Эту серию я шлифовала до последнего, но почему-то мне все равно чудятся в ней какие-то неуловимые косяки...
----------
- Он сейчас в гостиной. Проводить вас? – раздался у меня над ухом тихий голос.
«Значит, все-таки не поэт. Поэт бы сидел в библиотеке за столом. Или, на худой конец, в спальне, перед окном. Хотя… а может, он на огонь в камине смотрит и потихоньку вдохновляется? Кто их знает… этих творческих личностей… вот был у меня один знакомый, художник, правда, так его ночные прогулки по парку вдохновляли. Правда, однажды на него напали, избили и отобрали телефон, так что пришлось искать другой источник вдохновения…»
- Что? Д-да… проводите… пожалуйста. – спохватилась я – Вы… я хотела сказать… вы уж извините, что мы так вломились... надеюсь, мы не разбудили вашего хозяина? – как можно более извиняющимся тоном спросила я.
- Нет, что вы – добродушно ответил старик – Он в это время уже давно не спит.
- Уже? – прошептала я, почувствовав, как по спине пробежал неприятный холодок, а сердце ушло в пятки. Я пыталась мысленно убедить себя, что хозяин здешних мест, как и все творческие личности, большой оригинал и бодрствует ночью, чтобы у него было время и силы смотреть на звезды и дожидаться вдохновения.
Не получалось…
До гостиной идти было совсем недалеко. Камин там и вправду был, и даже горел, но хозяин этого милого дома на него вовсе не смотрел. Да и вообще, стоял к нему спиной, чуть прислонившись к спинке кресла, глядя неотрывно не то на нас, не то на стоявший от нас неподалеку огромный папоротник в большой мраморной кадке.
Он смотрел на незваных гостей (все-таки я надеялась, что именно на них, ведь мы куда интереснее папоротника. В конце концов, эту мечту Мичурина (само растение) и Церетели (кадка) он видел каждый день, а нас – впервые) без малейшего раздражения в чуть прищуренных серых глазах.
Если бы мне дали творческое задание - вкратце описать его внешность, я бы выразила свое мнение так: «Гибрид Люциуса Малфоя и толкиеновского Леголаса, покусанный Дракулой».
У него были длинные, собранные в «конский хвост» светлые волосы (блин, этот мир что, захватили металлисты?!) и та самая «аристократическая бледность», многократно воспетая романтичными писательницами и томными поэтессами (мне очень хотелось верить, что этой самой бледностью он действительно обязан аристократизму, а не чему-то другому).
По глазам он был чем-то похож на студента перед зачетом – они у него были такие же красные. А бледностью – ну… в общем-то, на него же. И, кажется, с постели мы его все-таки не подняли – черный костюм вместе с таким же плащом на пижаму не тянул. Я ожидала, что он сейчас подойдет к нам, но эта несчастная жертва девиза «Кто ходит в гости по ночам, тот поступает мудро!» даже не тронулась с места.
- Позвольте представиться… - произнес он, стоя все так же неподвижно, прижав правую руку к груди и чуть откинув назад голову, напоминая этим не то изваяние, не то фотомодель – Эдриан Уоллес.
И в этот момент за занавешенным тяжелыми красными портьерами окном вспыхнула (как мне показалось) яркая молния, на миг высветив в неестественно-белом свете лицо Эдриана и его истинно голливудскую улыбку во все тридцать два зуба плюс два весьма выдающихся клыка. Застучали от ветра приоткрытые ставни, заколыхались темно-алые занавески, блеснули на ярком свете острые клыки хозяина особняка… я, кажется, не сдержавшись, взвизгнула, но мой голос потонул в раздавшемся секунду спустя громком и исполненным ужаса женском вопле…
С Эдриана вмиг слетела вся аристократическая сдержанность и холодность, равно как и спокойствие.
- Мари! – крикнул он, отвернувшись от нас – Мари! Ты в порядке?
- Да! Не беспокойся… в конце концов, ведь это со мной не в первый раз. – раздался чуточку дрожащий девичий голос.
