Прежде чем приступить к непосредственному летописанию моей, в общем-то, ничем не примечательной жизни, я хотела бы сказать несколько слов о то, как поворотное для страны время отразилось на мне.
Собственно, никак. До тех пор пока я не закончила консерваторию для меня революция была понятием отвлеченным и единственно чем она на мне отразилась, так это тем, что я стала опасаться выходить вечером гулять, боясь встретить толпу агрессивно настроенных мужиков возомнивших себя хозяевами жизни и потерявших всякое уважение к окружающим.
Как-то так случилось, что мы, музыканты, не особенно были втянуты в политическую жизнь. Я так вообще была крайне аполитична и все мои знания в этом вопросе ограничивались минимумом теории. Конечно, и в нашей среде были люди входящие в оппозиционные кружки, иногда даже радикально настроенные, но их было очень мало, поэтому когда начались массовые беспорядки мы фактически были ни о чем не осведомлены и мало что понимали в происходящем. Я и вовсе не видела в этом никакого смысла. Меня все устраивало при императоре. А с приходом Временного правительства начались хаос и разруха.
Однако же моей задачей было получить максимум знаний в ВУЗе, а не думать над тем кто там сейчас у власти, поэтому особого значения переменам я не придала.
Как не придала и особенного значения заявлению тетки о том, что она не может дальше оставаться в «этом очаге злобы и скорби» и собирается уехать во Францию, где её давно ждет старинная подруга. Естественно, тетушка всеми правдами и неправдами пыталась и мне внушить страх перед начинающийся эпохой и увезти меня с собой. Но меня было трудно уговорить. Я не хотела покидать страну, в которой родилась и выросла. Где похоронены мои родители и где я собиралась добиваться невероятных высот в музыке. Хотя тетку я тоже отлично понимала. Она была уже немолода и всяческие перипетии ей были ни к чему. Ей хотелось спокойной старости в спокойной стране.
Так что в 1918 году Прасковья Тимофеевна покинула Россию, оставив мне в наследство квиточек на жилплощадь в её старой квартире. Тогда зи теткиных сбивчивых пояснений, я не поняла что это за квиточек, но как она и просила, сохранила его. Какая же я была молодец!
В конце обучения на нас стихийно нахлынула волна смены моды. Входили в моду не только новые вещи, одежда, прически, но принципы и стиль жизни. Уж это-то меня не обошло стороной и выписываясь из пансиона, в котором приживала во время обучения, я уже выглядела совсем не так, как при поступлении. Мои длинные косы пали смертью храбрых под ножницами цирюльника и были проданы ему же за 150 новых рублей.
Платье, сшитое лично мной на зингеровской машинке доставшейся мне от мамы, было самого модного покроя и вызывало у подруг зависть и восторг. А шляпа в тон была заказана у лучшего шляпника и стоила мне две порции моих волос.
Вот такой вот красавицей я и явилась к дому мой тетушки в надежде обрести здесь покой и уют.
Сразу же по прибытии ко мне подскочил не особо приятного вида мужчина, и скороговоркой представившись «СеменСеменычемдомоуправителем» осведомился, имею ли при себе тот самый квиточек, которым меня так просила беречь тетушка. Квиточек я предоставила, после чего подписала какую-то бумагу и переварила сумму, которую должна буду ежемесячно отдавать за жилье.
В общем-то, сумма показалась мне приемлемой, но когда я вошла наконец в квартиру которая когда-то принадлежала моей тетке и увидела закуток который должен был стать моим домом, то пришла в ужас.
Вся квартира была перекроена на большое количество малюсеньких комнаток. Та что досталась мне, когда-то была частью комнаты в которой проживала бессменная тетушкина домохозяйка, Анна. Она-то, кстати говоря, в отличие от меня имела соображение, и уехала вместе с теткой.
На оставшиеся от выпускной стипендии деньги, я купила себе маленький холодильный шкаф и кое-какие продукты в дополнение. Собственно, на этом деньги почти иссякли и я начала с энтузиазмом ждать, когда же, наконец, меня примут на работу в родную консерваторию, как обещал мне сам ректор. Пока я поглощала бутерброды из колбасы сомнительного качества и запивала их водой.
Соседи мои оказались людьми эксцентричными. Взять хотя бы старого еврея Абрама Соломоновича, который чем занимался - совершенно непонятно, потому что практически все свое время проводил за шахматной доской в межквартирном коридоре и буквально силой заставлял всех проходящих сделать хотя бы один ход.
По доброте душевной я, решив, что старичку скучно, подсела к нему и выиграла несколько партий. После чего стала для него врагом №1 и больше за доску не приглашалась. Вот так и делай людям добро!
Пока я ждала приема на работу, чтобы не потерять навыка и не утратить мастерства я ежедневно проводила за скрипкой несколько часов. Играть, правда, приходилось крайне тихо, что бы не смущать соседей поэтому, конечно, репетиции были не особо удачными.
