошеньки-то он не знает. Да, в этом отделе собрались просто-таки виртуозы мата.

Надо сказать, воспитание не замедлило принести плоды: я умею переводить с пяти языков, свободно общаюсь на шести языках, но если понадобится вас послать, смогу сделать это на двенадцати языках, включая библейские – иврит и латынь. Просто потому, что, пока был маленьким, сидел, развесив уши, и запоминал все, что говорили взрослые. Даже матерки. Особенно матерки. В том числе и матерные пассажи Ифрейима на благородной латыни. В том числе и те еврейские ругательства, которые иногда, забывшись, произносила нежным голосом Михаэль.

Михаэль, Миха, прелесть моя… Настоящие имена "архангелов" засекречены, и потому я долго не знал, как её зовут на самом деле – её и Гейба. Михаэль, Габриэль, Рафаэль – кодовые имена агентов, имена, которые вписывают в отчеты и ведомости; но для большинства агентов это имя – единственное, которое можно называть. Ты приходишь к ним такой, какой ты есть – с именем, которое тебе дали родители, и со своей историей – и все это отнимают, и дают тебе новую жизнь, и другое имя. На первых порах ты невольно отторгаешь его; потом товарищи начинают использовать его все чаще, пытаются выдумать для твоего имени уменьшительно-ласкательную форму: Габби, Габри, Габро, Гэйби, Гейб – и постепенно ты привыкаешь к нему, влезаешь в него, как будто вторую кожу натягиваешь, и начинаешь думать, будто это имя и есть твое.

Михаэль – самый большой подарок, который судьба преподнесла нашему отделу. Единственная женщина среди агентов, прекрасная, как Елена, и хитроумная, как Улисс. Кажется, в неё влюблены все, только некоторые умеют это скрывать, а у некоторых скрывать получается плохо. Например, один маленький мальчик, который еще не научился владеть своими чувствами, не может спрятать свою влюбленность, и потому все над ним смеются; ну да ладно, мы сейчас не о нем. Если бы можно было, мы бы все на ней женились; допросите любого, и он признается, что хоть раз, да подумывал об этом. Даже то, что она еврейка, никого не смущает; ради её темных глаз каждый из нас готов не то, что умереть, но даже сделаться евреем. Да, глаза, глаза просто колдовские… Все, хватит! Если я продолжу говорить о ней, то просто истеку слюной, и не смогу уже говорить ни о ком другом.

Я нахожу её взглядом. Михаэль сидит за столом, кутаясь в шерстяную кофту, и мучает карандаш, пытаясь согнуть его в дугу. Лицо девушки не выражает ничего, и это верный знак того, что она потрясена до глубины души – уж поверьте, я её знаю. Мгновенье спустя Миха бросает карандаш, который едва не разломала, на стол, и бросает с такой силой, что он совершает в полете кувырок, потом ударяется о твердую поверхность и по касательной летит в противоположный угол.
- Я не смогу, - говорит она негромко, - это выше моих сил.

Голос у неё такой же красивый, как и она вся - низкий, с хрипотцой.
- Так ведь никто из нас не сможет, - отвечает Каховски, и непонятно, возражает он девушке, или поддерживает её. Похоже, Грег намекает, что он все-таки не рискнет сделать за девушку то, что ей, как она говорит, не по силам. И никто не рискнет.
Грег, Грегори Каховски. Презабавнейший тип! Выглядит, как беспечный и неопрятный разгильдяй, но когда дело касается работы – настоящий аккуратист. Коп, коп от макушки до пяток; его можно в фильмах снимать, как образец "хорошего полицейского" – причесать, переодеть, поставить перед камерой, и ему даже играть ничего не придется. Службу знает от "аз" до "ижицы", помнит все тонкости; что особенно ценно, знает, когда можно смухлевать или полениться, а когда этого делать не надо.