Из-за раскидистого папоротника вышла, отряхиваясь, невысокая хрупкая девушка примерно моего возраста, или даже чуть помладше. У нее были темно-каштановые кудряшки, находящиеся в таком состоянии, как будто она только что основательно повалялась на полу, маленькое бледное личико и огромные, широко распахнутые темные глаза, глядя на которые, я почему-то вспоминала лемурчиков. Одета она была в длинное шелковое платье темно-красного цвета (видимо, подбирали под цвет занавесок). Шелк и кружева как-то не слишком хорошо сочетались и с ее юным возрастом, и с ее растрепанным видом. Но зависть порождали самую черную…
Она была очень симпатичной, даже красивой, только это была какая-то странная красота. Первой мыслью, пришедшей мне в голову, когда я посмотрела на ее мертвенно-бледное лицо и темные синяки под глазами (которые, кажется, в эпоху всеобщей помешанности на декадансе вовсе не являлись чем-то некрасивым), было то, что нежный яркий цветок запихнули в морозильник, чтобы подольше не увял. И он действительно не увял. Но покрылся ледяной коркой.
- Прости, я… я… не смогла… ты же знаешь, как я плохо разбираюсь во всех новых вещах… я ведь так привыкла к нашему старому фотоаппарату... я ведь не виновата, что этот сломался… – Мари смотрела на Эдриана с выражением лица провинившейся школьницы, пытающейся убедить строгий педсовет в том, что она ну совсем никак не могла бросить ту дымовую шашку в кабинет химии, чуть не доведя до инфаркта учительницу… так как, во первых, является милым невинным ангелом, а во вторых, в это время грабила сберкассу.
- Дорогая, быть может, тебе снова вернуться к живописи? В конце концов, это тебе больше пристало…
- Потому что я девушка? Или потому, что это получается у меня лучше?
- Потому, что когда ты будешь говорить мне, что у тебя внезапно проснулось вдохновение и ты горишь желанием написать мой портрет, я смогу не опасаться, что ты подпалишь свои кудри и весь дом в придачу, не разобравшись с новым мольбертом.
Я чуть приподнялась на цыпочках и заглянула за спину опустившей глаза Мари. Возле папоротника, почти полностью скрытый листьями, стоял допотопный фотоаппарат на треноге, с помощью которого, должно быть, благородные семейства начала прошлого века делали торжественные фотографии. Правда, из этого фотоаппарата, насколько я могла понять по треску и искрам, их уже никогда делать не будут…
- Но я ведь старалась! – сказала, чуть не плача, Мари – Должна была получиться прекрасная фотография… хотя вы едва не сбили мне всю постановку! – тут доморощенная фотохудожница наконец-то соизволила заметить, что мы с Даниэлем вовсе не авангардный предмет мебели. – Я ведь хотела, как лучше!
- А получилось, как всегда. – глубокомысленно заключил Эдриан и пояснил, обернувшись к нам – Я выписал этот фотоаппарат из Лондона, за весьма значительную сумму. Меня уверяли, что это последнее слово техники. Я не учел лишь одного… - добавил он со вздохом – Моя дорогая Мариэтта и новая техника – это абсолютно несовместимые понятия…
- Надо сказать, я тоже пострадала! Я едва не опалила лицо. Я и без того безумно устала после вчерашнего, а теперь еще и… - девушка не закончила и, устало присев на подлокотник кресла, всхлипнула.
- А что было вчера? – полюбопытствовала я – От чего вы так устали?
- Ах, милая, вы себе даже не представляете… - Мариэтта устало махнула изящной ручкой - когда мы наконец-то добрались сюда, я, кажется, думала, что умру, несмотря на бессмертие! И это, между прочим, вполне могло стать правдой… мы едва успели к рассвету... и если бы у какой-то из наших лошадей снова слетела подкова, то сегодня утром Бесси пришлось бы убирать с этого ковра мой прах.