Через несколько дней я обнаружила, что счастье в жизни все-таки есть. И пришло мое счастье в образе моложавой пятидесятилетней блондинки, вернувшейся от своих родственников из Сочи. Зоя Владимировна Сходнева, моя старинная знакомица, соседка моей тетки из квартиры на первом этаж.
Оказалось, что она не уехала за границу, а решила доживать свой век в родной стране. Зоя Владимировна была замечательно образованной и интеллигентной женщиной. А кроме того, она обладала поистине железной волей и бескрайним терпением. У неё было редкостное качество, часто несвойственное женщинам. Зоя Владимировка принимала жизнь такой, какая она есть. Собственно, именно благодаря ей, я и сумела ужиться в этом доме и вообще сумела выжить в тех условиях, в которых оказалась.
Время шло, я ежедневно посещала родную консерваторию в надежде хотя бы сегодня услышать долгожданное «вы приняты на работу», но почему-то начальник отдела кадров все тянул и тянул, никак не объясняя эту задержку. Лидочка, секретарь, успокаивала меня и говорила, что это все временно, просто сейчас напряженная ситуация, с деньгами и с рабочими местами проблемы, слишком много появилось «самородков», людей от земли, которых нужно поощрять и поддерживать. В общем, как это и бывает после любой революции, всякая шушера вылезла наверх, а люди, имеющие профессиональные знания и умения оказались не у дел. Если так же обстоит ситуация и в руководстве страны, то я боюсь даже думать, куда это все нас приведет.
На меня наваливалась ужасная тоска. Мне казалось, что ничего в этой жизни уже не будет хорошо. Что бы хоть как-то выжить я продала все, что у меня было собственноручно сделанного за годы учебы. Все мои эксперименты с тканью в виде прихваток и художественные экзерсисы в виде пары не особо хороших картинок. Странно, но кому-то это оказалось нужно. А я как ненормальная радовалась лишним сорока рублям, которые для меня означали ещё полмесяца хоть какой-то еды.
Хотя я все равно зачастую ложилась спать голодной.
Коротая время, я гуляла по городу. Обожала ходить на ярмарочную площадь. Там было столько интересного, огромное количество народа, развлечений, все что-то продавали, покупали, обменивались чем-то.
Самым приятным для меня было потратить целый рубль на кусок горячего куриного пирога в ярмарочной лавке. Мммм.. после ежедневной грубой каши, которую я себе только и позволяла, пирог был настоящим пиром для меня.
Поняв, что в скором времени работы в консерватории у меня не будет, я начала просматривать газеты на предмет нахождения там каких-то вакансий.
Но их было очень мало и все работодатели, к которым я обращалась, как правило, либо говорили, что я им не подхожу, либо, что место уже занято.
После таких походов я была как выжатый лимон и казалась себе самым несчастным человеком на планете.
Как ни странно в такие моменты меня поддерживал никто иной как Абрам Соломонович. Мы с ним уже давно перестали быть врагами, а даже подружились. Хотя в шахматы играть со мной он категорически отказывался.
Я много времени проводила дома. Музицировала, писала маслом на балконе. Общалась с соседями. Помимо Зои Владимировны, Абрама Соломоновича и двух девочек примерно моего возраста, работающих машинистками в каких-то конторах, в нашем доме был ещё один колоритный персонаж. Вирсавий Прокопьевич был тем самым человеком от земли, который не понятно как оказался в городе. Причем непонятно и для него самого. Он работал грузчиком в речном порту и был человеком не просто необыкновенным, а каким-то… помешанным, что ли?
Дело в том, что Вирсавий Прокопьевич категорически отличался от окружающих не только своим поведением, но и внешним видом. Самым странно было то, что он с полной уверенностью заявлял о том, что явился к нам и будущего и что там его внешний вид и поведение является совершенно обычным и нормальным.
Мы, конечно, не верили ему и даже иногда посмеивались, но все равно любили старичка, потому что при всех своих странностях был он человеком невероятно добрым, отзывчивым и очень мудрым. Иногда мне даже казалось, что может быть, все что он рассказывает о себе – правда? Уж слишком много он знает и понимает для необразованного выходца из деревни.
Единственным неприятным человеком в доме оставался домоправитель Семен Семенович. Таких отвратительно стервозных мужчин я ещё не встречала. Он был не доволен всем и вся. И главное, совершенно не понимал, почему мы его так не любим.
На меня он смотрел как-то странно. Его масленый взгляд вызывал во мне чувство стойкого отвращения и ощущение грязи. Я где-то как-то подозревала, что этот взгляд может означать, но старалась делать вид, что ничего не замечаю. А Семен Семенович, по натуре будучи сволочным и трусливым человеком, видимо, побаивался как-то ещё проявить свои «чувства» по отношению ко мне. Что меня не могло не радовать.