Грег у нас горячий поклонник Госпожи Костлявой. Его привлекает Смерть во всех её проявлениях: героическая, трагическая, прозаическая, нелепая, смешная… Я понял это еще в тот день, когда он впервые отвел меня на экскурсию в морг. Грег водил меня от покойника к покойнику, и с увлечением рассказывал, чем отличается утопленник от висельника, отравленный от угоревшего, расстрелянный от зарезанного, и так далее, и так далее. По ходу дела он ещё и показывал всякие интересные детали – Грег парень небрезгливый, никогда не стеснялся ковыряться в трупах, пусть даже не первой свежести трупиках, пусть даже голыми руками. Мне настолько непривычно было видеть смерть, низведенную до уровня бытовой биологии (вы знаете, детки, люди часто умирают, и вот как это выглядит), настолько странно было понимать, что все эти люди, умерев, превратились в глазах окружающих в огромные куски мяса, которые больше не требуют к себе ни уважения, ни сострадания, что меня то и дело передергивало от отвращения. Мой бессердечный проводник откидывал простыни, показывая мне одно застывшее лицо за другим, и очень скоро меня начало трясти – не потому, что я боялся мёртвых, нет; но всякий раз, когда Грег приподнимал простыню, я ожидал увидеть под ней грузного мужика с огромным пузом, истыканным ножом – тот самый, мой, личный труп, и от этой навязчивой мысли у меня едва не начались судороги. Кончилось всё тем, что я сомлел; меня заставили нюхнуть нашатыря и отправили домой.

Грег украдкой курит у окна, выпуская дым в форточку. В другом углу комнаты молодой мужчина мрачноватого вида вытряхивает содержимое нашей большой пепельницы в корзину для бумаг, отчего в комнате начинает ощутимо вонять окурками. Не думайте, что вот, сейчас он соскребет со дна посудины прилипшие "бычки" и на этом успокоится. Нет же, потом этот молодой человек встанет и отнесет многострадальную емкость для пепла в мужской туалет, где тщательно вымоет её под краном.
Этот любитель чистоты – Габриэль, Гейб, "архангел", мой старший коллега, которому пришлось стать моим "папом". Сам я к нему в ученики не напрашивался, да и он не горел желанием со мной возиться, но начальство сказало: "надо!", а с начальством даже "архангелам" спорить не с руки.

Да, это тот самый Гейб, что чуть не своротил мне нос набок в первый же день знакомства, и с тех пор каждое утро гоняет меня по рингу до тех пор, пока у меня не начнут заплетаться ноги. Это у нас называется "мы учимся драться", да, вот так. Защищаться я пока не научился, о том, чтобы атаковать такую махину, и подумать боюсь, так что пока все наши занятия сводятся к тому, что я всячески пытаюсь от Гейба убежать, а он меня догоняет и лупит, как сидорову козу – в воспитательных целях, конечно.
Да, это тот самый Гейб, что две недели назад притащил мне книжки, где написано, как вести следствие, и велел прочитать, разобраться, а если что будет неясно, спросить у него – оказывается, этот предмет был у него профильным в полицейской академии. Да, это тот самый Гейб, что научил меня бриться, когда у меня впервые начала прорезываться борода. Да, это тот самый Гейб, который нянчится со мной, как будто я ему родной, и совсем не потому, что ему приказали так делать.
Конечно, мыть пепельницы "ангелов" никто не заставляет, на это есть уборщицы, да и к тому же парень не курит, то есть вообще непонятно, зачем он за бедную окурочницу взялся. Но я-то его знаю немножко лучше, чем вы – Гейб, когда волнуется, обязательно должен что-то вертеть в руках; кажется, я перенял от него эту привычку. Вот, на этот раз ему под руку попалась пепельница. Габриэль очень взволнован, просто сам не свой, это заметно, у него даже руки дрожат.
Проходя мимо, Гейб случайно толкает локтём хорошо одетого мужчину, а тот даже не замечает этого. На лице у него цветет презрительная улыбка, и он вполголоса бормочет себе под нос: "Значит, вот оно как… и так бывает… надо же". Если Грега смерть привлекает, то Иф относится к ней с глубочайшим презрением.

Ифрейим – о нём я могу говорить часами, не останавливаясь. Удивительнейшее существо, прямо-таки не человек, а ларец с тайнами; и все-то в нем загадочно, необычно. Во-первых, зовут его очень странно – мне объяснили, что это древнее имя, взятое из книги Царств; иногда Миха, на еврейский лад, называет Ифа Эфраимом. Но Ифрейим не иудей, как вы могли бы подумать; нет, он вырос в христианской семье, у набожных родителей, и даже воспитывался в католической школе. Судя по тому, что он мне нарассказывал, эта шарага покруче будет даже, чем моя закрытая школа; хотя, конечно, этот мужик и соврет - недорого возьмет.