- Несмотря на бессмертие? То есть вы…э… как бы это помягче назвать… ну… - я замялась. Назвать эту нежную барышню в шелковом платье и лощеного красавца Эдриана презрительным словом «упыри» как-то язык не поворачивался. Да и любым другим его синонимом, если честно, тоже. Разве что каким-нибудь замысловатым эвфемизмом… вроде «поклонники ночного образа жизни», «дальние родственники семейства летучемышиных»… «адепты учения Дракулы», на худой конец…
Но, то ли такой вопрос задавали хозяевам имения очень часто, то ли у меня было все на лице написано, но, не дожидаясь, когда я наконец придумаю, как закончить фразу, Эдриан спросил несколько удивленным тоном:
- А что, неужели по нам не видно?
Я услышала за спиной судорожный вздох Даниэля и поняла две вещи – что, во первых, если кто-то из этой парочки сделает хоть шаг в мою сторону, численность кровососущего населения здешнего округа уменьшится ровно на два; и, во вторых, что убегать от одних вурдалаков и попасть к другим – это только звучит смешно…
Хотя, на самом деле, выглядело это все странновато. Чего ради Эдриану было сразу признаваться? Разве не логичнее было бы, как все нормальные герои ужастиков, убедить нас в том, что из кровопийц у него в семье только теща, устроить на ночлег и потом спокойно оттрапезничать на пару со своей супругой (или кем ему там эта Мари приходится?), когда мы не будем ничего подозревать? Или он считает, что это не имеет смысла, так как мы все равно от него никуда не денемся? Хм… если так, то в чем-то он прав, на самом деле…
Наверное, только страхом, начисто лишившим меня способности нормально мыслить, можно было объяснить заданный мною в следующую секунду вопрос:
- А зачем вы признались?
- А зачем было бы скрывать? – с еще большим удивлением спросил светловолосый вампир – Это и без того знают все в округе. Собственно говоря, именно из-за этого мы поселились вдали от здешних деревень… хотя это и не помогло нам до конца, но, по меньшей мере, нам стали докучать куда меньше.
- Хм… ну, я не знаю, зачем… а вдруг мы охотники на нежить и явились по вашу душу?
Ответом мне послужил долгий смех Эдриана Уоллеса.
- Вы? – переспросил он – Вы… прошу извинить меня, мисс, но на охотников на нежить ни вы, ни ваш спутник совсем не похожи. По меньшей мере, на тех, что водятся здесь. Местных, деревенских, я имею в виду. И потом… если бы вы и вправду были кем-то вроде самонадеянных «героев» из здешних крестьян, вдохновленных наполовину рассказами о страшных вурдалаках, наполовину – выпивкой, которую гонит в подвале своего дома здешний трактирщик, то поступили бы так же, как и они… то есть набросились бы сначала с угрозами и выточенными из ножек стульев осиновыми кольями на беднягу Эндрю, служившего мне верой и правдой больше столетия, и, при определенном везении, ворвались бы сюда, размахивая все теми же самодельными кольями и требуя «выхода на честный бой». Когда мы жили ближе к здешним деревням, из-за подобных доморощенных «истребителей вампиров» вся наша прислуга была близка к нервному срыву. Особенно трудная ситуация была с горничными – стоило одной взвизгнуть, отбиваясь от этих… юных энтузиастов с осиновыми кольями, как кричать, причем зачастую не понимая, в чем вообще дело, начинали все ее подружки, включая находящихся на другом конце поместья… к счастью, теперь мы наслаждаемся покоем. Разве что Эндрю, как вы, должно быть, заметили, по-прежнему с большим недоверием относится к редким гостям – но его можно понять, ведь ему столько досталось когда-то…
Я представила себе стандартную картину нашествия этих «охотников Ди из деревни Жмеринки»:
«- Эдриан, выходи!
- Выходи, подлый трус!
- Ребят, ну давайте жить дружно…».