Осень уже подходила к концу, а я все ещё не работала и вообще не знала, когда буду это делать.
Я по-прежнему играла на скрипке и рисовала. Мольберт я нашла на чердаке. Он был сильно запылен, но в полном порядке. В моем закутке некуда было его поставить, и я вынесла его на общий балкон, где и писала свои шедевры время от времени. А так как было уже холодно, я влезала в старое мамино пальто, обрезанное мной по нынешней моде, натягивала на уши шляпку и так рисовала.
Руки быстро замерзали, ноги тоже, потому что нормальной осенней и уж тем боле зимней обуви у меня не было, поэтому рисовала я понемногу, а потом убегала в свою коморку греться у печки. Правда, не всегда мне это удавалось: дрова стоят недешево, а у меня в карманах было «шаром покати».
…А потом пришла любовь… Короткая и несчастная.
Его звали Григорий. Григорий Хейфиц. Он был коммунистом и страстным революционером. Красивый кудрявый мальчик. Из тех, которые, по мнению мамы, должны играть на скрипке. Ещё когда я увидела его в первый, да и в общем-то в последний раз, мне вспомнилась почему-то мамина нелюбовь к евреям. Не знаю почему. Меня саму это очень удивило. Правда, я быстро забыла об этом, очарованная мягким голосом и ласковыми серыми глазами. Мы познакомилось на вечере у какого-то знакомого моей соседки Олеси. Она взяла меня с собой, решив, что я совсем впала в уныние и меня нужно срочно развлечь. Лучше бы она не проявляла тогда доброты.
Гриша сразу обратил на меня внимание, и весь вечер провел радом, трогательно ухаживая, и беседую о всяких пустяках.
А потом пошел провожать меня домой, всю дорогу рассказывая, что живет он, бедный-несчастный, где придется, так как старорежимный дядя выгнал его из дома, узнав, что он коммунист, и сделать с этим сатрапом ничего нельзя, так как внешне он добропорядочный гражданин, поддерживающий всеми силами советскую власть. А жилконтора до него ещё не добралась.
Я же девушка добродушная и сентиментальная, да ещё и влюбилась как дура с первого взгляда. Разве я могла отказать в помощи страждущему? Естественно, я предложила Грише переночевать у меня, пообещав постелить ему на полу и не наступить на него утром. Кавалер мой рассыпался в любезностях и в полумраке коридора поцеловал меня в щеку.
Я вся зарделась от удовольствия и охватившего меня счастья.
На сердце был праздник, а в голове гулял ветер.
Я не знаю, как так случилось, что Григорий провел ночь не на полу, а на моей узкой девичьей постели. И как я смогла, дожив до почти 22 лет невинной, отдаться почти незнакомому мужчине. У меня есть только одно оправдание: я страстно влюбилась.
А рано утром, сквозь опущенные ресница, делая вид, что все ещё сплю, я наблюдала, как Григорий тихо оделся и вышел, неслышно затворив за собой дверь.
И я поняла, что больше никогда его не увижу.
Чувствовала себя отвратительно. Сначала старалась как-то его оправдать. Думала, может быть, ему срочно пришлось куда-то уехать и он не может со мной связаться.
Потом начала винить себя, потому что повела себя просто недостойно, показавшись ему легкодоступной. Старалась занять себя всем, что попадалось под руки, вплоть до самостоятельной починки ванной.
И только через месяц поняла, что не во мне дело и не в том, что он уехал. А в том, что получил все что хотел и отправился на поиски новой добычи. И не я не достойна его, а он меня. И не мне страдать от его предательства, а ему – оттого, что он потерял.
А потерял он многое. Как минимум меня, как максимум своего ребенка.
Я поняла, что он оставил мне на память о себе, не сразу. Да, не очень хорошо себя чувствовала, да, хотелось есть постоянно, но это было моим нормальным состоянием, потому что я почти всегда была полуголодной.
Но как-то разговаривая за завтраком с Зоей Владимировной о чем-то возвышенном, я вдруг услышала от неё слова, которые стали для меня громом среди ясного неба:
-Леночка, тебе нужно наведаться к врачу. Все-таки беременность – это не просто при твоем материальном положении. А доктор поставит тебя на учет, и ты сможешь получать дополнительный паек.
-От-откуда вы знаете? – опешила я.
-Вижу. Я давно заметила, но думала и ты знаешь. Главное, не волнуйся, дорогая, у тебя скоро будет малыш и ты должна всю себя посвятить только этому. Все остальное приходящее, а твоя родная кровинка будет с тобой всегда.
Я была в панике. Неужели, правда? Это Бог наказывает меня за грех. Всего один раз, один-единственный раз, и вот…на тебе…
К врачу я не пошла, но когда однажды чуть не упала в обморок, поняла, что Зоя Владимировна была права. Да и задержка теперь была вполне объяснима.