Во-вторых, до того, как поступить на службу в наш отдел, Ифрейим вообще никак не был связан с полицией, ну просто никаким боком. У нас таких было двое – он, да я. Как я понял из его пространных и сбивчивых рассказов, раньше Иф преподавал философию в одном престижном университете, ну, знаете, из тех, куда, например, меня бы никогда не приняли. Все бы было ничего, если бы он просто ходил на работу, начитывал лекции и отрабатывал свою зарплату; но мужик оказался дотошный, он все старался, используя свои знания, вникнуть в суть вещей, и в результате зафилософствовался до такой степени, что у него слегка поехала крыша, и начал делать глупости. Долгое время начальство ещё смотрело на это сквозь пальцы, потому что студенты Ифа прямо-таки боготворили; еще бы, с его-то красноречием! Я так понимаю, они его раскрыв рот слушали. Но после того как Иф совершил самую главную глупость в своей жизни, преподавание ему все-таки пришлось оставить. К тому моменту, как Иф решил встать на путь исправления, у него уже почти ничего не осталось – ни за душой, ни в кармане. Примерно в это же время, как-то так получилось, он проходил у нас по одному делу – не то свидетелем, не то осведомителем, точно сейчас и не вспомню. Ифрейим, к слову сказать, "легавых" терпеть не может, но наша контора ему отчего-то понравилась - наверное, потому, что занимались мы не-пойми-чем. Иф пообщался с оперативниками, заинтересовался нашей работой и стал понемногу помогать, на общественных началах. К тому времени, как я появился в отделе, он уже числился в основном штате.

В этого человека я влюбился с первого взгляда (надеюсь, вы поймете меня правильно). Я ходил за ним "хвостиком" и буквально впитывал все, что он излучал: его изысканную речь, небрежную походку, цинично-насмешливое отношение к жизни вообще, и к нашей грязной работе в частности. Ифрейим прочитал мне курс по истории и по литературе, научил меня цитировать Вольтера и Ларошфуко, разбираться в антиквариате и дорогих винах, а также обучил меня завязывать галстук элегантным узлом (ненавидеть-то я их ненавижу по-прежнему, но теперь, по крайней мере, умею завязывать). Вы удивитесь тому, что я скажу, но именно от Ифа, прожженного циника, я научился уважению к женщине. И еще – не знаю, понял ли он это сам, или нет, но этот парень преподал мне один из самых важных уроков в моей жизни.

Из того, что я сказал раньше, вы, наверное, не поняли главного. Ифрейим – наркоман, закоренелый наркоман, героинщик с большим стажем. Вот именно это и была самая главная глупость в его жизни. Нет, к тому времени, как мы познакомились, Иф завязал (врачи сказали, что если он продолжит колоться, то сдохнет в течение месяца, а дохнуть ему что-то не очень хотелось), но все равно, примерно в два месяца раз он срывался и устраивал себе праздник. Все в отделе были в курсе, и все закрывали на это глаза, зная, что он без дозы не может. Трудись он в каком-либо другом отделе, его бы, конечно, давно оттуда выгнали, но "ангелам" разрешалось многое из того, что запрещалось всем остальным. Посему, пока это не мешало работе, начальство смотрело на его выкрутасы сквозь пальцы.

Один раз Иф уговорил меня попробовать крэк. Просто так, от скуки, или, может, по доброте душевной, не знаю; ну, лицо у него при этом было такое, как будто он мне музыку любимую предлагал вдвоем послушать, или попробовать его фирменное блюдо. Он предложи, а глупенький Санни возьми, да и согласись – мне же было интересно, что это такое. Стало быть, задержались мы с ним вдвоем после работы, и прямо в нашем кабинете это дело и раскурили. Не буду описывать подробности, но "торкнуло" меня практически сразу. С первой затяжки у меня перехватило горло, да так сильно, что я не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть, и думал, что сейчас умру от удушья; так продолжалось минуты две, потом, наоборот, мне стало казаться, что в легких у меня ну очень много воздуха, что воздух распирает меня изнутри, толкает меня ввысь, и вот сейчас я взлечу, как воздушный шарик. Появилось ощущение, будто по коже бегают мелкие насекомые, и я постоянно пытался их стряхнуть. Я начал глупо хихикать, сперва тихонько, потом заржал в голос; Иф вел себя поспокойнее, ему, чтобы "догнаться", нужна была совсем другая доза, и времени куда больше, однако через какое-то время, судя по его расплывшейся в довольной улыбке роже, и к нему пришел кайф.
В самый разгар веселья в кабинет заглянула Миха; зачем она вернулась, не знаю – забыла, может быть, что-то, или вспомнила про важное дело. Она вошла, как-то странно взглянула на нас, и снова вышла. Я не понял, почему она так себя повела, но мне тогда было наплевать на всех, кроме себя, даже на неё. Ифрейим тоже ничуть не удивился тому, что к нам присоединился некто третий – ему уже тоже все было фиолетово. Мы продолжили кайфовать; через какое-то время Миха вернулась, но уже не одна, а в сопровождении Гейба (это тот, который мыл пепельницу), и на том всё веселье кончилось.