- Да, вы правы. – я так мило захлопала глазками и подарила Эдриану такой невинный взгляд, состроив выражение лица в духе «губки бантиком, бровки домиком», что большинство представителей сильной половины человечества, скорее всего, не смогли бы заподозрить меня даже в умении складывать дроби, не говоря уже об охоте на вампиров – Мы просто заблудились, нам еще очень далеко до дома, до ближайшей деревни дорогу найти не получилось, а ночевать на улице так страшно…
- Может быть, вы останетесь у нас? – радостно предложила Мари, и, умоляюще взглянув на Эдриана, сказала – Дорогой, прошу тебя! Милый, поверь, я и сама не выношу, когда кто-то нарушает твой покой, но…тут бывает так невыносимо скучно, все мои подруги живут так далеко, а мимо почти никто не проезжает… а те, кто проезжают – боятся заходить. Мне так одиноко, совершенно не с кем поговорить… и потом – я ведь должна проявлять милосердие к людям. – последнюю фразу Мари произнесла тоном троечника, отвечающего ненавистный вызубренный урок.
- А ко мне ты милосердие проявить не хочешь?! И потом… разве со мной тебе так скучно?
- Мне рассказывать тебе, как мы с тобой же познакомились?
- Я надеюсь, что им ты этого рассказывать не собираешься? – заметно побледнел Эдриан.
Я могла поклясться, что услышала что-то очень тихое, но подозрительно похожее на «Надейся»…
- Кстати, Мари… еще вчера ты, помнится, говорила, что тебе нужны покой и тишина, так ведь?
- Но ведь вчера я была просто измождена! Естественно, тогда я хотела отдохнуть… ты ведь знаешь, что все эти хеллоуиновские балы для меня – сущая пытка! У меня так болели ноги, и я так устала…
- Если бы не танцевала тогда с виконтом три вальса подряд, то и не устала бы… - ответил Эдриан настолько нарочито равнодушным голосом, что стало понятно – если бы неведомый мне виконт вдруг материализовался в этой гостиной, то клыкастый аристократ с огромным удовольствием свернул бы ему шею. Он повернулся к нам – Может быть, вы боитесь оставаться здесь на ночлег? – в его голосе была слышна плохо скрытая надежда. Да, похоже, особым гостеприимством он, вопреки моему мнению, не страдал…
- Эдриан, прекрати. Чего им бояться? – перебила его кудрявая девушка.
Но, если уж на то пошло, то бояться мне было чего. Поэтому я, неопределенно взмахнув руками, ответила:
- На самом деле, мне действительно немножко страшно… ну, а вдруг вы…э… - я вновь замолчала, пытаясь подыскать слова. Как ни крути, а перспектива остаться на ночь в доме пусть милых, улыбчивых и симпатичных, но все-таки кровопийц, меня несколько пугала.
- Что? Проберемся в спальню для гостей и выпьем вашу кровь? – засмеялась Мари. Судя по всему, ей такое предположение казалось нелепым и забавным. Ей легко говорить, она Брэма Стокера перед сном не читала… - Такие страхи – в наш просвещенный век? Это ведь просто смешно. Милая, мы же, в конце концов, не какие-нибудь неотесанные упыри с большой дороги, вроде тех, что водятся в здешних местах, – в последних словах девушки сквозило явное презрение. Судя по всему, своих менее утонченных сородичей клыкастые обитатели готичных особняков не жаловали – От голода и недостатка запасов… продовольствия мы отнюдь не страдаем, так ради чего нам лишать жизни первых нормальных людей, забредших в здешние места?- Мари улыбнулась – Можете остаться… они ведь могут остаться, правда, Эдриан? – с нажимом спросила девушка глядя на любимого взглядом в стиле «и только попробуй отказаться».
- Что? Хм… да. Могут. Но только на эту ночь – предупредил он – И… боюсь, что человеческой еды у нас пожалуй что и нет.
- Ничего. – пробормотала я – у нас есть с собой…
- Отлично! – просияла Мари – Знаете, вы просто не представляете себе, как тоскливо здесь одной… я имею в виду, без приятельниц! – поспешно добавила она, заметив взгляд Эдриана.
- Кстати, мисс… как вас зовут? – осведомился Эдриан.
- Эллен. Эллен… Смит.
- Мисс Смит, не сочтите мой вопрос нескромным… но почему вы в сорочке?
«В сорочке? В какой сорочке?» - не сразу поняла я, и только пару секунд спустя сообразила, что держать плащ все время запахнутым я, естественно, забыла, и теперь мое синее платье, которое здесь могло сойти разве что за ночную сорочку, было выставлено на всеобщее обозрение (так и тянет сказать – «оборзение»… тем более, что это было бы почти правдой. Надо было видеть лицо Мари…).
Ну и что мне оставалось делать?
Только, отчаянно голося в лучших традициях базарных бабок (Мария Петровна и Зинаида Андреевна с нашего рынка могли бы мной гордиться…), заламывая руки и напрягая все свои актерские способности, за которые меня когда-то хвалили преподаватели в театральной студии и ругали школьные, поведать свою душераздирающую историю о том, как меня, красну девицу бедную, лихие люди (ну, лихие вурдалаки) обобрали, раздели, ограбили, лошадь свели да помирать от холоду в одной ночнушке бросили, да посчастливилось – проезжал тут добрый молодец, бессонницей и лунатизмом страдающий, выручил горемычную…
Для пущей убедительности я принялась приводить список всего якобы украденного у меня добра, понемногу переходя от амплуа несчастной рыдающей жертвы к виду особы, пришедшей в страховую компанию с требованием возместить ей стоимость всех существующих и несуществующих вещей, испорченных, когда ее в очередной раз затопила соседка сверху («И рояль венский, на гнутых ножках! Что значит – не было его?! Я его как раз купить собиралась!»).
- Платье синее, шелковое, с корсажем, - перечисляла я, утирая слезы – сережки, маленькие такие, из белого золота, с бриллиантами… кольцо мамино, с сапфиром… шляпку, тоже темно-синюю, широкополую такую… цепочку с крестиком… горжетку меховую… дорогую, из шанхайских барсов, специально заказывала!
На лице Эдриана было ясно написано крупным готическим шрифтом все, что он думает о девушке, разъезжающей в одиночку ночью по лесам в подобном «обмундировании». Зато Мари смотрела на меня с неподдельным сочувствием.
- Может быть, я дам тебе что-то хотя бы прикрыться? К тому же, тебе, должно быть, холодно… бедная, я знаю, какие тут опасные места… в этом округе водится столько разного… кхм… разных опасных людей. И не только людей, на самом деле.
- Да, пожалуйста. – всхлипнула я, подходя к девушке. – Вы так добры. Только можно мне что-нибудь совсем недорогое и простенькое, без корсета…
Судя по шоку, отразившемуся на лице юной вампирши, последняя характеристика была для нее чем-то кошмарным… или она считала, что для меня (как для девушки, носящей бриллианты, сапфиры и шанхайских барсов) это должно быть таковым.
- Что ж… Эдриан, позови Бесси, пусть она проводит нашего гостя в его комнату – Мари обратилась к любимому со слащаво-очаровательной улыбкой.
- Я не оставлю Эллен одну. – заявил мой спутник, похоже, не до конца уверовавший в миролюбие клыкастой семейной четы.
- Успокойтесь, с ней ничего не случится! – в голосе Эдриана послышалась нотка раздражения. В общем, его было можно понять – ворвались две странные личности (а одна – вообще в нижнем белье), начали с порога жаловаться на свои злоключения и просить ночлега… его им таки предоставляют, а вышеупомянутые личности еще и предъявляют претензии! Нет, я бы на месте Эдриана сама бы себя уже выгнала…
- Да, со мной все будет в порядке. – кивнула я, искренне надеясь, что это будет правдой. Нет, я не слишком боялась, что меня используют в качестве обеда. Гораздо большее опасение вызывала возможность того, что кто-то из этой парочки в конце концов прибьет меня за наглость…
– Должна сказать, у тебя довольно странный акцент. Прости мое любопытство, но я всегда очень интересовалась всем иностранным, и очень это любила… - смущенно прошептала Мари, наклонившись ко мне.
- Это так. Особенно венецианские кружева, восточные шелка и французские шляпки. – подтвердил Эдриан.