Он нас ни о чем не расспрашивал; Гейб ещё с порога понял, что произошло, он просто подошел к Ифу, и, не говоря худого слова, ударил его под дых. Никогда раньше я не видел, чтобы человека так жестоко избивали. Гейб наносил удары методично, беспощадно, будто не человека пинал, а мешок с картошкой; мне он, конечно, тоже пару раз по морде съездил, чтоб до головы дошло, но это были цветочки в сравнении с тем, как досталось Ифрейиму. Миха почти сразу же оттащила меня от них и увела в углок, и вот оттуда я, от ужаса почти что придя в сознание, наблюдал, как один мой друг дубасит другого.
Больше всего меня напугало то, как они себя при этом вели. Если бы Гейб кричал, нападая, а Иф бы с воплями защищался, это, может, выглядело бы не так страшно; но Гейб молчал, и с яростью, на какую, я думал, он не способен, топтал тело Ифа, а тот… Он смеялся. Да-да, вы мне не поверите, но все время, пока его избивали, наркоман только и делал, что дико ржал. То ли Иф вообще не понимал, что происходит, то ли издевался над всеми нами, но он только прикрывал голову руками и хохотал, как безумный, и мне от этого становилось так страшно, что хотелось закрыть уши руками, зажмурить глаза, и ничего не видеть и не слышать. Несколько раз порывался заорать, чтобы они перестали, но Миха крепко держала меня, не давая вырваться, и закрывала мне рот рукой – кажется, я даже слегка укусил её за руку тогда.

В самом конце, когда лицо Ифрайима стало напоминать непрожаренную, с кровью, отбивную, и его смех перешел в еле слышное клокотанье – он захлебывался собственной кровью – только в самом конце Гейб презрительно бросил ему одну-единственную фразу:
- Ты хочешь, чтобы он стал таким же чмом, как и ты?
И это было страшнее, чем все, что он делал с Ифом до этого. Набить товарищу морду, со зла, в горячке – одно дело, но вот так в глаза сказать кому-то, что ты его и за человека не считаешь – это уже много хуже.
Иф ничего не ответил; Гейб плюнул на пол, повернулся и вышел.
Тогда Миха наконец-то выпустила меня, и я подполз к избитому другу, на четвереньках, как щенок – ноги меня не держали. Мне казалось, что это я во всем виноват.
- Прости, прости, - скулил я, трогая его залитые кровью щёки, - простиии…
Ифрейим открыл один глаз – с трудом, потому что веки у него заплыли от побоев – внимательно посмотрел на меня и сказал еле слышно:
- За что? Он прав.
И это было самое страшное.
Много было в моей жизни соблазнов, но, как только я собирался свернуть на кривую дорожку, перед глазами сразу вставало окровавленное лицо с расплющенными губами, и я вспоминал, что человеку очень просто стать животным, иногда для этого хватает и одного неверного шага. Это и был самый важный урок.

Пол подо мной зашатался, я плашмя упал на живот, и услышал, как кто-то у меня за спиной сказал:
- Держи малого крепче. Сейчас ему станет плохо, и он захочет вторую дозу.
Кто это был? Миха? Гейб? Не могу сказать, я тогда плохо слышал, и не узнал голос.
Что было потом, лучше и не вспоминать. Да, вспоминать не хочется.
Меня откачивали всю ночь, а Иф явился на следующий день на работу, как ни в чем ни бывало. Сперва я не знал, как мне к нему относиться, но со временем все забылось, и мы сдружились крепче прежнего. В конце концов, что я сделаю, если он такой?

Чувствую, после рассказа про Ифа в головах у читателей всплыл вполне закономерный вопрос: чего ради всех этих, ммм… интересных и крайне полезных для общества людей приняли на службу в полицию, и за что им платили жалованье? Чем они вообще там занимались целыми днями? Каковы были их служебные обязанности?
Всего я вам сказать не могу – гриф частичной секретности с этой информации еще никто не снимал; подойдите ко мне с этим вопросом лет через пятьдесят, и тогда, может быть, я вам что-нибудь и расскажу. А пока, в общих чертах, отвечу так: у каждого из нас был свой маленький секретик, каждый из нас чем-то отличался от среднестатистического человека.

Миха – близкие контакты первой, второй и третьей степени, импатия, развитые интуитивные предчувствия.* Военная подготовка, диверсионная подготовка, подготовка разведчика, опыт командования, высокий допуск по секретности.

Грег – близкие контакты первой, второй и третьей степени, импатия. Полицейская подготовка.