***
Комната у Мари была белой. Нет, не какой-нибудь там светлой, ярко освещенной (учитывая, что единственные источники света составляли зажженные канделябры на стенах, это был бы довольно странный эпитет). Она была Белой. Да, именно так, с гордой большой буквы. Попробую описать это чудо дизайнерской мысли, которое я никак не ожидала увидеть в мрачном особняке, принадлежавшем двум вампирам… присутствующие здесь дизайнеры интерьеров, специализирующиеся на меблировке комнат романтичных юных девушек, записывайте…
На двух больших окнах – длинные белые занавески, не слишком плотные, но и не пропускающие много солнечного света. У стены стоит широкая двуспальная кровать, застеленная белым шелком. На нее ниспадет полупрозрачный балдахин из тонкой белой ткани. На пол постелен пушистый снежно-белый ковер, должно быть, для того, чтобы юной хозяйке не приходилось касаться своими маленькими ножками холодного пола, просыпаясь утром (в данном случае – вечером). Рядом стоят две прикроватных тумбочки, на которых наброшена тяжелая жемчужно-белая ткань. На одной из них ваза с розами. Уточнять их цвет?
Я слышала где-то фразу, что человек принимается лихорадочно наводить дома чистоту и белизну, когда у него совесть нечиста. В каком состоянии тогда находилась совесть Мариэтты и Эдриана, я даже боялась представить… хотя этому афоризму я не слишком доверяла. По моему личному мнению, человек начинает наводить дома чистоту и белизну, когда у него не совесть нечиста, а мебель.
Небольшой секретер, стоявший у противоположной стены, оказался, к моему облегчению, не белым, а светло-коричневым. Неподалеку была широкая софа, а рядом с ней – шкаф с книгами и всякой всячиной (тоже белые…).
Взять из обширного гардероба (который я сначала было приняла за костюмерную) платье, способное достойно заменить мое бывшее – хоть и выдуманное, но от этого не менее дорогое, – мне не позволяли две вещи: совесть, некстати разбуженная решившей совершить столь благородный поступок Мари, и грядущие тяготы путешествия. И если с первой я еще могла как-то договориться, то над вторым фактором я была, увы, совсем не властна… а ведь «легкими вечерними платьями, украшенными крестецким шитьем, гусь-хрустальненским дутьем, каслинским литьем и баргузинским собольем» во время опасной и долгой дороги уже даже киношные красотки перестали щеголять…
Конечно, в довольно-таки узком темно-синем платье до пят тоже было не слишком-то удобно, но, по крайней мере, в нем я могла свободно дышать и нормально ходить, не опасаясь с случае падения быть погребенной заживо подо всеми корсажами с корсетами, турнюрами, нижними юбками и прочими измышленными кем-то с очень нездоровой фантазией издевательствами над бедными женщинами. О том, во что превратится эта красота после хотя бы нескольких дней походных условий, я старалась не думать… главное было, что здесь и сейчас платье выглядело очаровательно.
Сперва я наивно полагала, что скоро смогу поблагодарить Мариэтту и с чистой совестью отправиться спать. И, когда Мари присела рядом со мной на диван и начала говорить о том, что это платье мне к лицу, а вот ей синий цвет, увы, совсем не идет, я ожидала, что вот-вот за очередной новой фразой последует «Доброй ночи» - ведь не могла же она не понимать, что в такое время люди, как правило, спят, в отличие от них с Эдрианом! Но минут десять спустя я запоздало поняла что, кажется, девушка порядком соскучилась по нормальному общению и остановить ее у меня нет никакой возможности…
Поэтому я, изредка кивая и вставляя состоящие в основном из междометий комментарии («Да?» «И?» «Ага» «М-м?») в нужных местах, слушала о том, что это платье, конечно, милое, но совсем простенькое, а вот цвет у него хороший, и у ее матери когда-то было похожее. В Плакучих Ивах, их с отцом поместье, где Мари жила давным-давно, в гостиной висел над камином портрет матери, и она на нем была в таком красивом голубом платье. Совсем на это непохожем, правда. А на том хеллоуиновском балу, куда она ездила вчера, она девушка тоже была в пышном голубом платье. Кажется, Лиз. Да, точно, Лиз. Как, я не знаю, кто такая Лиз? Ах, да, конечно. Это невеста ее старого знакомого, Дамиана Хэлкара. Лиз такая милая. Хотя вчера один раз танцевала с ее Эдрианом, но это ничего. Далеко не все ведь были такие тихие и скромные, как Лиз (она всегда такая). Нет, конечно, она, Мариэтта, все понимает, но порой ей хотелось забыть о своей благовоспитанности и вцепиться в волосы очередной девице, говорившей с томным придыханием: «Ах, я уронила веер, какая досада! Мистер Уоллес, прошу, помогите!». А Лиз ничего такого не делала. Но это понятно – все ведь прекрасно знают, как она безумно влюблена в своего Дамиана. Ее можно понять, он ведь такой красивый… но, как она, Мари, думает, какой-то уж чересчур холодный. Ледышка, а не человек (не вампир, точнее). И взгляд у него такой… и подойти побоишься (хотя очень многим хочется). Вот ее Эдриан совсем не такой. Он такой замечательный! Такой нежный! Такой милый! У него даже жертвы почти не кричат!