Гейб – близкие контакты первой, второй и третьей степени. Полицейская подготовка, военная подготовка, диверсионная подготовка, опыт командования, высокий допуск по секретности.

Ифрейим - близкие контакты первой, второй и третьей степени, интуиция, импатия, телепатия.

Я - ну это отдельная песня с припевом. Если я намекну, какие у меня умения нашли и что заставляли делать, вы перепугаетесь, так что даже и намекать не буду. Лучше считайте, что меня взяли просто так, «для мебели».

Кстати, не подумайте, что нас там было только пятеро – для отдела, который работает на всю страну, маловато будет. Всего в отделе в те времена трудилось сорок (или чуть больше) оперативников, но я не буду упоминать других имен, кроме этих пяти. Некоторые мои коллеги служат в нашем отделе до сих пор, и публичная слава им совсем не нужна; а этим пятерым уже все равно, они давно мертвы. Я не зря сказал «пятерым» - да, именно так, потому что в некотором смысле я тоже умер.

…- Внимание, - Грег, который стоит у окна, откуда виден весь двор, предупреждающе поднимает руку, - вон он бежит.

Все невольно оборачиваются и смотрят на него – смотрят довольно долго, и всё молчат, что-то обдумывая. На всех лицах растерянность, а уж поверьте мне, эти люди почти никогда не теряют самообладания – жизнь натренировала. Почему же сейчас они так похожи на перепуганных школьников?
- Ладно, ладно! – нервозно выкрикивает Миха, когда тишина сгущается до невыносимой консистенции, – ладно, мамаши, я сама ему все скажу!
Кажется, что даже стены комнаты вздохнули с облегчением. Но все равно, «ангелы» то и дело поглядывают туда, в сторону окна, пытаясь разглядеть маленькую точку, шустро перемещающуюся между сугробами.
Кто же там бежит, сердешный? Что за юный пионер несется, по щиколотку увязая в снегу, задевая по дороге кусты и пугая ворон? Кто этот юный ленинец?

Не догадались, нет? Это же я бегу.
Да, это тот самый мальчик, у которого даже звания нет – все называют его «херувимчиком», как бы намекая на то, что когда-нибудь он вырастет в полноценного «херувима», хотя, может, и просто из-за юного возраста. Да, это тот самый вьюнош, которого почти никто не воспринимает всерьез, и которого так заботливо опекают всем отделом – «сын полка», так сказать. Очень часто коллеги вешают ему лапшу на уши, просто для смеха, чуть реже выдают подзатыльников – не со зла, так, для порядка. Вот он, тот самый малец, который курнул крэка вместе с Ифом, и потом полночи пролежал, прикрученный полотенцами к койке; тот самый, кого в морге стошнило на ботинки Грега; тот самый, которого гоняет, как лошадь, Гейб; тот самый, который без шуток влюблен в Миху, пусть она и старше его чуть ли не в два раза – короче, вы поняли, перед вами активный участник всех событий, что происходят в этих стенах. Маленький Санни, как губка, впитывает все, что его окружает, и учится всему понемногу. Он подражает то суровому Виктору, то опытному во всех отношениях Грегу, то изысканному Ифрейиму, но почему-то так и не становится похож ни на одного из них.

Спасибо вам, мои учителя! Я учился у вас хорошему, учился плохому; учился отличать дурное от хорошего. Вы научили меня всему, что знали сами: резво бегать, стрелять без промаха, умело водить машину и быстро соображать. Вы хотели, чтобы я вырос сильным, смелым и честным человеком – ну, каким смог, таким и вырос. Я стал тем, кто я есть сейчас – и в этом не столько моя заслуга, сколько ваша.
Знаю, хоть вы мне об этом и не говорили, но все вы по-своему любили меня. Вы не давали мне спуску, но, при всем при том, вы порвали бы на кусочки каждого, кто посмел бы меня обидеть. Втайне каждый из вас мечтал сделать так, чтобы беда, которая случилась с ним – а у каждого из вас в прошлом была своя трагедия, и не одна, - чтобы эта беда никогда не коснулась вашего "сыночка". Но защитить меня от моей судьбы даже вы не смогли бы.