Говорят, раньше (кажется, совсем недавно, чуть больше столетия назад) Дамиан таким нелюдимым и мрачным не был. Конечно, душой компании его и тогда было не назвать, но все же он был не такой, как сейчас. Многие гадают, что с ним тогда произошло. Какая-то трагедия, должно быть. Дамы, конечно, склонны считать, что это была неразделенная любовь (при этом романтично вздыхая и думая про себя, что вот она-то исцелит его израненную (и отсутствующую) душу и заставит понять, что одна-единственная женщина не стоит таких страданий. Тем более, когда рядом есть еще одна, такая понимающая и чудесная…).
На этом месте бесконечного повествования я лишь хмыкнула, даже позабыв вставить комментарий. Версия о нечеловеческих (и даже невампирских) страданиях от несчастной любви как-то не вязалась с наличием очаровательной юной невесты. Впрочем, если верить Мари, то Лиз носила этот зыбкий статус уже очень давно. Не знаю, что там думала сама девушка, но у меня лично осталось впечатление, что этот Дамиан ее просто банально динамит…
Потом Мариэтта решила, что, кажется, уже достаточно просветила меня относительно жизни (не-жизни?), личных проблем, семейного положения и вредных привычек всех своих подруг (любимых и не очень), и стала рассказывать о своем сравнительно недавнем увлечении, то есть фотографии. Серьезным делом фотохудожество тогда не считалось, как настоящий вид искусства не воспринималось, а уж для девушки из хорошей семьи было занятием если и не неприемлемым, то, во всяком случае, странным. Если бы она вдруг занялась скульптурой или живописью, это бы поняли и простили куда охотнее. Но заниматься ни тем, ни другим Мари не собиралась – ей нравилось возиться с фотографиями, и она могла порой вскочить совсем рано, чуть ли не до захода солнца, и едва не в ночной рубашке побежать запечатлевать (увы, из окна) прекрасную панораму заката. Или в порыве вдохновения даже забыть переодеться во «что-то, что не жалко» перед тем, как приступить к работе (как случилось и сегодня).
- Если хочешь, я могу показать тебе свои работы. – предложила Мари, решив, видимо, что с теорией я ознакомилась достаточно.
Я чувствовала безумную усталость, глаза слипались, и я была готова уже, кажется, уснуть все на том же самом диване. Но ответить отказом девушке, которая, вместо того, чтобы захлопнуть перед подозрительной в высшей степени незнакомкой двери, предоставила мне ночлег и даже собственное платье, было как-то неудобно. Поэтому я лишь сонно кивнула с тщательно скрываемым энтузиазмом в глазах. Мариэтта радостно улыбнулась и, достав из верхнего ящика секретера весьма увесистую пачку больших фотографий, пригласила сесть на один из стульев рядом с ним…
Фотографии, конечно, были черно-белыми, нечеткими, сильно смазанными… но другого я и не ожидала, конечно. Вот если бы работы Мари были выполнены цифровой «мыльницей» в ярких цветах, тогда я бы, мягко говоря, удивилась…
Постановки были действительно красивыми – похоже, у миссис Уоллес и впрямь был талант, который был, как и подобает всем нормальным талантом, неоценен окружающими. Ну, конечно, кроме Эдриана. Но он, даже если бы Мари вдруг решила побриться наголо в лучших традициях Бритни Спирс, надеть брюки и отправиться в африканскую экспедицию в качестве фотографа, сказал бы после всех тщетных попыток ее отговорить в ответ на смешки и притворно-сочувственные слова окружающих: «Как бы то ни было… я все равно ее люблю».