Я с грохотом открываю дверь и вбегаю в магазин – не смейтесь, но на первом этаже, прямо под нами, работает булочная. То ли это было прикрытием нашей деятельности, то ли мы отдали первый этаж в аренду просто так, от нехватки средств, я так и не понял; не удивлюсь, если окажется, что все мы числились в этой булочной какими-нибудь там тестомесами, хи-хи. Одно могу сказать точно: самые вкусные булочки я ел именно там. Я хватал их немытыми руками, разрывал ещё слегка дымящееся тесто на кусочки, запихивал их в рот, обжигая при этом губы и нёбо, но именно это и придавало им особую прелесть.
Хозяин магазина, продавцы – все знают про мою маленькую слабость, и балуют меня, как могут. Вот и в тот день, не успел я войти, как меня подозвали к прилавку протяжным окриком:
- Ма-сааа! Янга маса!

Меня звала Латаша - добродушная, пышнотелая продавщица. «Янга маса» на её исковерканном английском значит «янг мастер», молодой хозяин; она зовет так всех белых детей, а уж белее, чем я, вряд ли кого найдешь. Это гнусный, нехороший обычай, прижившийся в нашем городе с тех времен, когда черные были рабами у белых.

Для меня у неё есть еще одно имя, милое, ласковое – «сахарок». Другая женщина назвала бы меня Снежком, но Латаша не видела снега до тех пор, пока не оказалось в столице, и потому относится к нему с опаской, а сахар – да, это ей близко, дорого и сладко.
- Как поживает белый мальчик? – как обычно, в третьем лице спрашивает продавщица, подсовывая мне свежую булочку, завернутую в плотную бумагу.
- Белый мальчик поживает хорошо, - в тон ей отвечаю я, надкусывая булку, - а как твои дела, добрая женщина? На улице столько снега, что в нем утонуть можно.
Сложно было изъясняться на её ломаном наречии, держа во рту кусок горячего теста, но Гейб всегда твердил мне, что с каждым человеком нужно разговаривать на том языке, к которому он привык.
- Белый мальчик – сын Снежной королевы, - отвечает негритянка, - если он хорошо попросит свою маму, та перестанет сыпать с неба снег.
Я от изумления даже жевать перестал – на минуту, пока до меня не дошло, что это была шутка. Латаша смотрит на меня, улыбается, показывая все свои белоснежные зубы, и я улыбаюсь в ответ. Не знаю, почему она меня так любит – наверное, потому, что я совсем не похож на её чернокожих пострелят. Она мне тоже очень нравится, может, как раз потому, что совсем не похожа на мою белокурую маму.

- Все, спасибо тебе, - быстро проговариваю я, проглатывая огрызок булочки, - доброго здоровья тебе, Латаша! – и резво взбегаю вверх по лестнице, не подозревая о том, что меня там ждет.

- Всем привет, - торопливо здороваюсь я, распахивая дверь,- простите, люди, тренировка затянулась, - и разматываю шарф, не замечая, что все на меня смотрят.
Только пару минут спустя, когда я справился с шарфом и принялся расстегивать пуговицы на пальто, до меня дошло, что никто со мной даже не поздоровался.
- Что у вас тут случилось? – глупо спрашиваю я.
Тишина.
Я начинаю злиться. Терпеть не могу, когда со мной не разговаривают – сразу чувствую себя виноватым непонятно в чем. Нет, если я что-то сделал не так, ты скажи, нахрен молчать-то?
- Со мной сегодня хоть кто-нибудь поговорит?!
- Санни, - Миха старается говорить строго, но я-то слышу, как её голос дрожит, - присядь.

Я опускаюсь на стул, смутно понимая уже, что дело не во мне, что произошло нечто, очень важное для нас, и, может быть, очень неприятное - что-то, о чем я должен знать, хотя остальным очень непросто мне об этом рассказать.
- Малыш, это очень тяжело для тебя, но мы понимаем, что ты должен об этом узнать.
Миха тщательно подбирает слова, но глаз не прячет, она глядит прямо мне в переносицу. По-моему, только так и нужно сообщать дурные вести.

- Сегодня утром твоя… - она не решается произнести это слово, и неловко обрывает фразу, - …Эйвис Молле умерла в больнице.
В первый момент я не почувствовал ничего. Просто ничего. Пустота.
- В психиатрической? – наверное, этот вопрос прозвучал глупо. Какая, хрен, разница, в какой, где и как. Хотя нет, была, была разница.

Миха кивает, глядя на меня не то с испугом, не то с жалостью.
Да. Значит, её все-таки упрятали туда. Сразу после моего исчезновения, или позже? Столько месяцев я не знал, где она, что с ней, и вот теперь узнал – а что толку?
- Как это случилось? – опять же, не понимаю, зачем я это спросил.
- Она долго болела, - грустно говорит Михаэль, - если тебе нужны подробности, то…
- Нет, - резко обрываю я - не надо. Я… я не хочу сейчас об этом слышать.