И, судя по тому, что почти треть работ можно было бы объединить в одну папку, подписанную «Портреты моего дорогого Эдриана», Мари платила ему тем же…
Фотографий самой девушки там было немного. Хотя делать их было, наверное, удобно – даже ставить фотоаппарат на задержку не надо, пока он сработает даже вполне обычным образом, успеешь, если поторопишься, и расположиться, и сказать «Чиз» (или, в случае с Эдрианом, изобразить загадочное выражение лица с почти что ленинским прищуром).
Потом последовала партия работ, посвященных подружкам Мариэтты. В основном это были бледные, болезненно худые (естественно – на такой-то диете…), одетые в черные или белые платья девушки, все как одна – с эдакой гибельной томностью в полуприкрытых глазах.
Реже попадались «семейные» фотографии – большинство было сделано в гостиной Уоллесов, но часть, как мне объясняла Мари – в те редкие случаи, когда она, собираясь погостить у кого-то долгое время, брала с собой свою громоздкую треногу. В результате к готичным красавицам со взглядами в духе «Я убью тебя, лодочник (точнее, фотограф)!» прибавлялись сидящие или стоящие подле не менее готичные красавцы с выражением лица «Как же вы все меня достали…» (которое, очевидно, должно было символизировать тяжкое бремя бессмертия и многовековую муку вечной жизни, но было больше похоже на страдания сорокалетнего фрезеровщика, не обнаружившего на столе по возвращении с завода любимых голубцов).
Веки казались мне свинцовыми, все звуки доносились словно сквозь подушку, и даже оживленная речь Мариэтты казалась монотонной.
- Вот, взгляни – это Эльмин, моя давняя приятельница. Увы, сейчас я не могу ее навещать… ты знаешь, она просто обожает фотографироваться. У меня была прекрасная ее фотография, где она лежала в ночном саду под сиренью… но Эльмин так просила оставить ее ей… а это Мэг. Говорят, она когда-то была оперной певицей. А может быть, балериной… я не могу сказать точно, но это было что-то, связанное с театром…
Я слушала болтовню Мари так же, как и рассказы приятельниц о том, какие козлы все парни в целом и Петя с Сережей в частности – то есть кивая и не особо вникая в смысл.
Пока не взглянула мельком на очередную выложенную на стол фотографию.
В первую секунду я внезапно почувствовала, что мне стало не хватать воздуха. Вся сонливость слетела с меня в мгновение ока. Я вцепилась пальцами в край стола так, что они побелели. Со стороны я, должно быть, производила впечатление больной астмой во время приступа – сидит девушка с совершенно безумным взглядом, судорожно хватает воздух ртом, как будто задыхается…
- А это… Эллен! Эллен, милая, что с тобой? Тебе плохо?! Mon Dieu… ты чем-то больна? Я не знала, прости! Эллен, ответь, скажи хоть что-нибудь!
Я не отвечала, глядя чуть ли не с суеверным ужасом на эту фотографию.
В запечатленной на ней гостиной я никогда не была… по крайней мере, наяву – и, тем не менее, эта темная комната с диваном, двумя креслами и большим камином с заставленной увесистыми старинными фолиантами полкой была мне хорошо знакома. Даже очень хорошо…
Особенно это чувство усугублялось тем, что в одном из кресел сидел, вальяжно развалившись и напоминая выражением лица соседского кота Ваську, наевшегося сметаны, герой моего старого кошмара.
------------
P.S. Спецпредложение - тому, кто первый узнает "подругу Мариэтты" (на предпоследним скрине), получит звездочку и виртуальную шоколадку