Девушка кивает и послушно замолкает; замолкают все, все, кто есть в комнате. Над нами повисает звенящая тишина, тишина, которая громче крика, красноречивее любых слов. Посидев так несколько минут, я чувствую потребность избавиться от этой невыносимой тишины, вскакиваю со стула и выбегаю вон.
- Санни! - беспомощно вскрикнула Миха у меня за спиной.
- Стой, идиот! – даже в коридоре я слышал, как Гейб орет мне в спину, - вернись, кому говорю!
- Сам сядь на место, - заговорил Иф, и я ускорил шаги, - парень идет, куда хочет.
- Ты хоть представляешь, что он может с собой сделать?
- Даже если так, то ты ему никак не помешаешь. Это его горе, и он должен пережить его сам.

Я перешел на бег, и голоса за спиной становились все тише; я свернул за угол, и они затихли совсем. Я кубарем скатился вниз по лестнице, по которой ещё несколько минут назад поднимался наверх, не догадываясь, что сейчас жизнь нанесет мне самый страшный удар, какой только можно представить.
- Сахарок! – окликнула меня Латаша, но я промолчал, прошел мимо её прилавка, втянув голову в плечи, и резко толкнул локтем входную дверь.

Холодная ледяная пыль ударила мне в лицо, но даже кусочки льда, прикасаясь к обнаженной коже, не смогли привести меня в чувство. Сейчас я точно могу сказать, что в тот момент не осознавал себя, не понимал, что произошло. Я услышал, что случилось непоправимое, что Эйвис умерла, но не мог понять, как это может быть; чем больше я думал о ней, тем более живой она мне казалась.
Я вспоминал другую зиму, которая прошла много, много лет назад; вспоминал, как мы шагали вдвоем по заснеженной улице – я, тогда ещё совсем маленький, и Эйвис, тогда ещё живая; и она тащила меня за руку, а я тащил за веревочку деревянный паровозик

Нам надо было спешить, мы куда-то опаздывали, не помню уже, куда, и Эйвис шла очень быстро, торопилась, а я капризничал и упирался ногами. Мне не хотелось никуда идти; тогда я был мал и глуп, и не понимал, что нужно ценить каждое мгновение, которое мы проводим вместе.
- Не хочу-у-у в гости, - канючил я, - давай вернемся домой!

- Солнышко, - с ласковой угрозой говорила Эйвис, - если ты будешь капризничать, я посажу тебя в сугроб и оставлю одного, чтобы ты подумал о своем поведении.
- Нееет, ты меня не оставишь! – заныл я, - ты не сможешь! Мы всегда будем вместе, как Микки и Минни, как Дональд и Дейзи, как Генсель и Глетель!
- Гензель, - поправила она, улыбаясь, - и Гретель. А разве Гензель мешал Гретель, когда они шли в гости к дедушке?

- Нет, - подумав, ответил я, - нет, он ей не мешал… наверное.
- Вот видишь!
- Но Гретель не говорила Гензелю, что посадит его в сугроб, - уточнил я порядка ради.
- Тоже верно, - сказала Эйвис, нагибаясь, чтобы поправить шарф, который закрывал мне почти половину лица, - маленький мой, ты же знаешь, мы всегда будем вместе, и я тебя никогда не брошу. Только давай мы пойдем побыстрее, хорошо?

Я закашлялся и почувствовал, как мерзнет шея. Что ж, теперь моей Гретель нет на свете, и больше никого не волнует, что я стою на улице без шарфа. Ходи с голым горлом, простужайся, заболей и умри – делай, что хочешь, Санни, никому нет до тебя дела.
- Что, герой, совсем плохо? – тихо сказал кто-то и положил руку мне на плечо.
Сзади меня стояла Михаэль в небрежно накинутом на плечи пальто.
- Не мешаю? – спросила она, - захотелось вот выйти, посмотреть, как ты.

За это я её и любил – за искренность. Миха всегда прямо говорит всё, что у неё на уме – во всяком случае, тогда я в это верил, поэтому и задал ей вопрос, который не задал бы никому другому:
- Скажи, она умерла из-за меня?
Михаэль не стала лукавить:
- Она потеряла ребенка, любимого ребенка, и мало кто смог бы оправиться после такого удара, Санни, а она и без того была очень слаба. Да, можно сказать, что ты стал причиной того, что произошло.
- Получается, если бы я не…
- Если бы ты «не»,- оборвала меня Миха, - всё было бы иначе, но зачем об этом думать? Всё пошло именно так, как пошло. Скажи, если бы сейчас ты вернулся в прошлое, ты сделал бы другой выбор?
- Нет, - подумав, ответил я, - наверное, поступил бы так же.
- Тогда не забивай себе голову, - девушка ободряюще похлопала меня по плечу, - не надо думать о том, что могло бы быть, если бы… просто прими всё, как есть.
- Думаешь, это так просто?
- Знаешь, малыш, - спокойно ответила она, - я живу немножко подольше, чем ты, и знаю, как это бывает. Я видела, как матери хоронят детей, как дети хоронят отцов, как жены провожают любимых мужей. Я прекрасно представляю, что это значит – в одночасье потерять всё, что у тебя было, и остаться одиноким, как это тяжело, но…
Я поднял на неё покрасневшие глаза.
- Ты можешь думать, что это несправедливо, что она умерла, но пойми, это ведь не люди так решили, это Бог так решил, а он знает, что делает. Значит, так было нужно, чтобы она ушла, а ты остался.

Наверное, вид у меня был совсем жалкий, потому что Миха вдруг нагнулась и поцеловала меня в щёку. В другой день я запрыгал бы от счастья, но тогда это лишь слегка уменьшило мою боль.
- Не надо жалеть себя, лучше подумай о том, что сейчас ей уже не больно, - добавила она, и поправила мне шарф, - и не стой на морозе с голой шеей, а то заболеешь.
Михаэль ещё раз поцеловала меня, на этот раз в другую щеку, и повернулась, собираясь уходить.
- Как успокоишься, возвращайся, - сказала она, стоя на пороге, - там все тебя ждут.
- Хорошо, - ответил я и даже не оглянулся. Дверь за девушкой захлопнулась, а я остался стоять на улице – плакать, мёрзнуть и думать о том, что случилось с Эйвис.

Наверное, ей было больно и страшно; наверное, она звала меня, но никто не откликнулся, ведь меня не было рядом. Потом она вспомнила, что меня нет, и испугалась ещё больше, а может, наоборот, испытала облегчение, подумав о том, что мы встретимся, уже вот-вот, уже скоро, осталось только чуть-чуть подождать, чуть-чуть потерпеть… Тогда Эйвис затихла и перестала бороться за жизнь. Очень скоро она перестала дышать, а потом умерла совсем.

Врач хладнокровно взглянул на её закатившиеся глаза, потом, поморщившись, посмотрел на часы, и назвал время. Чужие руки подняли истощенное тельце и швырнули, как мешок костей, на железную каталку. Наверное, ей было больно, наверное, она ушиблась, когда, падая, ударилась затылком, но всем было наплевать на неё. Да, знаю, вы сейчас скажете, что Эйвис уже была мертва, и ей было всё равно, но ведь это неправильно! Ей было больно, я знаю!

Её раздели догола, не думая о том, что ей это неприятно, чужие глаза равнодушно смотрели на неё, обнаженную, к ней прикасались чьи-то руки – в резиновых перчатках, как будто к прокаженной. Её обмыли, равнодушно, грубо прикасаясь губкой к коже покойницы, как будто мыли мебель, потом прикрепили к большому пальцу ноги клеенчатую бирку – фамилия, имя, дата и время смерти, а потом… Потом её накрыли простыней – мою девочку, которая всегда так боялась темноты, спрятали под темным покрывалом, как будто боялись, что она откроет глаза и увидит, что они с ней делают.

И во всем этом был виноват я, только я. Меня не было рядом, когда Эйвис звала меня; я оставил её одну, я допустил, чтобы она заболела, позволил, чтобы умерла. Я даже не смог помешать чужим трогать её после смерти. Отец рыдал, замывая руки, когда нашу девочку закапывали в землю – и это тоже произошло по моей вине. Что там говорить, я даже не смог прийти и попрощаться с ней.
Сколько лет прошло, но я все еще чувствую свою вину. Много чего произошло с тех пор, многие вещи забылись, стерлись, но эта боль будет жить во мне, пока я жив. Пусть она хоть сто раз простила меня, но сам я себя простить не могу.
Гензель и Гретель… Смешно, да? Мы называли друг друга забавными именами, но почти никогда не назывались так, как было должно – мама и сын. Нам это не нужно было почему-то, и только после того, как она умерла, я сказал: «Мама, мамочка…»
Я сгибаюсь пополам, хватаюсь за дверную ручку, чтобы не упасть – ноги подкашиваются – и начинаю громко, взахлеб реветь. Наверное, я вою даже громче, чем метель, которая бушует на дворе, поднимая в воздух целые сугробы…
С чего я решил, что я взрослый? Кто мне это сказал? Нет, я все еще малявка…

Примечания